Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Дневник М.Б. Мария Башкирцева

Предыдущее

1876 год, сентябрь

Суббота, 2 сентября. Мне сделалось дурно от жары, и когда к обеду приехали два полтавских «крокодила», я надела нарядное платье, но осталась в дурном настроении. Пускали фейерверк, на который мы смотрели с балкона, украшенного фонариками так же, как красный дом и двор.

Потом отец предложил идти гулять, так как ночь была замечательно хороша. Я переоделась, и мы отправились в село. Мы сели перед шинком, вызвали скрипача и дурачка, чтобы заставить его плясать. Но скрипач— вторая скрипка— не хотел понять, что первой скрипки нет, и не хотел играть своей второй партии. Через четверть часа мы направились к дому с предательским намерением: отец, я и Поль взобрались на колокольню по ужаснейшей лестнице и начали бить в набат. Я звонила изо всех сил. Мне никогда не случалось быть так близко к колоколам; если заговорить во время звона, то нападает какой-то ужас: кажется, что слова замирают на губах, точно в кошмаре.

Словом, все это было нисколько не весело, и я была очень рада вернуться к себе, ко мне пришел отец, и мы имели с ним длинный разговор.

Но я была расстроена, и вместо того, чтобы говорить, я все время плакала. Между прочим, он говорил со мной о М., утверждая, что maman наверно считает его прекрасной партией, но что он не сделает и шагу, чтобы это устроить, так как М.— только животное, нагруженное деньгами. Я поспешила его разуверить. Потом мы говорили обо всем. Отец старался высказать упорство, я не уступала ему ни в чем, и мы расстались в отличных отношениях. Впрочем, он был, как всегда с некоторых пор, замечательно деликатен, и говорил мне по своему обыкновению сухо и жестко такие нежные вещи, что я была тронута.

Я не стеснялась относительно его сестры Т.; я даже сказала отцу, что он находится под ее влиянием и что поэтому я не могу на него рассчитывать.

—Я!— вскричал он,— о, нет! Я люблю ее меньше других сестер. Будь покойна, увидев тебя здесь, она будет льстить тебе, как собака, и ты увидишь ее у своих ног.

Я явилась к завтраку в восхитительном костюме: неаполитанская рубашка из китайского крепа небесно-голубого цвета, обшитая старинными кружевами, очень длинная юбка из белой тафты, спереди задрапированная куском полосатой восточной материи, состоящей из цветов — белого, голубого и золотого — и связанной сзади. Вся материя падает естественными складками, как простыня, завязанная передником. Вы не можете себе представить ничего более красивого и более странного.

Пока одни играли в карты, а другие ворчали на жару, кто-то заговорил о буланых лошадях; восхищались их молодостью, свежестью и силой.

Уже на днях поднимался вопрос о том, чтобы оседлать мне одну из них; но тут же являлось целое море опасений, и я было оставила эту мысль. Но сегодня, досадуя ли на свою трусость или желая наполнить мешок новостей «крокодилов», я приказала оседлать лошадь.

Лошадь становилась на дыбы, останавливалась, горячилась, и Капитаненко среди общего смеха объявил, что мне можно ездить на ней... через три месяца. Я смотрела на вздрагивавшее животное, кожа которого ежеминутно покрывалась жилами, как поверхность воды покрывается рябью. Я говорила сама себе: «Ты покажешь, что храбрость твоя была напускная, дитя мое, и «крокодилам» нечего будет о тебе рассказывать. Ты боишься? Тем лучше: храбрость состоит не в том, чтобы делать то, чего другие боятся и что вам не страшно; настоящая, единственная храбрость— это заставить себя сделать то, что страшно».

Перескакивая через ступеньки, я поднялась по лестнице, надела черную амазонку, черную бархатную шапочку и сбежала вниз для того, чтобы сесть... на лошадь.

Я объехала шагом вокруг газона. Капитаненко ехал рядом на другой лошади. Чувствуя, что глаза присутствующих направлены на меня, я вернулась к крыльцу чтобы успокоить их. Отец сел в кабриолет с одним из молодых людей, другие поместились в тройке князя и я поехала по большой аллее в сопровождении всех этих экипажей. Не знаю, как это случилось, но, не делая никаких усилий, я поехала галопом, сперва мелким, потом крупным, затем рысью, и вернулась к экипажам, чтобы слышать похвалы.

Я была в восторге, и мое раскрасневшееся лицо, казалось, метало искры, как и ноздри лошади. Я сияла от радости; на этой лошади еще никогда не ездили верхом.

Четверг, 7 сентября. Будничный наряд хохлушки состоит из холщовой рубашки с широкими, оттопыривающимися рукавами, расшитыми красным и синим, и из куска черного крестьянского сукна, которым они завертываются, начиная с пояса, эта юбка короче рубашки, так что виден вышитый низ ее, сукно сдерживается цветным шерстяным поясом. На шею надевается множество бус, а голова повязывается лентой. Волосы заплетены в одну косу, в которую вплетается одна или несколько лент.

Я послала купить себе такой костюм, надела его и пошла по селу в сопровождении молодых людей. Крестьяне не узнавали меня, так как я была одета не барышней, а крестьянской девушкой — женщины одеваются иначе. На ногах у меня были черные башмаки с красными каблуками.

Я кланялась всем и, дойдя до шинка, стала у двери.

Отец был удивлен, но... в восторге.

—Все к ней идет!— воскликнул он.

И, посадив нас всех в тележку, он начал катать нас по улицам деревни. Я громко смеялась, к великому изумлению добрых людей, которые никак не могли понять, что это за девушка катается со «старым барином» и «молодыми господами».

Успокойтесь, папа не стар.

Китайский тамтам, скрипка и шарманка увеселяли общество.

Мишель ударял в тамтам, я играла на скрипке, (играла! Господи Боже мой!), а шарманка играла одна.

Вместо того, чтобы лечь рано по своему обыкновению, мой родитель оставался с нами до полуночи. Если я не одержала других побед, то одержала победу над отцом: он говорит, он ищет моего одобрения, слушает меня со вниманием, позволяет мне говорить все что угодно о своей сестре Т. и соглашается со мною.

Шарманка — его подарок княгине; мы все подарили ей что-нибудь — сегодня ее именины. Лакеи с радостью служат мне и очень довольны, что избавлены от «французов». Я даже обед заказываю! А мне прежде казалось, что я в чужом доме, я боялась установившихся привычек и назначенных часов.

Меня ждут так же, как в Ницце, и я сама назначаю часы.

Отец обожает веселье и не приучен к нему своими.

Пятница, 8 сентября. Проклятый страх, я тебя преодолею! Не вздумала ли я бояться ружья? Правда, оно было заряжено, и я не знала, сколько Поль положил пороху, и не знала самого ружья; оно могло бы выстрелить, и это была бы нелепая смерть или изуродованное лицо.

Тем хуже! Трудно сделать только первый шаг; вчера я выстрелила на 50 шагах и сегодня стреляла без всякого страха: кажется, боюсь ошибиться, я попадала всякий раз.

Читали вслух Пушкина и говорили о любви. Как бы мне хотелось любить, чтобы знать, что это такое! Или я уже любила? В таком случае, любовь— ничтожная вещь, которую можно поднять для того, чтобы бросить.

—Ты никого не любишь,— сказал мне отец.

—Если бы это была правда, я благодарила бы небо,— отвечала я.

Я и желаю и не желаю этого.

Впрочем, в моих мечтах, я люблю. Да, но воображаемого героя.

Но А.? Я его люблю? Разве так любят? Нет. Если бы он не был племянником кардинала, если бы он не был окружен священниками, монахами, если бы не было вокруг него развалин, папы, я бы его не любила.

Суббота, 9 сентября. Дни уходят, и я теряю драгоценное время в самые лучшие годы жизни.

Вечера в тесном кругу, шутка, веселость, которую вношу я... Потом заставишь Мишеля и другого нести себя вверх и вниз по большой лестнице в кресле. Опускаясь, рассматриваешь в зеркале свои башмаки... и так всякий день.

Какая тоска! Ни одного умного слова, ни одной фразы образованного человека... а я, к несчастию, педантка, и так люблю, когда говорят о древних и о науке... Поищите-ка этого здесь! Карты — и ничего больше. Я бы могла уйти к себе читать, но цель моя — заставить себя любить, а это был бы оригинальный способ ее добиваться.

Как только устроюсь на зиму, я начну учиться по-прежнему.

Вечером у Поля была история с прислугой. Отец поддерживал лакея, я сделала выговор (именно выговор) отцу, и он проглотил его. Это вульгарное выражение, но мой дневник наполнен ими. Прошу не думать, что я вульгарно выражаюсь из невежества или из вульгарности. Я усвоила себе эту манеру, как наиболее удобную и легкую для выражения многих мыслей. Словом, раздражение носилось в воздухе, я рассердилась, и в голосе у меня звучали ноты, которые предвещают грозу.

Поль не умеет себя держать, и я вижу из этого, что моя мать была вправе быть несчастной.

Воскресенье, 10 сентября. Мое величество, отец, брат и двое кузенов отправились сегодня в Полтаву.

Я могу только восторгаться собою: мне уступают, льстят и, что важнее, меня любят. Отец, сначала желавший низвести меня с трона, теперь почти вполне понял, почему мне оказывают царские почести и, несмотря на некоторую жесткость характера, оказывает их мне.

Этот сухой человек, чуждый семейных чувств, ко мне имеет порывы отеческой нежности, которые удивляют окружающих. У Поля поэтому явилось ко мне двойное уважение, а так как я добра ко всем, то все меня любят.

—Ты так изменилась с тех пор, что я тебя не видал,— сказал мне сегодня отец.

—Как?

—Но... гм, если ты освободишься от некоторой незначительной резкости (впрочем, она в моем характере), ты будешь совершенством и настоящим сокровищем.

Это значит, что... Знающие этого человека могут оценить значение этих слов.

А сегодня вечером он обнял меня, поцеловал (вещь неслыханная, по словам Поля) с нежностью и сказал:

—Посмотри, Мишель, посмотрите все, какая у меня дочь. Вот дочь, которую можно любить!

Вне себя от радости, что сумела завоевать отца, я восклицаю: только грубые люди могут не любить меня и только подлецы могут любить меня не так, как следует.

Вторник, 12 сентября. Провести день в Полтаве! Это невероятно! Не зная, что делать, отец повел меня пешком по городу, и мы видели колонну Петра Великого, которая стоит среди сада.

В понедельник ночью мы уехали из Полтавы, а сегодня мы в Харькове. Путешествие было веселое! Мы завладели целым вагоном.

Около Харькова меня разбудили букетом от князя Мишеля.

Я виделась с дядей Н., младшим в семье, который делает вид, что занимается медициной. Бедный дядя когда-то помогал мне играть в куклы, я била его и дергала за уши. '

Я поцеловала его и чуть не заплакала. «Войди, без церемоний,— сказала я ему.— Папа тебя не любит, но я люблю тебя от души. Я все та же, только немного побольше — вот и все. Милый Nicolas, я не оставляю тебя завтракать — я не одна, тут много чужих, но приходи завтра, непременно».

Я пришла в отдельную, только что отделанную, столовую.

—Сердиться не на что,— сказал отец.— Если бы ты хотела, ты пригласила бы его, а я ушел бы под благовидным предлогом.

—Папа, вы не добры сегодня, и нечего об этом больше говорить, довольно!

Четверг, 14 сентября. Говорили о намерении Паши уехать, пока тот ходил взад и вперед и пересматривал ружья, так как он «охотник перед Господом», как Нимврод. Отец просил его остаться, но раз этот упрямый человек сказал «нет!», то не изменит слова ни за что на свете.

За его молодость и мечтательность я прозвала его «зеленым человеком». Скажу без обиняков, так как уверена в этом: «зеленый человек» считает меня лучшим существом в мире. Я сказала ему, чтобы он остался.

—Не просите меня остаться, умоляю вас, потому что не могу вас послушаться.

Мои просьбы были напрасны, но мне приятно было бы удержать его, особенно потому что я знала, что это невозможно.

На станции мы встретились с тетей Лелей, его матерью, и с дядей Николаем, которые пришли проводить меня.

Толпа была огромная, по случаю отъезда пятидесяти семи волонтеров в Сербию. Я бегала по станции с Полем, с Мишелем, с тетей, с Пашей, с каждым поочередно.

—Право, Паша не любезен,— сказала тетя Леля, услыхав, в чем дело.

Тогда, стараясь не смеяться, я подошла к Паше и прочла ему внушение сухим и оскорбленным тоном, но так как у него были слезы на глазах, а я боялась рассмеяться, то я ушла, чтобы не нарушить смехом произведенного впечатления.

Трудно было двигаться, и мы едва добрались до нашего отделения.

Мне приятно было видеть толпу после деревни, и я подошла к окну. Давка, крик... но вдруг меня поразили молодые мужские голоса, которые лучше и чище женских. Они пели церковную песнь, и могло показаться, что это хор ангелов. Это были архиерейские певчие, певшие на молебне за волонтеров.

Все обнажили головы, и у меня захватило дыхание от этих звучных голосов и этой божественной гармонии. Когда молебен кончился, я увидела, как все машут шляпами, платками, руками, и с блестящими от одушевления глазами, тяжело дыша, я могла только прокричать «ура», как кричали другие, и плакать, и смеяться.

Крики продолжались несколько минут и замолкли только тогда, когда тот же хор запел «Боже, царя храни».

Но молитва за Государя показалась бессодержательной после молитвы за тех, которые шли умирать и спасать своих братьев.

И Государь оставляет в покое турок! Боже!

Поезд тронулся среди неистовых «ура»!

Я обернулась и увидела Мишеля, который смеялся, и папа, который кричал: «Дурак». Это вместо того, чтобы кричать «Ура!»

—Папа, Мишель! Да как же можно! Кричите же! Из чего вы созданы. Господи!

—Вы не прощаетесь со мною?— спросил Паша, не переменивший своего решения и весь красный. Поезд уже тронулся.

—До свидания, Паша,— сказала я, протягивая ему руку, которую он схватил и молча поцеловал.

Мишель играет роль ревнивого и влюбленного. Я наблюдаю за ним, когда он слишком долго на меня смотрит, потом бросает шляпу и ходит взбешенный. Я наблюдаю за ним и смеюсь.

Вот я снова в Полтаве, в этом гадком городе. Харьков более знаком мне: я провела там целый год перед отъездом в Вену. Я помню еще все улицы, все магазины, и сегодня на станции узнала даже доктора, который лечил бабушку. Я подошла к нему и говорила с ним.

Он был удивлен, увидев меня взрослою, хотя дядя Николай уже обращался ко мне при нем.

Мне хочется вернуться туда. «Ты знаешь край, где лимонные рощи цветут». Не в Ниццу, а в Италию.

Пятница, 15 сентября. Сегодня утром Поль привел ко мне маленького Степу, сына дяди Александра. В первую минуту я его не узнала. Я не обратила внимания на большее или меньшее удовольствие, которое доставило отцу присутствие одного из Бабаниных, и занялась миленьким мальчиком.

Наконец, отец поехал со мною к полтавской знати.

Прежде всего, мы были у губернаторши. Губернаторша — светская женщина, очень любезная, что можно сказать и о губернаторе. У него было «собрание», но он вышел в гостиную и сказал отцу, что никакое собрание не может помешать ему посмотреть на такую очаровательную барышню.

Губернаторша проводила нас в переднюю, и мы отправились к другим высокопоставленным людям.

Мы были у вице-губернатора, у начальницы «института для благородных девиц», m-lle Волковысской, дочери Кочубея. Потом я взяла извозчика и отправилась к дяде Александру, который здесь в гостинице с женой и детьми.

Ах! Как хорошо быть у своих! Не боишься ни критики, ни сплетен... Может быть, семья отца кажется мне холодной и злой по сравнению с нашей, где все замечательно дружны, согласны и любят друг друга.

В разговорах о делах, о любви, о сплетнях я провела очень приятно два часа, по прошествии которых ко мне начали являться посланные от отца. Но так как я отвечала, что еще не расположена уезжать, то он приехал сам, и я промучила его еще полчаса, копалась, искала булавки, мой платок и т. д.

Наконец, мы уехали, и, когда мне показалось, что он успокоился, я сказала:

—Мы допустили большую бестактность.

—Какую?

—Мы были у всех, кроме m-me M., которая знает maman и знала меня ребенком.

Последовал целый разговор, окончившийся отказом. Когда губернатор спросил меня, сколько времени я пробуду у отца, я сказала, что надеюсь увезти его с собою.

—Ты слышала, что сказал губернатор, когда ты сказала, что собираешься увезти меня?— спросил мой славный родитель.

—А что?

—Он сказал, что на это нужно разрешение министра, как предводителю дворянства.

—Ну так хлопочите скорее, чтобы ничто не могло задержать нас.

—Хорошо.

—Так вы едете со мною.

—Да.

—Серьезно?

—Да.

Было более восьми часов, в карете было темно, и я могла говорить, не боясь вмешательства моего несносного лица.

Суббота, 16 сентября. Я все еще продолжаю быть довольной; похвалы губернатора и губернаторши еще более возвысили меня в глазах отца.

Впечатление, производимое мною, льстит его самолюбию, я и сама не сержусь на то, что говорят. «Вы знаете, дочь Башкирцева замечательная красавица». (Эти бедные дураки ничего, значит, не видали!)

Гайворонцы. Воскресенье, 17 сентября. В ожидании моей будущей известности я хожу на охоту в мужском платье, с ягдташем через плечо.

Мы отправились в шарабане — отец, Поль, князь и я, около двух часов.

Теперь я в состоянии описывать, не зная даже названия всех предметов охоты; ежевика, тростник, трава, лес — такой густой, что едва можно было проехать, ветки, хлеставшие нас по лицу со всех сторон, чудесный чистый воздух и мелкий дождик, очень приятный для охотников, которым жарко.

Мы бродили, бродили, бродили.

Я обошла с заряженным ружьем вокруг маленького озера, готовясь выстрелить, если вылетит утка. Но... ничего! Я уже хотела выстрелить в ящериц, которые прыгали у меня под ногами, или в Мишеля, который шел за мною, не спуская с меня глаз: я была в мужском костюме, и это возбуждало в нем самые преступные мысли.

Я нашла золотую середину, ту золотую середину, которой никак не может найти Франция, и я убила наповал ворону, сидевшую на верхушке дуба и ничего не подозревавшую, тем более, что отец и Мишель, лежавшие на лужайке, привлекали ее внимание. Я вырвала перья из ее хвоста и сделала себе хохолок.

Вторник, 19 сентября. Меня раздражают постоянные оскорбительные намеки на моих родных и невозможность обижаться. Я бы сумела зажать рот отцу, если бы не было этого опасения потерять мое средство... Он добр ко мне... С моей стороны очень мило повторять это. Как мог бы он относиться иначе к умной, образованной, милой, кроткой и доброй дочери (я здесь такая — он сам это говорит), которая ничего у него не просит, приехала к нему из любезности и всеми способами льстит его тщеславию.

Придя в мою комнату, я почувствовала желание броситься на землю и плакать, но я сдержалась, и это прошло. Я всегда так буду поступать. Нельзя допускать, чтобы люди, вам безразличные, могли заставить вас страдать. Страдание меня всегда унижает, мне противно думать, что тот или другой мог меня оскорбить.

И все-таки — жизнь лучше всего на свете!

Пятница, 22 сентября. С меня положительно довольно такой жизни! Деревня действует на меня одуряющим, притупляющим образом. Я сказала это отцу, а когда я сказала ему, что желаю выйти замуж за короля, он стал мне доказывать, что это невозможно, и снова начал свои насмешки над моею семьею. Я ему не вторила (можно говорить самому известные вещи, но невозможно позволять, чтобы их говорили другие).

Я сказала, что все это выдумки его сестры Т. Я не щажу ее, эту тетку, и употребила верное средство, чтобы пошатнуть ее влияние.

Я противоположна тем людям, которые говорят: «с глаз долой— из сердца вон». Исчезнув с глаз моих, предмет получает двойное значение, я его разбираю, восхищаюсь им, люблю его.

Я много путешествовала, много видела городов, но только два из них привели меня в восторг.

Первый — Баден-Баден, где я пробыла два лета ребенком, я еще помню эти очаровательные сады. Второй — Рим. Совсем другое впечатление, но более сильное, если только это возможно.

Некоторых людей сначала не любишь, но чувство к ним понемногу усиливается, то же и с Римом. Такие привязанности прочны, полны нежности и не лишены страсти.

Я люблю Рим, один только Рим! А собор Св. Петра? Собор Св. Петра, когда падает сверху луч солнца, и свет и огни ложатся так же правильно, как сама архитектура колонн и алтарей! Луч солнца, создающий среди этого мраморного храма храм света.

Закрыв глаза, я переношусь в Рим... Но теперь ночь, завтра приедут полтавские «гиппопотамы». Нужно быть хорошенькой... и я буду хорошенькой.

В деревне я замечательно поправилась — я никогда не была такой прозрачной и свежей.

Рим!.. и я не поеду в Рим!.. почему? Потому что не хочу. И если бы вы знали, чего мне стоит это решение, вы пожалели бы меня. Я даже плачу...

Среда, 27 сентября. Я говорю с отцом в шутливом тоне, и потому могу говорить все. Моя последняя фраза третьего дня его оскорбила.

Он жалуется, говорит, что вел безумную жизнь, что он веселился, но что ему чего-то не хватает, что он несчастлив...

—В кого же ты влюблен?— спросила я в насмешку над его вздохом.

—Ты хочешь знать это?

И он покраснел так, что захватил руками свою голову, чтобы скрыть свое лицо.

—Я хочу, скажи!

—В маман.

Голос его дрожал, и я взволновалась до того, что громко засмеялась, чтобы скрыть свое волнение.

—Я знал, что ты не поймешь меня!— вскричал он.

—Извини, но эта супружеско-романическая страсть так мало на тебя похожа.

—Потому что ты меня не знаешь! Но клянусь тебе, клянусь, что это правда— перед образом, перед этим крестом, благословением моего отца!— и он перекрестился на образ и крест, висящей над постелью.— Может быть, это потому, что я представляю ее себе молодою, что в воображении я живу прошедшим. Когда нас разлучили, я был как сумасшедший, я пешком ходил к Ахтырской Божией Матери, но говорят, что она приносит несчастье, и это правда, так как потом все еще больше запуталось. И потом... сказать ли... ты будешь смеяться... Когда вы жили в Харькове, я ездил туда тайком один, брал извозчика и целый день ждал у вашего дома, чтобы видеть, как она выйдет, и потом возвращался, никем не замеченный.

—Если это правда, это очень трогательно.

—Скажи мне, раз уж мы заговорили о maman... У нее... у нее нет ко мне отвращения?

—Отвращения? Да почему же? Нет, совсем нет.

—Иногда... бывают... такие непреодолимые антипатии.

—Да нет же, нет.

Одним словом, мы долго говорили об этом. Я говорила о ней, как о святой, какою помню ее с тех пор, как поняла ее положение.

Было поздно, я пошла спать. У себя я бы поужинала, читала, писала.

Сегодня в восемь часов утра мы должны были уехать в Полтаву, но явилась Елена К., мать Паши, горбатая, очень любезная, немного аффектированная.

Мы вместе пили чай и потом уехали. Отцу моему нужно быть в городе для председательства.

Холодно, по временам идет дождь. Гуляя, я зашла к фотографу, снялась крестьянкой, стоя, сидя, в лежачем положении, как будто спящей.

Мы встретили Г.

—Вы видели мою дочь?— спросил отец.

—Да, я видел ее...

—Лучше не найдешь, не правда ли? И нет, и не было подобной ей.

—Извините, были— в те времена, когда существовал Олимп.

—Я вижу, вы умеете говорить комплименты.

Этот господин довольно дурен собою, довольно черноволос, довольно порядочный, довольно светский, немного авантюрист, игрок и довольно честный человек. В Полтаве его считают самым образованным и порядочным человеком.

При первом морозе я надела мою зимнюю шубку, она была уложена и еще сохранила тот запах, какой имела в Риме — и этот запах, этот мех!

Заметили ли вы, что для того, чтобы перенестись в какое-нибудь место, достаточно вспомнить запах, воздух, цвет? Провести зиму в Париже? О! нет!

Четверг, 28 сентября. Я плачу от скуки; мне хочется уехать, я здесь чувствую себя несчастной, теряю время, жизнь, страдаю и раздражена до последней степени.

Эта жизнь меня измучила. Господи Иисусе Христе, избавь меня от этой муки!

Пятница, 29 сентября. Вчера я была в отчаянии: мне казалось, что я на всю жизнь заключена в России, это приводило меня в неистовство, я готова была лезть на стену и горько плакала.

Мать Паши стесняет меня. Почему? Потому что она сказала несколько фраз, по которым я вижу, в каких восторженных выражениях ее сын говорил с нею обо мне. Когда же я стала настаивать на том, чтобы она уговорила его приехать, она ответила полушутя, полусерьезно:

—Нет-нет, пусть он останется там. Тебе здесь скучно, тебе нечего делать, и ты его мучишь: он приехал ко мне совсем рассеянный и измученный.

На это я отвечала с большой сдержанностью:

—Я не считаю Пашу таким человеком, который может оскорбляться дружелюбными шутками. Я шучу и немножко дразню его потому, что он мне близкий родственник, почти брат.

Она долго смотрела на меня и сказала:

—Знаете, в чем состоит верх сумасшествия?

—Нет.

—В том, чтобы влюбиться в Мусю.

Инстинктивно связывая эту фразу с другими, я краснею до ушей.

Следующее