Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Ричард Бах Иллюзии

Предыдущее

Части 6-13

6

И сегодня я не могу сказать, что это такое на меня нашло.

Страшное предчувствие чего-то рокового погнало меня прочь, прочь даже от этого необычного, загадочного парня по имени Дональд Шимода. Если в какое-то дело замешан рок, то даже сам Мессия не в силах меня удержать.

В поле было тихо — огромный безмолвный луг, а над головой бескрайнее небо... и тихо-тихо журчит ручей. Снова один. К одиночеству привыкаешь, но достаточно нарушить его хоть на день, и тебе придется привыкать к нему заново, с самого начала.

—Отлично, неплохо провел время, — сообщил я громко лугу. — Все было занятно, и, наверное, я мог бы многому у него научиться. Но с меня довольно этих толп, даже когда они счастливы... а уж если напуганы, то готовы распять кого-нибудь или тут же начать поклоняться ему. Это не по мне.

Произнося это, я внезапно осекся. Все эти слова в точности мог бы сказать Шимода. Почему он остался там? У меня хватило ума улететь, а я вовсе не был Мессией.

Иллюзии. Что он хотел сказать об иллюзиях? Это значило больше, чем все, что он сказал или сделал до того, как он неистово произнес: “Это все иллюзии!” — как будто с размаху хотел вбить эту идею в мою голову. Конечно же, это была та самая проблема, и мне нужен был скрытый в ней подарок, но я все же не понимал, что все это значит.

Немного погодя я развел костер и приготовил нечто вроде гуляша из остатков соевого мяса и сухой вермишели с двумя сосисками трехдневной давности, которым повторная варка вовсе не помешала. Ящик с инструментом лежал рядом с коробкой съестных запасов, и почему-то я выудил из него гаечный ключ “на 16”, поглядел на него, чисто вытер и принялся помешивать им гуляш.

Я был совершенно один и ради забавы попытался заставить ключ полететь, как раньше это делал Дон. Если я подбрасывал его вверх и быстро мигал, когда он уже долетел до самого верха и собирался падать вниз, на мгновенье у меня появлялось чувство, что он зависает в воздухе. Но когда он бухался вниз на траву или мое колено, это ощущение тут же исчезало. Но ведь этот же самый ключ... Как ему удавалось?

Если все это иллюзия, мистер Шимода, то что же тогда реальность? И если эта жизнь — иллюзия, почему мы вообще живем? Наконец я сдался, подбросил ключ еще пару раз и успокоился. И тогда внезапно почувствовал радость, даже счастье, что я был там, где я был, и знал то, что я знал, хоть это и не было ответом на сущие вопросы мироздания и не развеивало даже нескольких иллюзий.

Когда я сижу в одиночестве, я иногда пою. “О, я и старая Краска!” — пел я, поглаживая крыло своего “Флита”, преисполнившись истинной любви к машине (напоминаю, меня никто не слышал).

Часов в десять костер начал гаснуть, а с ним и мой песенный задор. — Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, расстилая одеяло под крылом, — я желаю тебе счастливого полета и чтобы тебя не преследовали толпы. Если ты этого хочешь. Нет. Беру свои слова назад. Я желаю, дорогой, одинокий Мессия, чтобы ты нашел то, что хочешь найти.

Когда я снимал рубашку, из кармана вывалился его “Справочник”, и на открывшейся странице я прочел:

Узы, связывающие твою истинную семью, не являются кровными, они основаны на уважении и радости, открываемых нам в жизни друг друга. 

Редко члены одной семьи вырастают под одной и той же крышей.

Я не знал, каким образом все это касалось меня, и приказал себе никогда не допускать, чтобы какая бы то ни было книжка изменила мне собственные мысли. Я поворочался под одеялом, а затем уснул сразу, как гаснет выключенная лампа, сладко и без сна, под небом, расцвеченным тысячами звезд, которые были иллюзиями. Что ж, возможно, но иллюзиями прекрасными, это уж точно.

Когда я проснулся, только-только начинало светать, небо было озарено розовым светом, кругом лежали золотые тени. Я проснулся не от света, а от того, что моей головы что-то касалось, очень и очень нежно. Я подумал, что это соломинка; в следующий раз я решил, что это букашка, хлопнул со всего размаха и чуть не сломал руку... — гаечный ключ “на 16” несколько тяжеловат, чтобы хлопать по нему со всего размаха, тут-то сон спал с меня окончательно. Ключ отлетел к элерону, на секунду зарылся в траву, но затем величественно выплыл и снова повис в воздухе. Потом, по мере того, как я приходил в себя, не сводя с него глаз, он мягко опускался все ниже и ниже, упал на землю и замер. К тому моменту, когда я поднял его, он был уже тем самым старым знакомым и любимым гаечным ключом, таким же тяжелым и готовым заняться отвинчиванием всех этих болтов и гаек.

—Черт побери!

Я никогда не говорю “черт побери” или “проклятие” — это осталось у меня с детства. Но я был совершенно ошеломлен, и больше сказать было просто нечего. Что происходило с ключом? Дональд Шимода был где-то там, за горизонтом, километрах, по крайней мере, в ста. Я повертел ключ в руках, внимательно осмотрел его, чувствуя себя обезьяной, которая тупо пялится на колесо, вертящееся у нее перед глазами. Этому должно быть какое-то простое объяснение.

Наконец мне все это надоело, и я сдался. Бросив ключ в сумку с инструментом, я развел костер и достал сковородку. Спешить было некуда. Я мог оставаться там целый день, если бы захотел.

Оладья в сковороде уже поднялась, вот-вот пора было ее переворачивать, и тут я услышал звук, доносящийся с западной части неба. Этот звук никак не мог принадлежать самолету Шимоды, никто не смог бы меня найти в этом поле, одном из миллионов полей Среднего Запада, но я знал, что это был он, и начал насвистывать, следя за оладьей и небом одновременно, стараясь придумать, что бы сказать небрежно этакого, когда он приземлится.

Конечно же, это был “Трэвэл Эйр”. Он низко пролетел над моим “Флитом”, и приземлился с нормальной для самолетов скоростью. Он подкатился поближе и выключил двигатель. Я не сказал ни слова. Помахал ему рукой, но молча. И продолжал насвистывать.

Он вылез из кабины и подошел к костру.

—Привет, Ричард.

—Ты опаздываешь, — сказал я. — Оладья уже почти сгорела.

—Прости, пожалуйста.

Я вручил ему стаканчик воды из ручья и жестяную тарелочку с половинкой оладья и кусочком маргарина.

—Ну как там все закончилось? — спросил я.

—Все отлично, — сказал он с мимолетной улыбкой.—Едва унес ноги. — Я уже начал в этом сомневаться.

Некоторое время он молча жевал оладью.

—Ты знаешь, — сказал он наконец, обдумывая поглощаемое, — это просто отвратная отрава.

—А никто и не говорит, что ты обязан есть мои оладью, — сказал я сердито. — Почему это все так ненавидят мои оладьи? Никто не любит мои оладьи! Почему это так, Небесный Учитель?

—Дело в том, — сказал он, усмехнувшись, — и я сейчас говорю от имени бога, что ты веришь в то, что они хороши, и поэтому на твой вкус они хороши. Попробуй свою оладью без глубокой веры в то, что ты веришь, и ты почувствуешь, что это нечто... вроде пожарища... после наводнения на мельнице, тебе так не кажется? Кстати, ты, конечно же, специально положил в оладьи траву?

—Прости. Она, видно, упала с моего рукава. Но тебе не кажется, что сама по себе оладья, нет, конечно же, не трава, или не этот немного подгоревший кусочек, нет, сама оладья по себе, тебе не кажется...

—Ужасна, — сказал он, возвращая мне всю свою половину оладьи, одного укуса ему оказалось вполне достаточно. — Я скорее умру с голода. Персики еще остались?

—В коробке.

Как же он нашел меня на этом поле? Сыскать десятиметровый самолет, затерянный в десятках тысяч квадратных километрах полей, вовсе не просто, особенно если при этом лететь против солнца.

Но я дал себе слово не спрашивать. Если он захочет, сам мне скажет.

—Как же ты нашел меня? — спросил я. — Я ведь мог приземлиться где угодно.

Он открыл банку с персиками и ел их с ножа; довольно сложное занятие.

—Все подобное взаимно притягивается, — пробормотал он, уронив ломтик персика.

—Что?

—Космический закон.

—А-а.

Я доел оладью и почистил сковородку песком из ручья. Конечно же, оладья удалась просто на славу.

—Может объяснишь? Как это получается, что я подобен вашей высокочтимой персоне? Или под словом “подобное” ты имел в виду, что наши самолеты похожи, да?

—Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. В его устах это прозвучало очень мягко, но мне почему-то стало не о себе.

—А... Дон. Ты сейчас сказал... Может, ты уточнишь, что ты имел в виду — “мы, чудотворцы”?

—Судя по положению гаечного ключа “на 16” в ящике, я могу сказать, что сегодня утром ты баловался левитацией. Или я ошибаюсь?

—Да ничем я не баловался! Я проснулся, эта штука разбудила меня сама!

—Ну да, сама, — он смеялся надо мной.

—Да сама!

—Ричард, да ты разбираешься в механике чудес столь же основательно, как и в приготовлении оладий!

Тут я промолчал, просто сел на одеяло и замер. Если он собирался что-нибудь сказать, он сам скажет в свое время.

—Некоторые из нас начинают учиться таким вещам подсознательно.

Наш бодрствующий ум не может их принять, поэтому мы творим чудеса во сне. — Он посмотрел на небо, на первые облака. — Потерпи, Ричард. Мы все на пути к новым знаниям. Теперь они придут к тебе намного быстрее — ты и оглянуться не успеешь, как станешь старым мудрым духовным маэстро.

—Что значит “не успеешь оглянуться”? Я не хочу знать всего этого. Я не хочу ничего знать.

—Ты не хочешь ничего знать?

—Нет, я хочу знать, почему существует мир, и что он из себя представляет, и зачем я живу в нем, и куда я денусь потом... я хочу это знать. И научиться летать без самолета — вот моя мечта.

—Жаль.

—Что жаль?

—Так не получится. Если ты узнаешь, что представляет из себя этот мир, как он устроен, ты чисто автоматически начинаешь творить чудеса, то есть то, что другие назовут чудесами. Конечно, в этом нет ничего волшебного. Узнай то, что знает фокусник — и чуда больше нет. Он оторвался от созерцания неба. — Ты такой же, как и все. Ты уже все это знаешь, только пока не отдаешь себе в этом отчета.

—Что-то я не припомню, — сказал я. — Что-то я не припомню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли научиться этому, тому самому, из-за чего на твою голову сваливаются все эти толпы и несчастья. Похоже, что я об этом позабыл.

И как только я это произнес, я почувствовал — сейчас он скажет, что я вспомню об этом позже, и что он будет прав.

Он вытянулся на траве, положив под голову мешок с остатками муки. — Послушай, нечего бояться этих толп. Они не смогут и пальцем тебя тронуть, если ты этого не захочешь. Ты — Волшебник, запомни это. “Хоп” и ты стал невидимкой, прошел сквозь дверь.

—Толпа добралась до тебя, да?

—А разве я сказал, что я этого не хотел? Я сам разрешил все это. Мне это нравилось. В каждом из нас есть маленькое желание поиграть на публику, иначе просто невозможно стать настоящим Мастером.

—Но разве ты не удалился от всего этого? Ведь я читал...

—Все шло к тому, что из меня сделали Единственного-и-Неповторимого-Постоянного Мессию, и с этим я покончил. Но я не могу забыть то, чему учился только жизней, правда?

Я закрыл глаза и жевал соломинку.

—Слушай, Дональд. Хватит ходить вокруг да около. Почему бы тебе не взять и просто рассказать мне, что происходит?

Довольно долго он молчал, а потом сказал:

—Может быть, лучше ты сам расскажешь мне. Ты расскажешь мне то, что я пытаюсь сказать, а я поправлю тебя, если ты в чем-нибудь не прав.

Я с минуту обдумывал это предложение, а потом решил удивить его. — Ладно, я расскажу тебе. — Затем я начал выдерживать паузу, чтобы посмотреть, насколько хватит у него терпения, если мой рассказ выйдет не таким уж складным.

—Ладно, я расскажу тебе. Прежде всего, в том, что я увидел тебя на поле в Феррисе, вовсе не было случайности, правда? — Он молчал, словно воды в рот набрал.

—Во-первых, между тобой и мной есть некий мистический договор, о котором по всей видимости, я забыл, а ты помнишь. — Лишь тихое дуновение ветерка и фырчание трактора.

Одна часть моего “я” прислушивалась и вовсе не считала, что это все выдумки. Я излагал правдивую историю.

—Я хочу сказать, что мы уже встречались три или четыре тысячи лет назад, плюс-минус день. Нам нравятся одинаковые приключения, вероятно, мы одинаково ненавидим тех, кто разрушает, одинаково радуемся, узнавая новое, и познаем его примерно с одной скоростью. Память у тебя лучше. Наша встреча лишь иллюстрация к тому, что “Все подобное взаимно притягивается”.

Я взял новую соломинку.

—Ну как мои успехи?

—Поначалу я думал, что мне придется с тобою долго возиться, — сказал он. — Да, придется, конечно, нелегко, но есть все же очень слабая надежда на то, что ты уложишься в срок. Продолжай.

—С другой стороны, мне вовсе и ни к чему говорить, так как ты уже знаешь, что знают другие люди. Но если я не скажу вслух об этом, ты не будешь знать, что я знаю то, что я знаю, а без этого я не смогу узнать из того, что я хотел бы узнать. — Я положил соломинку. — А ты-то что в этом ищешь, Дон? Зачем тебе возиться с такими людьми, как я? Когда человек так продвинут, как ты, все эти чудеса приходят к нему, как нечто второстепенное. Я не нужен тебе, ведь тебе от этого мира ничего не нужно.

Я повернул голову и посмотрел на него. Его глаза были закрыты.

—Как и бензин для “Трэвэл Эйр”? — сказал он.

—Точно. Поэтому в мире остается только скука... нет приключений, когда ты знаешь, что тебя на этой земле не может обеспокоить. Единственная твоя проблема заключается в том, что у тебя нет проблем!

Я подумал, что просто замечательно все излагаю.

—Здесь ты не прав, — уточнил он. — Скажи мне, почему я бросил свою работу... ты знаешь, почему я бросил мессианство?

—Толпы, ты сам сказал. Все хотели, чтобы ты творил для них чудеса.

—Да. Но это не главное, это во-первых. Толпофобия — это твоя беда, не моя. Не толпы утомляли меня, а то, что этой толпе было совсем наплевать на то, что я пришел м сказать. Знаешь, можно пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, творить золотые монеты из воздуха, и им все равно будет на это наплевать.

Когда он говорил это, он казался самым одиноким из живущих на этом свете. Ему не нужны были не пища, ни кров над головой, ни деньги, ни слава. Он умирал от сжигающей его потребности поделиться тем, что знал, а всем было наплевать, и никто не хотел слушать.

Я нахмурился, чтобы не заплакать.

—Да, но ты сам просил это, — сказал я. — Если твое собственное счастье зависит от того, как поступает кто-то там еще, то я думаю, тебе действительно не сладко.

Он вскинул голову и его глаза сверкнули так, будто я ударил его гаечным ключом. Я тут же подумал, что мне не стоит сердиться на этого парня. Легко изжариться, если в тебя попадает молния.

Затем он улыбнулся своей полуулыбкой.

—А ты знаешь, Ричард? — медленно произнес он. — Ты — прав!

Он снова замолчал, размышляя о том, что я сказал. Не замечая этого, я часами рассказывал ему о том, как мы когда-то встречались, какие знания ждали нас впереди — все эти идеи вспыхивали у меня в голове. Он очень тихо лежал в траве, не шевелясь, не произнося ни слова. К полудню я закончил излагать мою версию устройства вселенной и всего, что в нем находится.

—...и я чувствую, что я всего лишь прикоснулся к самому началу, Дон, еще так много можно сказать. Откуда все это я вдруг узнал? Как все это происходит?

Он не ответил.

—Если ты хочешь, чтобы я сам ответил на свой вопрос, я признаюсь, что не знаю. Почему сейчас я могу рассказывать все это, хотя раньше никогда даже не пытался? Что случилось со мной?

Ответа не было.

—Дон? Скажи, пожалуйста, хоть пару слов.

Он не сказал ни слова. Я обрисовал ему панораму жизни, а мой Мессия, как будто он уже слышал все, что ему надо, в той случайной фразе о его счастье, крепко спал.

7

В среду утром, часов в шесть, я еще спал, и вдруг “Бу-бу-бум” так зашумит, загрохочет, будто взорвалась музыкальная бомба, мгновенно тысячеголосый хор запел что-то на латыни, оглушительно заиграли скрипки, загудели трубы, забухали барабаны. Земля содрогнулась, мой самолет покачнулся, и я вылетел из-под его крыла, как кот из высоковольтного трансформатора — шерсть дыбом.

В небе занимался холодный рассвет, облака были расцвечены буйными красками, но все это дрожало в невыносимом крещендо.

—Прекрати, прекрати! Прекрати музыку немедленно!

Шимода закричал так громко и так яростно, что я прекрасно слышал его даже в этом грохоте. Симфония тут-же смолкла, осталось только эхо, уходившее все дальше и дальше. Затем зазвучала нежная святая песенка, тихая, как шепот ветерка, словно музыка Бетховена, явившаяся во сне.

На него это не произвело никакого впечатления.

—Слушай, я сказал — перестань! Ну наконец-то! — сказал он.

Я глянул на него.

—Для всего ведь есть подходящее время и место? — спросил он.

—Конечно, время и место, но...

—Чуть-чуть небесной музыки — это здорово, если она тихонько звучит у тебя в голове, ну, может, еще по особым случаям, но с раннего утра, да еще так громко? Думай, что делаешь.

—Что я делаю? Дон, я крепко спал... я не понимаю тебя.

Он покачал головой, беспомощно пожал плечами, хмыкнул и полез в свой спальный мешок.

Выпавший “Справочник мессии” лежал, раскрывшись, на траве. Я аккуратно перевернул его и прочел:

Утверждая, что ты чего-то там не можешь, ты лишаешь себя Всемогущества.

Да, в мессиях для меня было много непонятного.

8

В тот день мы прилетели в Хамонд, штат Висконсин, прокатили всех желающих, по понедельникам их обычно не так уж много, а затем пошли в городок пообедать. На обратном пути я сказал:

—Дон, я согласен, что ты прав, и жизнь действительно может быть интересной или скучной, или такой, какой мы сами решаем ее сделать. Но даже в лучшие времена я никак не мог понять, зачем мы вообще здесь. Расскажи мне об этом.

Мы как раз проходили мимо хозяйственного магазина (закрытого) и кинотеатра (открытого, в нем показывали вестерн “Барт Кассиди и Санданс Кид”), но вместо ответа он остановился.

—Деньги у тебя есть?

—Навалом. А что?

—Пойдем в кино, — предложил он. — Идешь?

—Не знаю, Дон. Ты иди. А я пойду к самолетам. Не люблю надолго их бросать без присмотра. — Что это вдруг ему приспичило в кино?

—С самолетами все в порядке. Пойдем в кино.

—Но оно уже началось.

—Ничего, немного опоздаем.

Он уже покупал себе билет. Я вошел за ним в темный зал, и мы сели сзади. Народу было немного, человек пятьдесят.

Вскоре я забыл, зачем мы пришли, и увлекся фильмом, который я всегда считал просто классическим, я его смотрю вот уже третий раз. Время в зале начало растягиваться и закручиваться в спираль, как это всегда бывает, когда фильм хорош; сначала я смотрел его, отмечая технические детали... как построена каждая сцена, как она переходит в следующую, почему она идет сейчас, а не потом. Я старался смотреть фильм с этой точки зрения, но увлекся им и все забыл.

В тот момент, когда на экране Батч и Санданс были окружены со всех сторон боливийской армией, почти в самом конце, Шимода тронул меня за плечо. Я наклонился к нему, не сводя глаз с экрана, думая, что он мог бы и потерпеть со своими замечаниями.

—Ричард?

—Да?

—Зачем ты здесь?

—Это хороший фильм, Дон. Тише. — Батч и Санданс, истекая кровью, говорили о том, почему им надо отправляться в Австралию.

—А чем он хорош? — спросил он.

—Мне интересно. Тихо. Я потом скажу.

—Отключись от него. Приди в себя. Это все иллюзии.

Мне надоело.

—Дональд, еще пару минут, и мы с тобой будем говорить сколько захочешь. Но дай мне досмотреть кино, ладно?

Однако он снова прошептал громко и настоятельно:

—Ричард, зачем ты здесь?

—Слушай, я здесь потому, что ты попросил меня прийти сюда!

Я отвернулся и попытался досмотреть конец.

—Но ты не обязан был идти, ты мог сказать: “Нет, спасибо”.

—Мне нравится этот фильм. — Сидящий спереди повернулся и смерил меня взглядом. — Дон, мне нравится этот фильм, это что, плохо?

—Нет, все в порядке, — сказал он, и до самого конца больше не проронил ни слова.

Мы вышли из кино, прошли мимо свалки старых тракторов и направились в темноту, где на поле нас ждали самолеты. Собирался дождь. Я думал о том, почему он так странно вел себя в кинотеатре.

—Ты ведь все делаешь непросто, Дон?

—Иногда.

—Но почему тогда этот фильм? Почему ты вдруг захотел, чтобы я посмотрел “Санданс”?

—Ты задал вопрос.

—Да. Ты можешь на него ответить?

—Вот мой ответ. Мы пошли в кино потому, что ты задал вопрос. Этот фильм был ответом на мой вопрос.

Он смеялся надо мной, я знал это.

—А о чем я тебя спросил?

Наступила долгая и мучительная пауза.

—Твой вопрос, Ричард, заключается в том, что даже в самые лучшие времена ты не мог понять, зачем мы здесь.

Я вспомнил.

—И этот фильм был мне ответом.

—Да.

—Да?

—Ты не понял, — сказал он.

—Нет.

—Это был хороший фильм, — сказал он, — но самый распрекрасный фильм в мире все равно лишь иллюзии, не так ли? На экране ничего не движется, так только кажется. Свет становится то ярче, то темнее, а нам кажется, что на плоском экране, установленном в темноте, есть движение.

—Пожалуй, все так. — Я начинал понимать.

—Люди, все те, кто ходит на фильмы, зачем они приходят, если это всего лишь иллюзии?

—Ну, это развлечение, — сказал я.

—Им интересно. Правильно. Раз.

—Они могут чему-нибудь научиться.

—Отлично. Все так. Новые знания. Два.

—Фантазия. Можно уйти от проблем.

—Это развлечение. Раз.

—Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм.

—Учеба. Два.

—Уйти от скуки.

—Уход. Ты уже говорил.

—Общение. Быть вместе с друзьями, — сказал я.

—Причина, чтобы пойти, но цель не фильм. Все равно это развлечение. Раз.

И чтобы я там ни предполагал, все укладывалось в эти две причины; люди смотрят фильмы ради забавы, или ради новых знаний, либо ради того и другого вместе.

—И фильм — это вроде как наша жизнь, правильно, Дон?

—Да.

—А тогда почему некоторые выбирают плохую жизнь, как фильм ужасов?

—Они не просто приходят на фильм ужасов ради забавы, они с самого начала знают, что это будет ужасный фильм, — ответил он.

—Но почему?

—Ты любишь фильмы ужасов?

—Нет.

—Но некоторые ведь тратят уйму денег и времени на то, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые другим кажутся скучными и пустыми? — он дал мне возможность ответить на этот вопрос.

—Да.

—И ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои. Это называется словом “свобода”.

—Но почему людям хочется, чтобы их пугали или нагоняли на них тоску?

—Потому, что они думают, что заслужили это за то, что сами пугали кого-то, или им нравится чувство возбуждения, сопутствующее страху, а может быть, они уверены, что все фильмы просто обязаны быть такими тоскливыми. Можешь ли ты поверить, что большинство, по причинам достаточно веским для них, получают искреннее удовольствие от уверенности, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Нет, ты не можешь поверить.

—Нет, не могу.

—Пока не поймешь это, ты будешь продолжать удивляться, отчего некоторые несчастливы. Они несчастны потому, что сами решают быть несчастными. Ричард, это так!

—Гм.

—Мы — задорные и озорные существа, веселые дети Вселенной. Мы не можем умереть, и нам, как и иллюзиям на экране, никто не может повредить. Но мы можем поверить в то, что нам очень плохо, и представить это в самых ужасающих и мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем поверить в то, что мы мертвы, что нас убивают, или что сами кого-то убиваем, и что мы — лишь пешки в борьбе милостивой Судьбы и Злого рока.

—У нас много жизней? — спросил я.

—Сколько фильмов ты посмотрел?

—Ага!

—Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах; все что имеет пространство и время — лишь фильм и иллюзии, — сказал он. Но пока что в наших иллюзиях мы можем многому научиться и неплохо позабавиться, правда?

—А как далеко ты проводишь эту аналогию с фильмами?

—А как далеко тебе бы хотелось? Ты сегодня посмотрел фильм отчасти оттого, что я хотел его посмотреть. Многие выбирают себе жизнь потому, что им нравится быть и работать вместе с друзьями. Актеры из сегодняшнего фильма и раньше играли вместе — “раньше или позже” — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел первым; ты даже можешь видеть их на разных экранах одновременно. Мы покупаем себе билеты на эти фильмы, платя за вход своим согласием поверить в реальность пространства и реальность времени... Ни то, ни другое не истинно, но тот, кто не хочет заплатить эту цену, не может появиться на этой планете, или вообще в любой пространственновременной системе.

—А есть такие люди, которые совсем не имели жизней в пространстве-времени?

—А есть такие люди, которые совсем не ходят в кино?

—Понял. Они учатся иначе?

—Ты прав, — сказал он, довольный мною. — Пространство-время — это довольно примитивная школа. Но многие держатся этой иллюзии, даже если она и скучна, и они не хотят, чтобы в зале зажгли свет раньше времени.

—А кто сочиняет эти фильмы, Дон?

—Ну не странно ли, как, оказывается, мы много знаем, если начнем спрашивать самих себя, а не других? Кто сочиняет эти фильмы, Ричард?

—Мы сами, — сказал я.

—А кто играет?

—Мы.

—А кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, билетер, кто смотрит за всем этим? Кто волен выйти из зала в середине или в любое время, изменить, когда захочет, весь сценарий, кто волен смотреть один и тот же фильм снова и снова?

—Давай-ка думать, — сказал я. — Любой, кто захочет?

—Ну, не достаточно ли тут для тебя свободы? — спросил он.

—И поэтому фильмы так популярны? Потому, что мы инстинктивно знаем, что они так схожи с нашими жизнями?

—Может быть, и так, а может быть, и нет. Да это и не важно. А что представляет собой кинопроектор?

—Наш мозг, — сказал я. — Нет. Воображение. Это — наше воображение, как бы его ни называли.

—А что такое сам фильм? — спросил он.

—Вот этого я не знаю.

—То, что мы согласны допустить в наше воображение?

—Может быть и так, Дон.

—Ты можешь держать бобину с фильмом в руке — он весь тут: начало, середина, конец — все сжато в одну секунду или в одну миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, записанного на нем, и если ты знаешь, что это за фильм, ты знаешь, в общих чертах, что там должно случиться, еще до входа в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь и несчастье, ты знаешь, что все это произойдет. Но для того, чтобы тебя захватил и унес этот фильм, для того, чтобы полностью насладиться им, тебе надо вставить его в проектор, и прокрутить через объектив кадр за кадром; для того, чтобы погрузиться в иллюзию, обязательно необходимо пространство и время. Поэтому ты и платишь свою монетку, и получаешь билет, и устраиваешься поудобнее, и забываешь о том, что происходит за стенами кинозала, и кино для тебя начинается.

—Никто на самом деле не страдает? Вместо крови — лишь красная краска, а слеза от лука?

—Нет, это настоящая кровь, — сказал он. — Но, судя по тому, как это влияет на наши истинные жизни, это все равно, как киношная кровь из кетчупа.

—А реальность?

—Реальность божественно индифферентна, Ричард. Матери все равно, какую роль играет ее дитя в этих фильмах: один день он “злодей”, другой день — “сыщик”. Абсолют даже не знает о наших иллюзиях и играх. Он знает только Себя, и нас в своем подобии, совершенных и законченных.

—Я не уверен, хочу ли я быть совершенным и законченным. Расскажи о скуке...

—Взгляни на небо, — сказал он, — и от столь резкой перемены темы я невольно взглянул на небо. Там, высоко-высоко, летели перистые облака и восходящая луна серебрила их края.

—Прекрасное небо, — сказал я.

—Оно совершенно?

—Конечно, Дон. Небо всегда совершенно.

—Ты хочешь сказать: несмотря на то, что небо меняется каждую секунду, оно всегда совершенно?

—Ура, я молодец. Да?

—И море всегда совершенно, и тоже всегда меняется, — сказал он. — Если бы совершенство было застоем, то рай был бы болотом. А Абсолют тебе вовсе не болотный кулик.

—Постоянно меняющееся совершенство. Да. Согласен.

—Ты согласился с этим уже давным-давно, если уж говорить о времени.

Мы шагали по дороге, и я спросил:

—Дон, а тебе не скучно оставаться только лишь в одном измерении?

—А я что, остаюсь только в одном измерении? А ты?

—Почему все, что я ни скажу, неправильно? Я думаю, что занялся не своим делом.

—Может, лучше займешься торговлей недвижимостью? — подсказал он. — Ну ладно, я пошутил, — сказал я. — Не надо мне будущего. И прошлого. Я уж скорее стану добрым и старым Мастером Мира Иллюзий. Похоже, на это уйдет где-то неделя?

—Ну, Ричард, я надеюсь, что не так долго!

Я пристально посмотрел на него, но он не улыбался.

9

Дни совсем перепутались.

Мы летали, как всегда, но я перестал различать это лето по названиям городов или по выручке от нашей работы. Я начал делить это лето по тому, чему я научился, по разговорам, которые мы вели, когда работа заканчивалась, по чудесам, происходившим время от времени до тех пор, пока я наконец не узнал, что они — вовсе не чудеса.

Представь себе образ прекрасной, справедливой и совершенной Вселенной, — однажды прочитал я в “Справочнике Мессии”. — А затем поверь только в одно: Абсолют уже создал ее в Своем воображении и получше, чем смог это сделать ты.

10

День выдался спокойный... лишь изредка появлялись пассажиры. А в перерывах между полетами я учился разгонять облака.

Раньше я был летчиком-инструктором, и я знаю, что ученики всегда самые простые вещи делают невероятно сложными; я это прекрасно знаю, и вот я снова стал учеником, яростно хмурюсь и сверлю взглядом тучи. Мне для начала побольше бы теории, а потом практики. Шимода улегся под крылом “Флита” и делает вид, что спит. Я тихонько пнул его в руку, и он открыл глаза.

—Я не могу, — сказал я.

—Нет, можешь, — сказал он и снова закрыл глаза.

—Дон, но я пытался. И в тот самый момент, когда я думаю, что что-то начинает получаться, туча возвращается и начинает раздуваться еще больше прежнего.

Он тяжко вздохнул и сел.

—Выбери мне облако. И, пожалуйста, поменьше.

Я выбрал самую здоровую и мрачную тучу на небе, высотой не меньше километра, облако клубящегося дыма, вырвавшегося из преисподней.

—Та, что над силосной башней, вон там, — указал я. — Та самая, что начала чернеть.

Он молча взглянул на меня.

—За что ты меня так ненавидишь?

—Все потому, что я люблю тебя, Дон, — улыбнулся я. — Тебе не стоит размениваться на пустяки. Но если не нравится эта, я выберу что-нибудь поменьше...

Он еще раз тяжко вздохнул и снова посмотрел на небо.

—Я попытаюсь. Ну, которая?

Я глянул ввысь. Туча, чудовище, принесшее миллионы тонн дождя, исчезла; на ее месте осталась лишь неровная дырка, в которой сияло голубое небо.

—Вот это да, — тихо пробормотал я.

—Уж если взяться за дело... — процитировал он. — Нет, хоть мне и хотелось бы принять все те восхваления, которые ты мне столь безмерно воздашь, я должен чистосердечно признаться тебе: это очень просто .

Он указал мне на малюсенькое облачко, висящее над головой.

—Вот. Теперь твоя очередь. Готов? Давай.

Я уставился на эту дымку, а она на меня. Я попытался представить, что облако исчезло, представил себе вместо него пустое место, мысленно изжарил его тепловыми лучами, приказал ему исчезнуть и появиться где-нибудь там, подальше. Прошла минута, пять, семь, и медленно-медленно оно наконец исчезло.

—Ты не очень-то скор? — спросил он.

—Но это у меня вышло впервые! Я только начинаю! Наперекор невозможному... ладно, невероятному, а ты вместо похвалы говоришь, что я не очень-то скор. Я — просто молодец, ты это сам знаешь.

—Поразительно. Ты был к нему так привязан, а оно все же исчезло. — Привязан! Да я колошматил эту тучу всем, чем только мог! Шаровые молнии, лазерные лучи, пылесосы, размером с гору... Отрицательная привязанность, Ричард. Если ты действительно хочешь, чтобы облако исчезло из твоей жизни, тебе ни к чему разводить вокруг этого столько шуму. Тебе надо лишь расслабиться и убрать его из своей жизни. Вот и все.

Облако не знает, почему оно движется именно в этом направлении и именно с этой скоростью, — вот, что было написано в книге. — Оно чувствует лишь побуждение... вот куда надо плыть сейчас. Но небо знает, куда и зачем плывут облака и какая картина ими пишется, и ты тоже это узнаешь, когда поднимешься достаточно высоко, чтобы взглянуть за горизонт”

11

Каждая мечта тебе дается вместе с силами, необходимыми для ее осуществления.

Однако тебе, возможно, придется ради этого потрудиться.

Мы приземлились на огромном пастбище неподалеку от небольшого пруда вдали от городов, где-то на границе штатов Иллинойса и Индианы. “Никаких пассажиров, устроим себе выходной”, — думал я.

—Послушай, — сказал он. — Впрочем, нет. Просто спокойно стой там и смотри. То, что ты сейчас увидишь, вовсе не чудо. Почитай учебник физики... даже ребенок может ходить по воде.

Он повернулся и, словно не замечая, что там была вода, на несколько метров отошел от берега, шагая по поверхности пруда. Это выглядело так, будто пруд на самом деле был лишь миражом, родившимся в жаркий полдень над каменной твердыней. Он крепко стоял на поверхности, ни брызги, ни волны не заливали его летние ботинки.

—Давай, — сказал он, — иди сюда.

Я увидел это своими глазами. Это было возможно — ведь он стоял на воде, вот я и пошел к нему. Было такое ощущение, что иду по прозрачно голубому линолеуму, и я рассмеялся.

—Дональд, что ты со мной делаешь?

—Я всего лишь показываю тебе то, чему все учатся рано или

поздно, — сказал он, — вот теперь ты и сам можешь.

—Но я...

—Слушай. Вода может быть твердой, — он топнул ногой, и звук был такой, словно под ним был камень, — а может, и не быть. — Он снова топнул и обрызгал нас с ног до головы. — Почувствовал? Попробуй сам.

Как быстро мы привыкаем к чудесам! Не прошло и минуты, как я начал думать, что хождение по воде возможно, естественно и... вообще, что тут такого?

—Но если вода сейчас твердая, как мы можем ее пить?

—Так же, как и ходить по ней, Ричард. Она не твердая и не жидкая. Ты и я сами решаем, какой она будет для нас. Если ты хочешь, чтобы вода была жидкой, думай, что она жидкая, поступай так, будто она жидкая, пей ее. Если хочешь, чтобы она стала воздухом, действуй так, будто она — воздух, дыши ею. Попробуй.

Может, это связано с присутствием столь продвинутого существа, подумал я. Может, такими вещами позволительно происходить в определенном радиусе, скажем, метров пятнадцать вокруг них...

Я встал на колени и засунул руку в пруд. Жидкость. Затем я лег на его поверхность, погрузил голову в синеву и, исполненный веры, сделал вдох. Казалось, что я дышу теплым жидким кислородом, дышалось легко и свободно. Я сел и вопросительно посмотрел на него, ожидая, что он без слов поймет то, что вертелось у меня в голове.

—Говори, — приказал он.

—Зачем мне говорить вслух?

—Потому, что то, что ты хочешь сказать, точнее можно выразить словами. Говори.

—Если мы можем ходить по воде, дышать ею, почему мы не можем то же самое делать и с землей?

—Правильно. Молодец. Смотри...

Он легко подошел к берегу, будто шагал по нарисованному озеру. Но в тот момент, когда ноги ступили на прибрежный песок, он начал погружаться и, сделав несколько шагов, ушел по плечи в землю, покрытую травой. Казалось, что пруд неожиданно превратился в остров, а земля вокруг стала морем. Он немного поплавал в пастбище, плескаясь и поднимая темные жирные брызги, затем поплавал на самой его поверхности, а потом встал и пошел по нему. Неожиданно я увидел чудо человек шел по земле!

Стоя на пруду, я зааплодировал ему. Он поклонился и зааплодировал мне.

Я подошел к краю пруда, подумал, что земля жидкая и тронул ее носком ботинка. По траве кругами пошли волны. Насколько здесь глубока земля? Чуть было не спросил я вслух. Земля будет настолько глубока, насколько я сам решу. Полметра, решил я, она будет глубиной полметра, и я перейду ее вброд.

Я уверенно ступил на берег и тут же провалился с головой. Под землей было черно и страшно, затаив дыхание, я рванулся на поверхность, стараясь ухватиться на твердую воду, уцепиться за край пруда.

Он сидел на траве и хохотал.

—Ты блестящий ученик, знаешь?

—Никакой я тебе не ученик! Вытащи меня отсюда.

—Сам вылазь.

Я перестал барахтаться. Я представлю землю твердой и смогу легко из нее вылезти. Я представил ее твердой и вылез... с ног до головы измазанный черной грязью.

—Ну, парень, и перемазался же ты!

На его голубой рубашке и джинсах не было ни пылинки, ни пятнышка.

“А-а-а!” Я начал вытряхивать землю из волос и ушей. Наконец я бросил бумажник на траву, вошел в жидкую воду и начал чиститься традиционным влажным способом.

—Я знаю, есть и лучший способ чистки.

—Да, есть способ сделать это побыстрее.

—Уж, пожалуйста, не рассказывай мне о нем. Сиди там и хохочи, а я уж как-нибудь сам до него додумаюсь.

—О’кей.

В конце концов, громко хлюпая ботинками, я побрел к самолету, переоделся и развесил мокрую одежду сушиться на стяжках крыльев.

—Ричард, не забудь то, что ты сделал сегодня. Очень легко забыть те моменты, когда ты понимал мир, и потом решить, что это было просто сон или чудо. Ничто хорошее — не чудо, ничто прекрасное — не сон.

—Ты сам сказал, что мир — это сон, и он прекрасен, иногда.

Закат. Облака. Небо.

—Нет. Их образ — это сон. Красота реальна. Ты чувствуешь разницу?

Я кивнул, почти понимая его. Позже я украдкой глянул в “Справочник Мессии”.

Мир — это твоя ученическая тетрадка, страницы, на которых ты решаешь задачки.

Он не реален, хоть ты и можешь выразить в нем реальность, если пожелаешь.

Ты также волен писать чепуху, или ложь, или вырывать страницы.

12

Истинный первородный грех заключается в ограничении Абсолюта. Не делай этого.

Был свежий теплый полдень, ливень ненадолго прекратился, и тротуары, по которым мы шагали из города к самолетам, были все еще мокрыми.

—Ты ведь можешь проходить сквозь стены, да, Дон?

—Нет.

—Когда ты говоришь “нет”, а я знаю, что на самом деле можешь, это означает, что тебе не нравится, как я сформулировал вопрос.

—Мы крайне наблюдательны, — сказал он.

—Все дело в “проходить” или в “стенах”?

—Да, но не только. Твой вопрос предполагает, что я существую в одном ограниченном пространстве-времени и перемещаюсь в другое пространствовремя. Сегодня у меня нет желания соглашаться с твоими ложными предположениями обо мне.

Я нахмурился. Он знал, о чем я спрашивал. Почему бы ему не ответить просто на мой вопрос и дать мне возможность узнать, как это он делает?

—Так я пытаюсь помочь тебе точнее сформулировать свои мысли, — сказал он мягко.

—Ну ладно. Ты можешь сделать так, чтобы казалось, что ты можешь пройти сквозь стену. Так лучше?

—Лучше. Но если ты желаешь быть точным...

—Не подсказывай мне. Я знаю, как сказать то, что хочу. Вот мой вопрос. Каким образом ты можешь переместить иллюзию органического чувства личности, выраженного в таком представлении пространственно-временного континиума, как твое “тело”, через иллюзию материальной преграды под названием “стена”?

—Прекрасно! — одобрил он. — Когда ты правильно задаешь вопрос, он отвечает сам на себя, не так ли?

—Нет. Этот вопрос не ответил сам на себя. Как ты проходишь сквозь стены?

—Ричард! Ты был почти у цели, а затем все испортил! Я не могу проходить сквозь стены... когда ты говоришь это, ты допускаешь существование вещей, которых я вовсе не допускал, а если я начну думать также, как ты, то ответ будет: я не могу.

—Но так сложно, Дон, выражать все очень точно. Разве ты не знаешь, что я хочу сказать?

—И от того, что что-то очень сложно, ты не пытаешься это сделать? Научиться ходить вначале тоже было тяжело, но ты позанимался, и теперь, глядя на тебя может показаться, что это все не трудно.

Я вздохнул.

—Ладно. Забудь об этом вопросе.

—Я о нем забуду. Но у меня есть к тебе вопрос: а ты можешь? — он глянул на меня с таким видом, будто ему было на это совершенно наплевать.

—Итак, ты говоришь, что тело — это иллюзия, и стена — это иллюзия, но личность реальна, и ее нельзя остановить никаким иллюзиям. — Не я это говорил. Это ты сам сказал.

—Но это так.

—Естественно, — подтвердил он.

—И как ты это делаешь?

—Ричард, тебе не надо ничего делать. Ты представляешь, что это уже сделано, вот и все.

—Надо же как все просто. — Как научиться ходить. Потом ты начинаешь удивляться, что в этом было такого сложного. — Дон, но проходить сквозь стены для меня сейчас совсем не сложно; это просто невозможно. — Ты, наверное, думаешь, что если повторишь “невозможно-невозможно-невозможно” тысячу раз, то все сложное для тебя вдруг станет простым?

—Прости. Это возможно, и я сделаю это, когда придет время мне это сделать.

—Поглядите только на него, он ходит по воде яко посуху, и опускает руки от того, что не проходит сквозь стены.

—Но то было просто, а это...

—Утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешься всемогущества, — пропел он. — Не ты ли неделю назад плавал в земле?

—Ну плавал.

—А разве стена — это не просто вертикальная земля? Разве тебе так уж важно, как расположена иллюзия? Горизонтальные иллюзии легко преодолеть, а вертикальные — нет?

—Мне кажется, я начинаю наконец понимать тебя, Дон.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

—Как только ты поймешь меня, придет пора оставить тебя на время наедине с самим собой.

На окраине городка стояло большое хранилище зерна и силоса, построенное из оранжевого кирпича. Казалось, что он решил вернуться к самолетам другой дорогой и свернул в какой-то переулок, чтобы срезать путь. Для этого надо было пройти сквозь кирпичную стену. Он круто повернул направо, вошел в стену и пропал из вида. Теперь я думаю, что если бы сразу же повернул за ним, то тоже смог бы пройти сквозь нее. Но я просто остановился на тротуаре и посмотрел на место, где он только что был. Затем я коснулся рукой стены, она была из твердого кирпича.

—Когда-нибудь, Дональд, — сказал я, — когда-нибудь... и в одиночестве пошел кружным путем к самолетам.

—Дональд, — сказал я, когда добрался до поля. — Я пришел к выводу, что ты просто не живешь в этом мире.

Он удивленно посмотрел на меня с крыла своего самолета, где учился заливать бензин в бак.

—Конечно, нет. Можешь ли ты мне назвать кого-нибудь, кто живет в нем?

—Что ты хочешь этим сказать, могу ли я назвать кого-нибудь, кто живет? Я! Я живу в этом мире!

—Превосходно, — похвалил он, как будто мне удалось самостоятельно раскрыть страшную тайну. — Напомни потом, что сегодня я угощаю тебя обедом. Я просто поражен, что ты умеешь постоянно учиться.

Это сбило меня с толку. Он говорил без сарказма и иронии, он был абсолютно серьезен.

—Что ты хочешь сказать? Конечно же, я живу в этом мире. Я и еще примерно четыре миллиарда человек. Это ты...

—О боже, Ричард! Ты серьезно! Обед отменяется. Никаких бифштексов, никаких салатов, ничего! Я-то думал, что ты овладел главным знанием. — Он замолчал и посмотрел на меня с сожалением. — Ты уверен в этом? Ты живешь в этом мире, что, например, и биржевой маклер, да? И твоя жизнь, как мне кажется, только что круто изменилась из-за новой политики Биржевого комитета — от перераспределения министерских портфелей с пятидесятипроцентной потерей вложений для держателей акций? Ты живешь в том же мире, что и шахматист-профессионал? Нью-Йоркский открытый турнир начинается на этой неделе. Петросян, Фишер и Браун сражаются за приз в полмиллиона долларов. Что же ты тогда делаешь на этом поле в Мейленде, штат Огайо? Ты и твой биплан, “Флит”, выпуска 1929 года, здесь, на фермерском поле, и для тебя нет ничего важнее, чем разрешение использовать это поле для полетов, люди, желающие покататься на самолете, постоянный ремонт мотора и то, чтобы, не дай бог, не пошел град... Сколько же по-твоему, человек живет в твоем мире? Ты стоишь там, на земле, и серьезно утверждаешь, что четыре миллиарда живут не в четырех миллиардах разных миров, ты серьезно собрался мне это доказать? — он так быстро говорил, что начал задыхаться.

—А я уже прямо почувствовал, как картошка тает на языке, — сказал я.

—Очень жаль. Очень хотелось тебя угостить. Но с этим все, лучше и не вспоминать.

И хоть тогда я в последний раз обвинил его в том, что он не живет в этом мире, прошло еще много времени, прежде чем я понял слова, на которых открылась книжка:

Если ты немного потренируешься, живя как придуманный персонаж, ты поймешь, что придуманные герои иногда более реальны, чем люди, имеющие тело и бьющееся сердце.

13

Твоя совесть — это мерило искренности твоего желания быть самим собой. 

Прислушайся к ней внимательно.

—Мы все свободны делать то, что мы хотим, — сказал он той ночью. — Ведь это так просто, ясно и понятно. Вот великий путь к управлению Вселенной.

—Да, почти. Ты забыл об очень важной детали, — уточнил я.

—Какой же?

—Мы все свободны делать то, что хотим, пока не вредим кому-либо, — напомнил я. — Я знаю, что ты хотел это сказать, но следует говорить вслух то, что имеешь в виду.

В темноте внезапно что-то зашуршало, я взглянул на него.

—Ты слышал?

—Да. Похоже там кто-то есть... — Он поднялся и ушел в темноту. Внезапно он засмеялся и произнес имя, которое я не расслышал. — Все нормально, — сказал он, — нет, мы будем рады тебе... зачем тут стоять... пойдем, мы тебе действительно рады...

Незнакомец отвечал с сильным акцентом, чем-то похожим на румынский.

—Спасибо. Мне бы не хотелось вторгаться в вашу компанию.

Вид человека, которого он привел к костру, был, как бы это сказать, несколько неожиданным для ночной поры в этих краях. В его облике было что-то волчье, пугающее. Гладко выбритый мужчина небольшого роста, в вечернем костюме и черной накидке с красной атласной подкладкой чувствовал себя на свету неуютно.

—Я проходил мимо, — бормотал он. — Полем короче идти до моего дома...

—Да ну... — Я видел, Шимода не верил этому человеку, знал, что он врет, и в то же время изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я надеялся вскоре тоже все понять.

—Устраивайтесь поудобнее, — предложил я. — Можем ли мы чем-нибудь помочь? — На самом деле у меня не было такого уж сильного желания помогать, но он так ежился, что мне хотелось, чтобы он хоть немного расслабился, если, конечно, сможет.

Он посмотрел на меня с отчаянной улыбкой, от которой я похолодел. “Да, вы можете помочь мне. Мне это крайне необходимо, иначе я бы не попросил. Можно я попью вашей крови? Совсем чуть-чуть? Это моя пища; мне нужна человеческая кровь...”

Может быть, во всем виноват акцент или я не понял его слов, но вскочил я на ноги быстрее, чем когда-либо за много последних лет, подняв в воздух целую кучу соломинок.

Он отступил. Я не так уж мал, наверное, и вид у меня был угрожающим. Он отвернулся.

—Сэр, простите меня! Простите. Пожалуйста, забудьте, что я говорил что-то о крови! Но понимаете...

—Что-то вы там такое бормочете? — от испуга мой голос звучал очень яростно. — Какого черта вам надо, мистер? Я не знаю, кто вы такой, может вы вроде ВАМ-...

Шимода оборвал меня до того, как я смог закончить это слово. Ричард, наш гость говорил, а ты его перебил. Пожалуйста, продолжайте, сэр; мой друг несколько нетерпелив.

—Дональд, — сказал я, — этот тип...

—Успокойся!

Это настолько удивило меня, что я успокоился и с некоторым страхом вопросительно посмотрел на незнакомца, вытащенного из родной ему темноты на свет нашего костра.

—Пожалуйста, поймите меня. Я не виноват, что родился вампиром. Не повезло. У меня мало друзей. Но мне необходимо немного свежей крови каждую ночь, или я чувствую страшную боль, а если не достать ее дольше, то я не могу жить! Пожалуйста, мне будет очень плохо, я умру, если вы не разрешите мне попить вашей крови... совсем немного, мне больше поллитра и не надо... — Он сделал шаг вперед, облизываясь, думая, что Шимода каким-то образом руководит мной и заставит меня подчиниться.

—Еще один шаг и кровь обязательно будет, мистер. Если вы только прикоснетесь ко мне, вы умрете... — Я бы не убил его, но очень хотел связать, для начала, и уж потом продолжить наш разговор.

Он, должно быть, поверил мне, поскольку остановился и вздохнул. А затем повернулся к Шимоде.

—Ты доказал, что хотел?

—Я думаю, да. Спасибо.

Вампир посмотрел на меня, улыбнувшись, полностью расслабившись. Он наслаждался, как актер на сцене, когда представление окончилось.

—Я не буду пить твою кровь, Ричард, — сказал он дружелюбно, на прекрасном английском, совсем без акцента. И прямо на глазах начал таять в воздухе, как будто внутри него выключился свет... Через пять секунд он исчез.

Шимода опять подсел к костру.

—Я очень рад, что ты только напугал его!

Я все еще дрожал от избытка адреналина в крови, готовый к схватке с монстром.

—Дон, я не уверен, что гожусь для этого. Может, ты лучше расскажешь мне, что тут происходит. Например, что... это было?

—Это был вампир из Трансильвании, — сказал он с еще большим акцентом, чем говорило то чудище. — Или, если быть точным, это была мыслеформа вампира из Трансильвании. Если ты когда-нибудь захочешь рассказать о чем-нибудь, а тебе покажется, что тебя не слушают, сотвори им небольшую мыслеформочку, чтобы проиллюстрировать то, что ты хочешь сказать. Тебе кажется, я перестарался, — эта накидка, клыки, акцент? Он тебя слишком напугал?

—Накидка была первоклассная, Дон. Но он был уж больно стереотипен, даже слишком... Мне вовсе не было страшно.

Он вздохнул.

—Ну ладно. Но ты, по крайней мере, понял, о чем я говорил, и это главное.

—О чем ты говорил?

—Ричард, когда ты так яростно набросился на моего вампира, ты поступал так, как сам того хотел, несмотря на то, что ты думал, что это повредит кому-то. Он даже сказал тебе, что ему будет плохо, если...

—Он собирался напиться моей крови!

—Тебя сбивает с толку, — подсказал он, — общепринятая трактовка, которая на самом деле невозможна. Это слова “вредит кому-нибудь”. Мы сами выбираем, повредит нам это или нет. Решаем мы. И никто иной. Говорил ведь тебе мой вампир, что ему будет плохо, если ты не разрешишь ему напиться кровушки. Это его решение, что ему будет плохо, это его выбор. А то, что ты делаешь по отношению к этому, есть твое решение, твой выбор: дать ему напиться твоей крови; не обращать внимания; связать его; проткнуть ему сердце осиновым колом. Если ему не понравится осиновый кол, он свободен защищаться любым способом, по своему желанию. И каждую секунду жизнь ставит тебя перед новым выбором.

—Если посмотреть на это с такой точки зрения...

—Слушай, — сказал он, — это очень важно. Мы все. Свободны. Поступать. Так. Как. Мы того захотим.

Следующее