|
|||||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Р. Бах. Иллюзии >> Части 14-19 |
Ричард БахИллюзии |
| Предыдущее |
Части 14-19
14
В твоей жизни все люди появляются и все
события происходят только потому, что ты их
туда притянул.
И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты
выбираешь сам.
—Дон, разве тебе никогда не бывает одиноко? — мы сидели в кафе, в городке Раперсон, штат Огайо, когда мне пришло в голову спросить его об этом.
—Я удивлен, что ты...
—Подожди. Все эти люди, мы видим их всего несколько минут. Но иногда в толпе мелькнет лицо, появится прекрасная незнакомка, в глазах которой сверкают звезды, и мне хочется остаться и сказать ей: “Привет!”, побыть в одном месте, просто отдохнуть от скитаний. Но вот десять минут в воздухе позади, если она вообще отважится на полет, и она исчезнет навсегда, а на следующий день я улетаю в Шелбайвиль и уже больше ее не увижу. Мне одиноко. Но я думаю, что не смогу найти друзей, готовых к многолетней дружбе, если я сам не такой.
Он молчал.
—Или смогу?
—Мне уже можно говорить?
—Сейчас, да.
Гамбургеры в этом кафе были до половины завернуты в тонкую пергаментную бумагу, и когда начинаешь их разворачивать, из нее сыпятся зерна кунжута, зачем их только положили? Но гамбургеры были хороши. Он некоторое время молча ел, я принялся жевать, думая о том, что он скажет.
—Понимаешь, Ричард, мы — магниты. Нет, не так. Мы — железо, а вокруг нас обмотка из медной проволоки, и мы можем намагнититься, когда захотим. Пропуская наше внутреннее напряжение через провод, мы можем притянуть все, что захотим. Магниту все равно, как он работает. Он такой, какой есть, и по своей природе он одни вещи притягивает, а другие нет.
Я съел ломтик жареной картошки и строго глянул на него.
—Ты забыл сказать об одном, как мне это сделать?
—Тебе не надо ничего делать. Космический закон, помнишь? Все подобное взаимно притягивается. Просто будь самим собой, спокойным, светлым и мудрым. Все происходит автоматически. Когда мы выражаем в этом мире самих себя, ежеминутно спрашивая, действительно ли я хочу это сделать, и совершаем поступки, только если ответом будет искренне “Да”, — это автоматически отводит от нас тех, кто не может ничему от нас научиться, и притягивает тех, кто может, а также тех, у кого есть чему поучиться нам.
—Но в это надо очень сильно верить, а пока все это случится, бывает так одиноко.
Он странно посмотрел на меня.
—Вера тут ни при чем. Никакой веры и не надо. Необходимо лишь воображение. — Он расчистил стол, отодвинул тарелку с картошкой, соль, кетчуп, вилки, ножи, и мне стало любопытно, что же произойдет, что материализуется тут, прямо у меня на глазах.
—Если у тебя воображение с это кунжутное зернышко, — сказал он, для наглядности бросив в центр опустевшего стола настоящее зернышко, для тебя нет ничего невозможного.
Я посмотрел вначале на зернышко, а потом на него.
—Вот хорошо, если бы вы, мессии, собрались бы как-нибудь вместе и договорились о чем-нибудь одном. Я-то думал, что если весь мир ополчается против меня, надо уповать на веру.
—Нет. В свое время я хотел исправить эту ошибку, но это оказалось не так-то просто. Две тысячи, пять тысяч лет назад они еще не придумали слово “воображение”, поэтому слово “вера” — это лучшее, что в те времена мессии могли предложить толпам своих последователей, жаждавших святости. Кроме того, тогда не было кунжута.
Я знал наверняка, что кунжут тогда был, но пропустил эту наглую ложь мимо ушей.
—Так я должен представить себе, что я намагничиваюсь? Мне надо представить, как некая мудрая мистическая красавица возникает в толпе наших пассажиров на поле в Террагоне, штат Иллинойс? Я могу это сделать, но на этом все и закончится, все останется только в моем воображении.
Он беспомощно глянул на небеса, представленные в этот момент жестяным потолком с неоновой рекламой кафе “Эм и Эдна”.
—Просто в твоем воображении? Ну, конечно, это твое воображение! Весь этот мир лишь твое воображение, разве ты забыл? “Где твои мысли, там твой опыт”; “как человек думает, такой он и есть”; “то, чего я боялся, со мной и случилось”; “мыслетворчество — хорошая работа и полноценный отдых”; “быть самим собой — лучший способ найти верных друзей”. Твое воображение вовсе не меняет Абсолюта и совершенно не влияет на истинную реальность. Но мы говорим о киномирах и киножизнях, где каждое мгновение иллюзорно и соткано из воображения. Все это сны, наполненные символами, которые мы, спящие наяву, вызываем в нашем воображении.
Он положил нож и вилку в одну линию, будто строил мост от себя ко мне.
—Тебе интересно о чем говорят твои сны? Также точно ты смотришь и на вещи, окружающие тебя наяву, и задаешься вопросом, о чем говорят они? Ты и твои самолеты, — куда ни глянь, ты везде их видишь.
—Пожалуй, верно. — Я мечтал о том, чтобы он хоть немного сбавил темп и перестал заваливать меня всем этим так сразу; тяжко поглощать новые представления с такой бешеной скоростью.
—Что означает для тебя сон, в котором ты видишь самолеты?
—Свободу. Когда мне снятся самолеты, я ухожу от гнета реальности в полет и чувствую себя совершенно свободным.
—Настолько четко ты хочешь это ощутить? Сон наяву — это то же самое, ты освободишься от всего, что привязывает тебя: от рутины, властей, скуки, земного притяжения. Ты пока еще не смог осознать, что уже свободен, что ты всегда был свободен. А если у тебя воображение с несколько кунжутных зерен... — считай, что ты всемогущий волшебник, творящий свою собственную сказочную жизнь. Лишь воображение! Ну и сказал же ты!
Официантка, протирающая тарелки, время от времени странно поглядывала на него — кто он, чтобы говорить такие вещи?
—Поэтому тебе никогда не бывает одиноко, Дон? — спросил я.
—Если я сам этого не захочу. У меня есть друзья в других измерениях, которые навещают меня время от времени. Да и у тебя они есть.
—Нет. Я имею в виду это измерение, этот воображаемый мир. Покажи мне, что ты имеешь в виду, яви мне махонькое чудо такого магнита... Я очень хочу этому научиться.
—Это ты мне покажи, — сказал он. — Чтобы что-то пришло в твою жизнь тебе надо представить, что оно уже там.
—Вроде чего? Вроде прекрасной незнакомки?
—Да, что угодно. Незнакомку потом, для начала что-нибудь попроще.
—Начинать прямо сейчас?
—Да.
—Отлично... Голубое перо.
Он удивленно посмотрел на меня, ничего не понимая.
—Ричард, какое голубое перо?
—Ты же сказал, что угодно, кроме незнакомки, что-нибудь помельче.
Он пожал плечами.
—Прекрасно. Пусть будет голубое перо. Представь себе это перо. Увидь его — каждую черточку, края, кончик, хвостик, пушок около основания. Всего лишь на минуту. Этого хватит.
Я на минуту закрыл глаза, и перед моим внутренним взором предстал четкий образ. Небольшое, по краям ярко-голубой цвет переходит в серебристый. Сияющее перо, плывущее во тьме.
—Если хочешь, окружи его золотистым сиянием. Обычно, его используют при лечении, чтобы материализовать процесс, но оно помогает и при магнетизации.
Я окружил свое перо золотистым сиянием.
—Сделал.
—Отлично. Глаза можешь открыть.
Я открыл глаза.
—Где мое перо?
—Если ты его четко вообразил, в данный момент оно уже пулей летит тебе навстречу.
—Мое перо? Пулей?
—В переносном смысле, Ричард.
Весь день я ждал, когда же появится это перо, но все напрасно. И только вечером, за плотным ужином из бутерброда с индейкой, я наконец увидел его. Рисунок и маленькая подпись на молочном пакете: “Упаковано компанией “Голубое перо”, г. Брайон, штат Огайо”.
—Дон! Голубое перо! Мое перо!
Он посмотрел и пожал плечами.
—Я думал, ты хочешь настоящее перо. — Новичку любое пойдет, ведь правда?
—А ты представляешь себе только само перо, или то, что ты держишь его в руке?
—Только само перо.
—Тогда все ясно. Если ты хочешь быть вместе с тем, что притягиваешь, тебе надо и себя ввести в эту картинку. Прости, что забыл тебе напомнить.
Мне стало немножко не по себе! Все получилось! Я впервые сознательно притянул в свою жизнь нечто!
—Сегодня перо, — заявил я, — завтра весь мир!
—Будь осторожен, Ричард, — предупредил
он, — а то можешь очень пожалеть.
15
Истина, которую ты изрекаешь, не имеет
ни прошлого, ни будущего. Она просто, и этого
для нее вполне достаточно.
Я лежал на спине под своим самолетом, вытирая масло с нижней части фюзеляжа. Почему-то сейчас из двигателя масло стало подтекать меньше, чем прежде. Шимода прокатил одного пассажира, а потом подошел и сел на траву рядом со мной.
—Ричард, как ты можешь надеяться поразить мир, если все кругом работают, чтобы заработать себе на кусок хлеба, а ты целыми днями лишь совершенно безответственно летаешь на своем захудалом бипланчике и катаешь пассажиров? — Он снова проверял меня. — На этот вопрос тебе придется отвечать не раз.
—Пожалуйста, Дональд. Во-первых: я существую вовсе не для того, чтобы чем-то поразить этот мир. Я существую для того, чтобы быть счастливым в этой жизни.
—Отлично. А во-вторых?
—Во-вторых, для того, чтобы заработать себе на хлеб насущный, каждый волен делать то, что ему хочется. В-третьих, ответственность это способность отвечать за что-то, за тот образ жизни, который мы выбираем сами. И лишь один человек, перед которым мы должны держать ответ, и, конечно же...
—Мы сами, — закончил за меня Дон вместо воображаемой толпы искателей истины, незримо рассевшихся вокруг нас.
—Человеку вовсе нет нужды держать ответ даже перед самим собой, если ему это не нравится... в безответственности нет ничего плохого.
Но большинству из нас интересней знать, почему мы поступаем так, а не иначе, почему мы делаем именно такой выбор — любуемся ли мы птицами в лесу, наступаем ли на муравья или работаем ради денег, делая совсем не то, что нам хочется. — Я поморщился. — Похоже, получилось длинновато.
Он кивнул.
—Даже слишком.
—Ладно... Как ты хочешь поразить мир... — Я закончил работу и удобно устроился в тени под крылом. — А как насчет: “Я разрешаю миру жить, как ему хочется, и я разрешаю себе жить, как я сам того захочу”.
Он расплылся в счастливой улыбке, явно гордясь мною. — Ответ, достойный истинного мессии! Просто, ясно, легко запоминается и непонятно до тех пор, пока не поразмыслишь на досуге. — Задай еще вопрос. — Какое же наслаждение наблюдать за работой собственной головы, решающей мировые проблемы. — Учитель, — сказал он. — Я жаждал любви, я добр, я делаю другим то, что хотел бы получить от них, но все равно у меня нет друзей, я совсем одинок. Ну, что ты ответишь на это?
—Понятия не имею, — ответил я. — Ни малейшего.
—Что?
—Это просто шутка, чтобы оживить компанию. Просто безобидная смена темы.
—Оживляя компанию, Ричард, будь очень осторожен. Ведь проблемы, с которыми люди к тебе приходят, им вовсе не кажутся забавными шутками, если, конечно, они не успели еще далеко уйти в духовном развитии, а те, кто уже ушел достаточно далеко, знают, что они сами себе мессии. Тебе даются ответы, так что потрудись произнести их вслух. Попробуй только побаловаться с этим “понятия не имею”, и увидишь, сколько секунд толпе потребуется, чтобы поджарить такого шутника на костре.
Я гордо выпятил грудь.
—Страждущий, ты пришел ко мне за ответом, так внемли: Золотое Правило неприменимо. Что если бы ты встретил мазохиста, воздающего окружающим то, что ему хотелось бы получить от них? Или человека, почитающего Бог-Крокодила, мечтающего лишь о высочайшей чести быть брошенным ему на съедение? Даже тот самый Добрый Самаритянин, с которого все и пошло... С чего он взял, что человек, лежащий на обочине, хотел, чтобы его раны омыли и залечили? А может, преодолением этого испытания он хотел излечиться духовно? Лежал себе в пыли и тихо наслаждался.
Мне казалось, что я говорю очень убедительно.
—Даже если изменить формулировку правила на: “Делай другим то, что они хотят получить”, мы ничего не добьемся — ведь мы знаем только то, что хотим получить от окружающих. На самом деле Правило значит: “Поступай со встречным так, как ты сам хочешь с ним поступить”, — и мы должны его с чистой совестью. Тогда тебе не придется стегать мазохиста его кнутом просто от того, что он об этом мечтает. И совсем ни к чему прикармливать крокодилов их почитателями.
Я посмотрел на Шимоду.
—Слишком многословно?
—Как всегда, Ричард, ты растеряешь девяносто процентов своих слушателей, если не научишься говорить кратко.
—А что плохого в том, чтобы потерять девяносто процентов моих слушателей? — спросил я в ответ. — Что плохого, если я теряю всех моих слушателей? Я знаю то, что я знаю, и говорю то, что говорю. А если это плохо, ну что ж, ничего не поделаешь. “Полет на биплане обойдется вам в три доллара наличными”.
—А знаешь... — Шимода встал, стряхивая солому с джинсов.
—Что? — недовольно спросил я.
—Ты только что сдал выпускной экзамен. Ну и как тебе нравится быть мастером?
—Разочарование и безысходность.
—Он посмотрел на меня с неуловимой улыбкой.
—К этому привыкаешь.
Очень легко проверить, окончена ли
твоя миссия на Земле: если ты жив — она
продолжается.
16
Можно здорово устать, пока обойдешь магазины скобяных изделий, кажется, что полки тянутся и тянутся, исчезая в бесконечности.
В Хейворде в поисках гаек, болтов и шайб для хвостового костыля “Флита” я отправился в подобное рискованное путешествие. Пока я рыскал в полумраке, Шимода терпеливо разглядывал товары — ведь ему-то уж, конечно, в этом магазине покупать было нечего. Вся экономика может рухнуть, подумал я, если все, подобно ему, будут сами из воздуха и мыслеформ создавать то, что им надо.
В конце концов я нашел желанные болты и отправился с ними к прилавку, где играла тихая музыка. “Зеленые рукава” — я полюбил эту старинную песню еще в детстве и всегда слушаю ее с удовольствием. Сейчас звуки лютни лились из спрятанных динамиков. Странно слышать ее в современном городе с населением в четыреста человек.
Еще удивительней было то, что никаких динамиков там не было, а хозяин магазина сидел за прилавком, откинувшись на своем стуле, и слушал, как мессия играл на дешевой шестиструнной гитаре, взятой с одной из полок. Музыка звучала просто прекрасно, я, заплатив причитающиеся за болты 73 цента, тихонько стоял, зачарованный мелодией. Может быть, все дело в том, что струны дешевого инструмента чуть-чуть дребезжали, но, казалось, что она доносится из далекой средневековой Англии, укрытой туманами.
—Дональд, как здорово! Я не знал, что ты умеешь играть на гитаре!
—Ты не знал? Значит, ты думаешь, что если бы Иисусу Христу дали гитару, он бы сказал: “Я не умею на ней играть”? Мог ли он так сказать?
Шимода положил гитару на место и вышел на улицу со мной, залитую солнцем.
—Или ты думаешь, что найдется хоть один Мастер, достойный своей ауры, который не понял бы человека, заговорившего с ним по-русски или по-персидски? Или что Мастер не может разобрать трактор, или, скажем, управлять самолетом, если захочет?
—Так ты действительно все это умеешь?
—И ты тоже. Просто я знаю, что я умею все.
—И я могу играть на гитаре так же, как ты?
—Нет, у тебя будет свой стиль, непохожий на мой.
—Но как мне это сделать? — я вовсе не собирался со всех ног бежать покупать гитару, просто мне было любопытно.
—Лишь убери то, что тебя сдерживает, откажись от своей веры в то, что ты не умеешь играть. Возьмись за нее, как будто это часть твоей жизни, что на самом деле так и есть, в одной из твоих других жизней. Знай, что ты прекрасно можешь на ней играть, и пусть твое бессознательное “Я” завладеет пальцами и начнет играть.
Я что-то читал об этом — обучение под гипнозом, когда гипнотизер говорит людям, что они — певцы и живописцы, и они поют и рисуют, как настоящие таланты.
—Мне трудно, Дон, забыть то, что я не умею играть на гитаре. -
Тогда тебе будет трудно на ней играть. Потребуются годы учебы, прежде чем ты позволишь себе заиграть, прежде чем твое сознание скажет тебе, что ты достаточно намучился и уже заслужил право играть хорошо.
—А почему же я быстро научился летать на самолете? Считается, что это очень сложно, но я схватывал все на лету.
—А ты хотел летать?
—Больше всего на свете. Ничего другого просто не существовало. Я смотрел из кабины вниз на облака, на дым, поднимающийся по утрам из печных труб прямо в небо, и я видел... А-аа, я тебя понял. Ты хочешь сказать: к гитаре тебя так сильно не тянуло... Дон, у меня засосало под ложечкой, и это говорит о том, что именно так ты выучился летать. Ты просто однажды сел и “Трэвэл Эйр” полетел. Никогда не сидел в самолете до тех пор.
—Надо же, до чего ты догадлив.
—И ты не сдавал летных экзаменов? Подожди. Да у тебя и полетной книжки нет. Обычной полетной книжки с разрешением.
Он странно посмотрел на меня, едва заметно улыбаясь, будто я поспорил, что у него нет книжки, а он знал, что она у него есть.
—Ты говоришь о бумажке? Такое разрешение?
—Да, бумажка.
Он не полез в карман и не достал бумажник. Он просто раскрыл правую ладонь, и на ней лежала полетная книжка, как будто он носил ее, ожидая, когда же я про нее спрошу. Она была совершенно новой, даже не сложенной пополам, и я подумал, что еще десять секунд назад ее вообще не существовало.
Но я взял ее в руки и внимательно прочитал. Это было официальное удостоверение пилота, скрепленное печатью Министерства Транспорта, выданное Дональду Уильяму Шимоде, живущему в штате Индиана, разрешающее ему управлять одно—и многомоторными самолетами, планерами и работать в качестве штурмана.
—А допуск к гидросамолетам и вертолетам?
—Достану, если понадобится, — сказал он так таинственно, что я расхохотался еще раньше его. Парень, подметавший тротуар, посмотрел на нас и тоже улыбнулся.
—Слушай, а мне? — попросил я. — Я хочу допуск к авиалайнерам.
—Свою полетную книжку будешь подделывать
сам, — ответил он.
17
Во время радиопередачи Джефа Сайкса я вдруг увидел совершенно незнакомого мне Дональда Шимоду. Передача началась в девять вечера и шла до полуночи. Мы сидели в крохотной комнатке, заставленной катушками с рекламными заставками, записанными на пленку, кругом было полно каких-то рукояток и циферблатов.
Беседу с нами Сайкс начал с того, что поинтересовался, не нарушаем ли мы закон, когда летим по стране на старых самолетах и катаем пассажиров.
Ответ был прост. Ничего противозаконного в этом нет, и наши самолеты так же тщательно проверяются полетной инспекцией, как и реактивные лайнеры. Они надежней и безопасней, чем большинство современных самолетов из металла, и для полетов достаточно получить лицензию и разрешение фермера использовать его поле. Но Шимода сказал совсем иное.
—Никто не может помешать нам делать то, что мы хотим, Джеф, — ответил он.
Конечно же, он был прав, но в его ответе не хватало тактичности, а без нее не обойтись, когда выступаешь перед слушателями, интересующимися, с чего это мы тут разлетались на наших этажерках. Не прошло и минуты, как на пульте Сайкса замигал огонек телефонного вызова.
—Нам звонят по линии один, — сказал Сайкс в микрофон. — Слушаю вас, мадам.
—Я в эфире?
—Да, мадам, мы в эфире, а в передаче принимает участие наш гость, летчик Дональд Шимода. Говорите, пожалуйста, мы все вас слушаем.
—Я хотела бы сказать этому парню, что вовсе не все делают то, что хотели бы, и что некоторым приходится работать, чтобы заработать себе на хлеб, и чувствовать ответственность, а не просто паясничать в воздушном балагане!
—Люди, работающие ради куска хлеба, делают то, что им больше всего хочется, — сказал Шимода. — Так же, как и те, кто зарабатывает свой хлеб играючи...
—В Писании сказано: “В поте лица твоего будешь есть хлеб”.
—Мы вольны поступать и так, если захотим.
—“Делай то, что можешь! Мне надоели люди, вроде вас, твердящие: “Делай то, что можешь! Делай то, что можешь!” Из-за вас люди становятся совершенно необузданными, и они уничтожают мир. Они его уничтожают. Посмотрите только, что творится с растениями, реками и океанами!
—И прекрасно, если этот мир будет уничтожен, — сказал он. — Есть миллиард других миров, которые мы можем создать или выбрать для себя. До тех пор, пока люди хотят держаться планет, у них будут планеты, пригодные для жизни.
Это вряд ли было рассчитано на то, чтобы успокоить собеседницу, и я, совершенно сбитый с толку, посмотрел на Шимоду. Он говорил, имея в виду перспективу многих жизней, использовал знания, которые доступны лишь Мастеру.
—Так все, значит, распрекрасно? — спросила она. — В мире нет зла, и вокруг нас никто не грешит? Вас, похоже, это не волнует.
—А тут не из-за чего волноваться, мадам. Мы видим лишь крохотную частичку нашей жизни, да и эта частичка иллюзорна. В мире все уравновешено, никто не страдает и никто не умирает, не дав на это согласия. Нет ни добра, ни зла вне того, что делает нас несчастными.
От его слов ей вовсе не становилось спокойней. Но внезапно она замолчала, а затем тихо спросила:
—Откуда вы знаете все то, о чем говорите? Откуда вы знаете, что все это истинно?
—Я не знаю, истинно ли все это, — ответил он. — Я просто в это верю, потому что это доставляет радость.
Сквозь узенькую щелку между веками я едва различал в полумраке комнаты смутный силуэт Шимоды, склонившегося над микрофоном. Он говорил в лоб, не давая никакой возможности выбора, не прилагая ни малейших усилий помочь бедным радиослушателям понять его.
—В истории мира все, кто сыграл хоть какую-то мало-мальскую важную роль, жили ради собственных интересов. Все без исключения.
Следующим в разговор вступил мужчина.
—Эгоисты! Мистер, а вы знаете, кто такой Антихрист?
—Может быть, вы мне сами скажете? — ответил он вопросом на вопрос.
—Христос говорил, что мы должны жить ради наших ближних. Антихрист говорил: будь эгоистом, живи ради себя, и пусть все катится к чертям в ад.
—Или рай, или туда, куда они сами захотят отправиться.
—Вы очень опасны, вы знаете об этом, мистер? А что, если все послушаются вас и начнут делать то, что они хотят? Что, по-вашему, случится тогда?
—Я думаю, что тогда наша планета стала бы самой счастливой в этой части галактики, — ответил Шимода.
—Мистер, мне не хочется, чтобы мои дети услышали ваши речи.
Было слышно, как трубка с грохотом упала на рычаг. Где-то в городе был, по крайней мере, один рассерженный человек. Другие схватились за телефоны, на пульте ведущего разом замигали все лампочки вызова.
Постепенно меня охватывало то же самое чувство, которое я испытал однажды, когда толпа рванула к самолету и окружила Шимоду. Пора, явно пора нам было отправляться в путь.
“Справочник” там, в студии, мне совсем не
помог.
Для того, чтобы стать свободным и
счастливым, ты должен пожертвовать
скукой.
Не всегда такую жертву принести легко.
Джеф Сайкс рассказал всем, что наши самолеты стоят на поле Джона Томаса у дороги №41 и что мы спим там же, прямо у самолета.
—А знаете, мистер, я думаю, что вы — обманщик, — сказал следующий.
—Конечно, я — обманщик. Мы все в этом мире,
все обманщики, стараемся казаться не тем,
что мы есть на самом деле. Мы — это вовсе не
тела, разгуливающие по земле, мы не состоим
из молекул и атомов. Мы — идеи Абсолюта,
которые невозможно уничтожить или убить,
как бы сильно мы ни верили в смерть...
18
Не расстраивайтесь, говоря: “До
свидания”. Необходимо попрощаться до того,
как вы сможете встретиться вновь.
А новая встреча, после коротких
мгновений или многих жизней, обязательно
будет, если вы настоящие друзья.
На следующий день, когда солнце стояло в зените, а желающих покататься еще не было, он остановился у крыла моего самолета.
—Помнишь, ты сказал, что никто не будет слушать, сколько бы чудес я ни совершил?
—Нет.
—А ты помнишь тот день, Ричард?
—Да, день я помню.
—Ты сказал, что я завишу от того, волнует ли людей то, что я говорю, то мое счастье зависит от первого встречного, а не от меня самого. Я пришел сюда, чтобы узнать простую истину: не имеет значения, говорю я или нет. Я выбрал эту жизнь, чтобы рассказать людям, как устроен этот мир, но с тем же успехом я мог бы выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Абсолюту не надо, чтобы я рассказывал всем о том, как устроен мир.
—Это и так ясно, Дон.
—Ну, спасибо большое. Я нашел то, ради чего
прожил эту жизнь, я закончил работу всей
жизни, а он говорит: “Это и так ясно”. — Он
смеялся, но в тоже время был печален, и тогда
я не знал, отчего.
19
Твое невежество измеряется тем,
насколько глубоко ты веришь в
несправедливость и человеческие трагедии.
То, что гусеница называет концом света,
Мастер называет бабочкой.
Слова, которые я прочитал в “Справочнике” накануне, были единственным предупреждением. День проходил как обычно. Его самолет после посадки подрулил к небольшой толпе желающих покататься. Но в следующую секунду раздался легкий хлопок, будто лопнула шина, и тут толпа сорвалась с места и побежала. В матерчатой обшивке фюзеляжа у пилотской кабины зияла большая дыра. Шимоду отбросило к дальней стене, его голова свесилась вниз, а тело казалось совершенно неподвижным.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что Дональда Шимоду застрелили. Его голова упиралась в правый нижний угол приборного щитка, возле ручки зажигания, и я подумал, что если бы он пристегивался в полете, его бы так сильно не швырнуло.
—Дон, ты в порядке? — глупее вопроса не придумаешь.
—Ричард, как все это выглядит?
Услышав, что он заговорил, я почувствовал огромное облегчение. Если он может говорить, может думать, то с ним все будет в порядке.
—Я не знал, что у тебя есть враги.
—У меня нет. Это был... друг. Лучше, чем, если б... какой-нибудь возненавидящий меня бедняга... навлек на себя... всякие беды... убив меня.
—Должно ли так было случиться, Дон?
—Нет... — тихо сказал он, едва дыша, — но я думаю... мне нравится драма...
Дональд Шимода упал на ручку зажигания и умер.
Я поднял его, не глядя. “Неужели этим все и кончится?! — думал я. — И все, что говорил Мастер, лишь красивые слова, которые не могут спасти его, когда на фермерском поле на него бросается какой-то жалкий бешеный пес”.
Мне пришлось прочитать трижды, прежде чем я смог поверить, что на этой странице было напечатано:
“Все в этой книге может показаться ошибкой”.
ЭПИЛОГ
Когда пришла осень, я был уже на юге, улетел туда с теплыми ветрами. Подходящих полей там мало, но толпы с каждым днем становились все больше. Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, а в эти дни люди все чаще оставались поговорить со мной, посидеть у костра.
Время от времени кто-нибудь, кто не был так уж сильно болен, вдруг заявлял, что от нашего разговора ему становилось лучше, и на следующий день люди начинали странно на меня посматривать и из любопытства придвигались поближе. Не раз я улетал на рассвете.
Никаких чудес не случалось, хотя мой “Флит” стал летать лучше, чем прежде, и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того, что похолодало, или эти крошки поумнели и заранее улетали с моей дороги.
Однако одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень, когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз пережил все заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не менялся. Чему я должен был научиться в тот день?
Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы, улетел из какого-то городка в штате Миссисипи, мне на глаза попалась крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить “Флит”...
Еще раз перед тем, как заснуть, я принялся заново вспоминать ту последнюю секунду нашей встречи — почему он умер? Для этого не было причин. Если то, что он говорил, правда...
Теперь уже не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого учиться, не на кого напасть и завязывать словесную дуэль, не об кого оттачивать мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая из равновесия приемами духовного каратэ.
Думая об этом, я уснул и увидел сон.
Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку “Трэвэл Эйр”, там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве у его колена лежал рулон специальной авиаткани марки “А”, стояла банка с авиалаком.
Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом деле.
—Дон!
Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица, на котором смешались печаль и радость.
—Здорово, приятель, — сказал он.
Слезы застилали мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной стоял мой друг.
—Дональд!.. Ты жив! Чем ты тут занимаешься? — я подбежал и обнял его, он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал, как от моих объятий трещат его кости.
—Здорово, — повторил он. — Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю эту дырку.
Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не было.
—При помощи заплатки и лака? — удивился я. — Ты собираешься пришить заплатку?.. Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно целым, представить, что все уже сделано... — Говоря это, я заслонил ладонью кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку дыра исчезла. Перед нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на ткани фюзеляжа.
—Так вот как ты это делаешь! — сказал он, в его темных глазах светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ученик наконец-то научился творить реальность силой воображения.
Сам же я своим способностям не удивился; во сне именно так и надо было поступить.
У крыла самолета горел костер, над которым висела сковородка.
—Ты что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там у тебя на завтрак?
—Оладья, — ответил он сдержанно. — Я напоследок решил показать тебе, как их надо жарить.
Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус... словно опилки смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масле...
—Ну как тебе? — поинтересовался он.
—Дон...
—Это страшная месть привидения, — засмеялся он. — Я ее сделал из гипса. — Он положил свой кусок на сковородку. — Это чтобы напомнить тебе: если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладий, договорились?
—Нет! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!
—Прекрасно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет тайной вечерей, со всеми вытекающими последствиями.
Мы посмеялись, потом помолчали, и я взглянул на него.
—Дон, с тобой все в порядке, да?
—А ты думал, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард. — И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?
—Нет. Это сон. Это другое пространство-время — это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и это изменит твой образ мыслей и твою жизнь.
—А мы еще встретимся? Ты вернешься?
—Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей семьи остается связь: если ты столкнешься с серьезной проблемой — засни, думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и обсудим ее.
—Дон...
—Что?
—Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том, что тебе прострелили сердце из дробовика, не было ни славы, ни проявления могущества.
Он сел на траву у крыла.
—Поскольку я не был всемирно известным Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас... и не печалил, — подчеркнул он последние два слова, — для тренировки можно и истечь кровью. К тому же меня это и позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже столько раз, что даже шока почти не чувствую.
Он помолчал, а потом поднялся на ноги.
—Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это нормально. Запомни, что об Учителе судят не по числу его учеников.
—Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест.
Самолета никто не касался, однако неожиданно его пропеллер завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел.
—Обещание принято, но... — он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не мог понять.
—Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что же так?
—Ты не любишь толпу, — сказал он.
—Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость... Я надеюсь, ты не просишь меня... Считай, что я уже сбежал.
—Может быть, я полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи мне, что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое правило, которое запрещает Мессии писать то, что, с его точки зрения, истинно, что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И может быть, тогда, если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но может быть, я — просто дурак.
—Значит, написать книгу?
—А почему бы и нет.
—А ты знаешь, сколько надо труда... Я обещал себе, что в жизни никогда больше не напишу ни единого слова!
—А, вот в чем дело. Ну, тогда прости, — сказал он. — Ты, конечно, прав. Я просто этого не знал. — Он встал на нижнее крыло и залез в кабину. — Ну, ладно. Как-нибудь увидимся. Счастливых полетов, и все такое. Смотри, чтобы толпа до тебя не добралась. Так ты уверен, что не хочешь написать книгу?
—Никогда, — сказал я. — Ни единого слова.
Он подал плечами и натянул летные перчатки, затем потянул ручку газа, и мотор оглушительно взревел. Когда я проснулся под крылом своего “Флита”, этот рев все еще звенел у меня в ушах.
Я лежал в безмолвии, царившем над этим полем, укрытом изумрудным пушистым ковром. Новое ласковое утро пришло в мир.
И тут, ради забавы, еще толком не проснувшись, я, один из почти пяти миллиардов Мессий, живущих на этой планете, взял свой бортжурнал и принялся писать о своем друге:
И пришел на эту землю Мессия, и родился
он на священной земле штата Индиана...