Послушай, Райнер, чтобы ты это знал с самого начала. Я — дурная. Борис — хороший. И молчала я от своей испорченности, лишь несколько фраз о твоей русскости, о моей немецкости и т. д. И вдруг жалоба: «Почему ты меня исключаешь? Ведь я люблю его так же, как и ты».

Что я почувствовала? Раскаяние? Нет. Никогда. Ни в чем. Не став чувством, это стало действием. Я переписала два твоих первых письма и послала ему. Что больше могла я? О, я дурная, Райнер, не хочу соучастника, даже если бы это был сам Бог.

Я — многие, понимаешь ли ты это? Может быть, неисчислимые! (Ненасытимая бесчисленность!) Никто не должен знать о другом, это мешает. Если я с сыном, то его (ее?), нет — того, что тебе пишет и тебя любит, не должно быть при этом. А если я с тобой — и т. д. Исключительность и отрешенность. Даже в самой себе не хочу иметь соучастников, не только что — вокруг себя. И потому я в жизни лжива (то есть скрытна, но принуждаемая к речи — лжива), хотя в другой жизни я слыву правдивой, да такая и есть. Не умею делиться.

Но я поделилась (это произошло за 2—3 дня до твоего письма). Нет, Райнер, я не лжива, я чересчур правдива. Если бы я могла бросать в переписке и в дружбе простые, дозволенные слова — все было бы хорошо! Но я-то знаю, что ты не переписка и не Дружба. Я хочу быть в жизни людей тем, что не приносит боли, оттого я и лгу — всем, исключая себя.

Всю жизнь в ложном положении. «Ибо где я согнут,— я солган» (gebogen — gelogen). Солгана, Райнер, но не лжива!

Если я кидаюсь на шею чужеземцу — это естественно, но если я рассказываю об этом,— это неестественно (для меня самой!). Но если я это воплощаю в стихи, это вновь-естественно. Итак: деяние и поэзия делают меня правой. Промежуток обвиняет меня. Промежуток — ложь, не я. Когда я сообщаю правду (руки вокруг шеи) — это лживо. Когда же я умалчиваю об этом — это становится правдой.

Внутреннее право на тайну. Это не касается никого, даже шеи, вокруг которой смыкаются мои руки. Мое дело. А подумай еще о том, что я — женщина, замужняя, дети и т.д.

Отречься? Ах, это не столь настоятельно, чтобы стоило того. Я отрекаюсь слишком легко. Напротив, если я делаю жест, то радуюсь, что еще могу его сделать. Мои руки так редко чего-то хотят!

===========

Погрузиться глубоко в себя и спустя дни или годы — однажды — непредвиденно — возвратиться игрой воды, превратив глубину в высоту, перетерпев, просветлев. Но не рассказывать: этому писала, этого целовала.

«Радуйся же, скоро это кончится!» — так говорит моя душа моим губам. И обнимать дерево или человека — для меня едино. Едино суть.

===========

Это — одна сторона. Сейчас — другая. Борис подарил тебя мне. И, едва получив, я хочу оставить тебя для себя одной. Довольно некрасиво. И довольно-таки болезненно — для него. Потому я и послала письма.

===========

Твои милые фотоснимки. Знаешь, как ты выглядишь на большом? Словно бы в засаде и вдруг окликнут. А другая, поменьше,— прощание. Отъезжающий, который еще раз, поспешно — лошади уже ждут — окидывает взглядом свой сад, словно исписанный лист, перед тем как уйти. Не отрываясь, но отделяясь. Некто, нежно выпускающий из рук завершенный пейзаж. (Райнер, возьми меня с собой!)

У тебя светлые глаза, прозрачно-светлые — как у Ариадны, а морщина между бровей (вертикальная!) — от меня, она была у меня с детства — всегда сдвинутые брови, от размышлений и гнева.

(Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе.)

Твоя Элегия. Райнер, всю свою жизнь я раздаривала себя в стихах — всем. Поэтам — тоже. Но я давала всегда слишком много, я всегда заглушала возможный ответ. Я упреждала отклик. Потому-то поэты не писали мне стихов (плохие стихи — то же самое, что не-стихи, даже меньше, чем не-!) — и я всегда смеялась: они оставляют это тому, кто придет через сто лет.

И вот, Райнер, твое стихотворение, стихотворение Рильке, Поэта, Поэзии — Поэма. И вот, Райнер,— мое онемение. Ситуация перевернулась. Правая ситуация.

Ах, люблю тебя, я не могу это назвать иначе, первое явившееся и все же первое и лучшее слово.

===========

Райнер, вчера вечером я вышла на улицу снять белье, потому что пошел дождь. И приняла в объятья весь ветер — нет, весь норд. И он назвался тобой. (Завтра он будет зюйдом!) Я не взяла его в дом, он остался на пороге. В дом он не пошел, но взял меня с собой на море — как только я заснула.

===========

«Только податели знаков. Не больше...»

Это о любящих, о их включенном и исключенном бытии («Из сердцевины всегдашнего»)... И долгое тихое блуждание под луной. И все это зовется не иначе как: я люблю тебя.

Любимый! Хочу послать тебе одно слово, может быть, ты его не знаешь.

Больно — вот правдивое слово, больно — вот доброе слово, больно — вот милостивое слово.

(Св. Кунигунда, XIII век.)

Фотоснимка у меня еще нет, как только получу, сразу пришлю тебе. Напиши мне о Мюзот — ушли ли каменщики? Пришло ли солнце? У нас ни единого солнечного часа. Я хотела бы послать тебе все солнце; прибить его гвоздями к твоему ландшафту.

Да, Райнер! Если бы я что-нибудь о тебе написала, то назвала бы это: Над горою.

Первая собака, которую ты погладишь после этого письма,— я. Обрати внимание, как она посмотрит на тебя.

Источник — Ганс Эгон Хольтхаузен "Райнер Мария Рильке", Челябинск, 
Изд-во Урал LTD, 1998. Перевод Н. Болдырева