Харчевня в Шпессарте
Стинфольская пещера. Шотландское предание
Много лет тому назад на одном из скалистых островов Шотландии жили в счастливом согласии два рыбака. Оба они были холосты, родных у них не было, и их общая работа, хотя они и делали ее по-разному, кормила их обоих. Они были приблизительно одного возраста, но по внешности и по душевному складу были так же различны, как орел и тюлень.
Каспар Штрумпф был низенький и толстый человечек, с широким, жирным и круглым, как луна, лицом и добрыми смеющимися глазами, которым, казалось, были чужды тоска и забота. Он был не только жирен, но также сонлив и ленив,— поэтому на его долю приходилась домашняя работа: он пек хлеб, готовил обед, плел сети как для собственного употребления, так и на продажу, и обрабатывал их небольшое поле. Его товарищ был полная противоположность ему: длинный и худой, со смелым ястребиным профилем и зоркими глазами, он был известен как самый предприимчивый и удачливый рыбак, самый бесстрашный охотник за морскими птицами и их пухом, самый трудолюбивый земледелец на всем острове и в то же время как самый жадный до денег торговец на рынке в Кирхуэлле. Но так как товар у него был доброкачественный и продавал он без обмана, то все охотно покупали у него; и Вильм Фальк (так звали его земляки) и Каспар Штрумпф, с которым первый, несмотря на страсть к наживе, охотно делил своим трудом добываемые барыши, не только имели хорошую еду, но и были на верном пути к некоторому благосостоянию. Однако одного благосостояния было мало ненасытной душе Фалька: ему хотелось быть богатым, очень богатым, а так как он со временем понял, что, трудясь обычным образом, не скоро добьешься богатства, ему пришла в голову соблазнительная мысль достичь богатства при помощи какого-нибудь необыкновенного счастливого случая; и когда, наконец, эта мысль окончательно овладела его смятенной душой, она закрылась для всего остального, и он заговорил об этом с Каспаром Штрумпфом как о деле решенном. Каспар же, для которого каждое слово Фалька было священно, как евангелие, рассказал о том своим соседям,— и так разнесся слух, что Вильм Фальк или на самом деле продал свою душу дьяволу, или же, во всяком случае, получил oт князя преисподней такое предложение.
Правда, Фальк сначала смеялся над такими слухами, но постепенно ему полюбилась мысль, что какой-нибудь дух со временем откроет ему, где скрыт клад, и он перестал спорить, когда земляки его затевали с ним подобные разговоры. Хотя он по-прежнему занимался своим делом, но с меньшей охотой, и нередко терял большую часть времени, уходившего прежде на рыбную ловлю или на другие полезные работы, в бесплодных поисках приключения, которое сразу помогло бы ему разбогатеть. И на его несчастье, когда он однажды стоял на пустынном берегу и со смутной надеждой глядел на волновавшееся море, словно ожидая от него невесть какого счастья, большая волна, вместе с оторванными водорослями и каменьями, подкатила к его ногам желтый шарик из золота.
Вильм стоял, как околдованный; так, значит, его предчувствие не было пустой мечтой: море дарило ему золото, прекрасное, чистое золото, вероятно, остатки тяжелого слитка, которые волнами были обточены до величины ружейной пули. И вдруг ему стало ясно, что когда-то где-нибудь у этих берегов тяжело нагруженный корабль потерпел крушение и что ему предназначено судьбой извлечь из морских глубин похороненное там богатство. С тех пор эта мысль всецело овладела им; тщательно скрыв свою находку даже от своего друга, чтобы никто другой не мог напасть на след его открытий, он забросил все дела и дни и ночи проводил на берегу, где не закидывал сетей в море, а лишь копал нарочно для того сделанной им лопатой в надежде найти золото. Но он ничего не нашел кроме бедности — ведь сам он больше ничего не зарабатывал, а вялых усилий Каспара было недостаточно, чтобы прокормить их обоих. Поиски огромных богатств поглотили не только найденное золото, но постепенно и все имущество холостяков, И как прежде Штрумпф молчаливо принимал от Фалька лучшие куски, так и теперь он молча и безропотно покорился тому, что бесцельная деятельность приятеля лишала его необходимого. А как раз это кроткое терпение товарища и побуждало Фалька продолжать свои неустанные поиски. Но особенно неутомимым делало его то обстоятельство, что, как только он ложился спать и глаза его смыкались, кто-то шептал ему на ухо слово; он слышал его очень явственно, каждый раз это было все одно и то же слово, но он никак не мог его запомнить. Хотя он и знал, какое отношение к его теперешнему занятию имело это странное обстоятельство, но на душу, подобную душе Фалька, все действует: и это таинственное нашептывание также укрепляло в нем веру в то, что ему предстоит огромное счастье, которое он по-прежнему видел лишь в куче денег.
Однажды на берегу, где он нашел золотую пулю, его застигла буря, да такая страшная, что он поспешил укрыться от нее в ближайшей пещере. Эта пещера, которую обитатели острова зовут Стинфольской, состоит из длинного подземного хода, обоими отверстиями обращенного к морю; таким образом, волнам открыт в пещеру свободный доступ, и, с громким ревом и пенясь, они постоянно прорываются в нее. Людям в эту пещеру можно было проникнуть только в одном месте, а именно через расселину сверху, но кроме отчаянных мальчишек редко кто туда спускался, так как к прочим опасностям присоединялся еще слух, что в пещере нечисто. С трудом спустился Вильм в эту расселину и на глубине приблизительно двенадцати футов от поверхности поместился на выступе камня, под навесом скалы, и тотчас, под рев бушующих у его ног волн и под завывание ветра над головой, погрузился в свой обычный круг мыслей,— имено о затонувшем корабле и о том, какой это был корабль, так как, несмотря на все свои распросы, он даже от старейших обитателей острова ничего не мог узнать о корабле, когда-либо потерпевшем на том месте крушение. Как долго он так просидел, он и сам не знал, когда же, наконец, очнулся от своей задумчивости, то заметил, что буря улеглась, и он собирался уже подняться кверху, когда из глубины раздался голос и слово Кар-мил-хан совершенно явственно донеслось до его слуха. Испуганный, он вскочил и заглянул в пропасть. «Великий боже!— воскликнул он.— Ведь это именно то слово, которое преследует меня во сне. Но, силы небесные, что же оно значит?» — «Кармилхан!» — словно вздох еще раз донеслось из пещеры, когда он уже вытащил одну ногу из расселины, и он, как испуганная лань, бросился бежать к своей хижине.
А Вильм, между тем, не был бабой; только уж очень это было неожиданно. Да и страсть к наживе была в нем слишком сильна, чтобы тень опасности могла отпугнуть его и отвратить его от опасного предприятия. Однажды, когда он поздно ночью, при лунном свете, как раз против пещеры, старался выловить своей лопатой золото, он вдруг за что-то зацепился. Он потянул изо всей силы, но масса не поддалась. Тем временем, поднялся ветер, темные тучи заволокли небо, лодку бешено качало, и она грозила опрокинуться; но Вильма это не смущало,— он тянул и тянул, пока сопротивление не прекратилось, а так как он не чувствовал тяжести, то подумал, что оборвал канат. Но в ту минуту, когда тучи собирались совсем закрыть луну, на поверхности появилась круглая черная масса, и опять раздалось преследовавшее его слово «Кармилхан». Он поспешил схватить эту массу, но как только протянул за ней руку, она исчезла во тьме ночи, и разразившаяся в то же время буря заставила его искать прибежище под навесом ближайших скал. Здесь он, утомленный, уснул, и во сне, мучимый своей необузданной фантазией, снова переживал те муки, которыми днем терзало его непрестанное стремление к богатству. Первые лучи восходящего солнца упали на спокойную теперь поверхность моря, и Фальк проснулся. Он хотел было опять приняться за привычную работу, когда увидал что-то, приближающееся к нему издалека. Он различил вскоре лодку и сидящего в ней человека; но удивлению его не было границ, когда он убедился, что судно движется без руля и без парусов,— притом кормой повернуто к берегу,— и сидящая в нем особа ни малейшего внимания не обращает на руль, если таковой вообще имеется. Лодка подплывала все ближе и, наконец, остановилась неподалеку от Вильма. Теперь видно было, что в ней сидел маленький сморщенный старичок, одетый в желтую парусину, с красным торчащим кверху колпаком на голове, с закрытыми глазами и неподвижный, как высохший труп. Напрасно криками и толчками старался Вильм расшевелить старика и уже собирался прикрепить к лодке канат и увезти ее, как человечек раскрыл глаза и зашевелился и сделал это так, что даже смелого рыбака обуял ужас.
—Где я?— глубоко вздохнув, спросил старик по-голландски. Фальк от голландских ловцов сельдей знавший немного этот язык, назвал ему остров и спросил, кто он такой и что его сюда привело.
—Я прибыл взглянуть на «Кармилхан».
—На «Кармилхан»? Боже милостивый! Что же это?— воскликнул жадный рыбак.
—Я не отвечаю на вопросы, заданные мне таким образом,— возразил человечек, явно испугавшись.
—Ну тогда кто же это «Кармилхан»?— закричал Фальк.
—Теперь «Кармилхан» ничто, но когда-то это был прекрасный корабль, нагруженный таким количеством золота, как ни одно другое судно на свете.
—Где же он погиб и когда?
—Сто лет тому назад; где, я точно не знаю; я прибыл сюда, чтобы отыскать это место и выловить затонувшее золото; если ты мне поможешь, то мы поделим добычу.
—От всего сердца! Скажи только, что должен я делать?
—То, что тебе придется делать, требует мужества; незадолго до полуночи ты должен отправиться в самую пустынную и дикую часть острова, с тобой должна быть корова, которую ты там зарежешь, и кто-нибудь пусть завернет тебя в ее свежую шкуру. Твой спутник должен затем положить тебя на землю и оставить одного, и тогда не пройдет и часа, а ты уж будешь знать, где сокрыты сокровища «Кармилхана».
—Но таким образом старый Энгроль погубил свое тело и душу!— воскликнул в ужасе Вильм.— Ты злой дух,— продолжал он, быстро гребя прочь,— ступай в ад, я не хочу иметь с тобой дела.
Человечек заскрежетал зубами, стал браниться и посылать ему вслед проклятия; но рыбак, приналегший на оба весла, вскоре перестал его слышать, а затем, обогнув скалу, и видеть. Но открытие, что злой дух хочет использовать его жадность и, при помощи золота, заманить его в свою западню, не исцелило ослепленного рыбака; наоборот, он решил воспользоваться сообщением желтого человека сам, не предаваясь лукавому; и по-прежнему, пытаясь найти золото на пустынном берегу, он пренебрег благосостоянием, которое принесли бы богатые уловы в других областях моря, как и вообще всякой работой, хотя раньше трудился с таким усердием; и изо дня в день погружался со своим приятелем все глубже в нищету, пока, наконец, не стал нуждаться в самом насущном. И хотя этот упадок всецело можно было приписать упрямству и пагубной страсти Фалька, и забота о пропитании обоих целиком ложилась теперь на Каспара Штрумпфа, последний никогда не позволял себе ни малейшего упрека; он по-прежнему выказывал ему все ту же покорность, то же доверие к его уму, как и в те времена, когда Фальку удавались все его предприятия; это обстоятельство значительно усиливало страдание Фалька, но заставляло его еще упорнее искать золото, потому что он надеялся, таким образом, вознаградить друга за теперешние лишения. При этом дьявольское нашептывание слова «Кармилхан» каждый раз, когда он засыпал, продолжалось; одним словом, нужда, обманутые ожидания и жадность довели его до своего рода безумия, и он решил исполнить то, к чему склонял его человечек, хотя из старинных преданий хорошо знал, что тем самым предаст себя духам тьмы.
Напрасно Каспар уговаривал его не делать этого; чем больше он умолял друга отказаться от этого отчаянного предприятия, тем больше горячился Фальк, и добрый слабый человек согласился, наконец, сопровождать его и помочь ему привести в исполнение его план. У обоих больно сжалось сердце, когда они обмотали веревкой рога красивой коровы,— их последнего достояния,— которую они вырастили из теленка и до сих пор не продавали, потому что не могли примириться с мыслью отдать ее в чужие руки. Но злой дух, овладевший Вильмом, задушил в нем все лучшие чувства, а Каспар не умел ему противиться. Был сентябрь месяц, и начались длинные ночи шотландской зимы. Гонимые суровым вечерним ветром, тяжело катились ночные облака, громоздясь, как айсберги в Мальстреме, глубокие тени заполняли пропасти, и неясные русла рек казались черными и страшными, как адские бездны. Фальк шел впереди, а за ним следовал Штрумпф, содрогаясь от своей собственной смелости, и слезы наполняли его печальные глаза, когда он взглядывал на бедное животное, так доверчиво и бессознательно шагавшее навстречу своей близкой смерти, которая предстояла ему от руки до сих пор кормившей его. С трудом достигли они узкой болотистой долины, поросшей кое-где мхом и вереском, усеянной крупными камнями и окруженной цепью диких гор, терявшихся в сером тумане; редко сюда ступала нога человека. По колеблющейся почве приблизились они к большому камню, с которого, клекоча, взлетел на воздух вспугнутый орел. Бедная корова глухо замычала, словно сознавая весь окружающий ужас и чуя предстоящую ей судьбу. Каспар отвернулся, чтобы вытереть быстро лившиеся слезы; он заглянул в расселину скалы, в которую они вошли и откуда доносился до них отдаленный шум морского прибоя, потом взглянул на вершины гор, где громоздились черные, как уголь, облака и откуда изредка исходило глухое ворчание. Когда он опять посмотрел в сторону Вильма, тот только что привязал несчастную корову к камню и стоял с занесенным топором, готовясь убить красивое животное.
Это было нестерпимо; решение Каспара подчиниться воле друга пошатнулось; ломая руки, упал он на колени.
—Ради бога! Вильм Фальк!— закричал он голосом, полным отчаяния.— Пожалей себя! Пожалей корову! Пожалей и себя и меня! Спаси свою душу, свою жизнь! А если ты все-таки не боишься искушать бога, то подожди до завтра и принеси в жертву лучше другое животное, чем вашу милую корову.
—Каспар, ты с ума сошел!— как безумный, закричал Вильм, все еще не опуская занесенный топор.— Я должен пожалеть корову и умереть с голоду?
—Ты не умрешь с голоду,— решительно возразил Кспар,— пока у меня есть руки, ты не будешь голодать: с утра до ночи я буду работать на тебя, только не лишай своей души вечного блаженства и оставь в живых нашу бедную корову!
—Тогда возьми топор и размозжи мне голову!— закричал Фальк с отчаянием в голосе.— Я не тронусь с места, пока не добьюсь своего! Или, может быть, ты вместо меня отыщешь сокровища «Кармилхана»? Трудом рук своих ты можешь удовлетворить только наши самые жалкие потребности! Но ты можешь пресечь мою жизнь — иди, пусть я паду жертвой!
—Вильм, убей корову, убей меня! Мне ничего не жаль, мне жаль лишь твою бессмертную душу! Ах! Да ведь это же алтарь пиктов (Пикты (лат. picti — расписанные, то есть татуированные) — кельтское население галльского племени, наводившее своими набегами ужас на римскую Британию.), и жертва, которую ты хочешь принести, предназначается духу тьмы!
—Какое мне до этого дело?— закричал, дико смеясь, Фальк, как человек, который ничего не хочет знать о том, что может отвлечь его от его намерения.— Каспар, ты сошел с ума и меня с. ума сводишь! На вот,— продолжал он, бросая топор, схватывая с камня нож и делая вид, что хочет заколоться,— оставь себе вместо меня корову!
В одно мгновение Каспар очутился рядом с ним, вырвал у него из рук орудие убийства, схватил топор, замахнулся и с такой силой ударил по голове любимое животное, что оно, не дронув, упало мертвым к ногам своего господина.
Молния, сопровождаемая ударом грома, сопутствовала этому поспешному действию, и Фальк уставился на своего друга глазами, какими мужчина смотрит на ребенка, осмелившегося сделать то, на что он сам не мог решиться. Но, казалось, Штрумпф не испугался грома, немое удивление товарища также не взволновало его,— он, не говоря ни слова, набросился на корову и принялся сдирать с нее шкуру. Вильм, придя в себя, также стал помогать ему, но при этом настолько же выказывал отвращение, насколько прежде ему не терпелось принести эту жертву. Тем временем собралась гроза; в горах зарокотал гром, и ужасные молнии стали извиваться вокруг камня и над мхом ущелья, в то время как ветер, еще не домчавшийся до этой высоты, наполнял своим диким воем нижние долины и берег моря. Когда же, наконец, шкура была содрана, оба рыбака оказались промокшими до костей. Они расстелили шкуру на земле, Каспар завернул в нее Фалька и, как тот велел, крепко связал его в ней. И только после того, как все это было сделано, бедный человек нарушил молчание и, с жалостью глядя на ослепленного друга, спросил его дрожащим голосом:
—Могу ли я еще что-нибудь сделать для тебя, Вильм?
—Больше ничего,— отвечал тот.— Прощай.
—Прощай,— отвечал Каспар.— Да хранит тебя бог и да простит тебя, как я прощаю.
Это были последние слова, услышанные Вильмом, так как в следующее мгновение Каспар исчез в возрастающей темноте, и в то же мгновение разразилась и самая ужасная буря, какую когда-либо приходилось переживать Фальку.
Она началась с молнии, осветившей не только горы и скалы в непосредственной близи, но и долину под ним и волнующееся море с разбросанными в бухте скалистыми островами, среди которых ему почудился призрак большого чужеземного корабля со сломанными мачтами. Впрочем, корабль этот мгновенно исчез. Громовые удары сделались еще оглушительнее; множество оторвавшихся от скал обломков катилось с гор, грозя раздавить Фалька; дождь лил такими потоками, что в одну минуту залил узкую и топкую долину, и вода вскоре достигла Вильму до плеч; к счастью, Каспар положил верхнюю часть его туловища на возвышение, не то бы он сразу утонул. Вода все поднималась, и чем больше Вильм напрягался, чтобы выйти из своего опасного положения, тем плотнее сжимала его шкура. Напрасно звал он Каспара,— тот был уже далеко. Обратиться к богу в своей беде он не смел, и ужас охватывал его, когда он хотел молиться тем силам, которым предался.
Вода заливала ему уши, касалась уже края его губ. «Боже, я погиб!» — вскрикнул он, почувствовав, как вода заструилась по его лицу. Но в то же мгновение шум, похожий на шум водопада, донесся до его слуха, и тотчас вода отошла от его губ. Поток прорвался среди камней, а так как одновременно дождь несколько уменьшился и глубокая тьма на небе слегка рассеялась, то и отчаяние его немного утихло, и блеснул луч надежды. Правда, он чувствовал себя утомленным, как после смертельной борьбы, и страстно желал освободиться из своего плена, но цель его отчаянного стремления не была еще достигнута, и поэтому, с исчезновением непосредственной опасности, жадность со всеми прочими страстями тотчас вновь вселилась в его грудь. Чтобы достигнуть цели, он продолжал лежать и от холода и усталости погрузился в глубокий сон.
Он проспал приблизительно часа два, когда холодный ветер, пробежавший по его лицу, и шум как бы приближающихся морских волн вывел его из блаженного забытья. Небо опять потемнело, молния, подобная той, какой началась первая гроза, еще раз осветила окрестность, и ему опять показалось, что он видит чужеземный корабль. Теперь он, казалось, повис в воздухе, вознесенный волной возле самой Стинфолъской пещеры, и вдруг стремительно низвергся в пучину при свете непрерывных молний. Он все еще, не отрываясь, глядел туда, где исчез призрак, как вдруг из долины поднялся гигантский водяной смерч и с такой силой бросил его о скалу, что у него помутилось в голове. Когда он снова пришел в себя, непогода улеглась, небо прояснилось, но зарницы все еще вспыхивали. Он лежал у самого подножия горы, окаймлявшей долину, и чувствовал себя до того разбитым, что не мог пошевельнуться. Он слышал затихающий шум прибоя, к которому примешивалась торжественная музыка, напоминающая церковное пение. Эти звуки были сначала так слабы, что он подумал было, что ошибся, но они раздавались по-прежнему, и притом все яснее и ближе, и ему стало казаться, что он различает напев псалма, слышанного им прошлым летом на борту голландского судна с сельдью.
Наконец он стал различать отдельные голоса, и ему почудилось, что он разбирает и отдельные слова; голоса раздавались теперь в долине, и когда он, с трудом придвинувшись к камню, положил на него голову, то увидал двигавшееся прямо на него шествие, от которого и исходило пение. Горе и ужас застыли на лицах приближавшихся людей, а с одежды их капала вода. Вот они подошли к нему совсем близко, и пение умолкло. Шествие возглавляли музыканты, затем виднелись моряки, а за ними шел высокий и могучий человек в старинном богато украшенном золотом одеянии, с мечом на боку и с толстой камышовой тростью с золотым набалдашником в руке. Рядом с ним бежал негритенок, от времени до времени подававший своему господину длинную трубку, из которой тот торжественно делал несколько затяжек и затем, возвратив ее, выступал дальше. Выпрямившись во весь рост, он остановился перед Вильмом, а по бокам стали другие, менее нарядно одетые мужчины, с трубками в руках, хотя не такими драгоценными, как трубка, которую негритенок нес за толстым человеком. За ними появились еще люди; среди них несколько женщин, некоторые держали младенцев на руках или вели за руку детей постарше,— все в богатых, но чужеземных одеяниях; толпа голландских матросов замыкала шествие, и у всех у них или рот был полон табаку, или в зубах торчала коричневая трубка, которую они молча и мрачно курили.
Рыбак с ужасом глядел на это своеобразное сборище, однако ожидание того, что должно было случиться, не давало ему окончательно упасть духом. Долго стояли они так вокруг него, и дым от их трубок поднимался облаком над ними, а сквозь него проглядывали звезды. Круг их обступал Вильма все теснее, они курили все сильнее, облако дыма, выходившее из их ртов и трубок, сгущалось. Фальк был бесстрашный, отчаянный малый, он был готов ко всему; но когда эта таинственная толпа стала все ближе надвигаться на него, как бы собираясь задавить его своей массой, мужество покинуло его, крупные капли пота выступили у него на лбу, и ему казалось, что он умрет от страха. Можно же представить себе его ужас, когда он случайно перевел глаза и увидел возле самой своей головы неподвижно и прямо сидящего желтого человечка, точь-в-точь таким же, каким он видел его в первый раз,— только теперь он, словно передразнивал все собрание, тоже держал в зубах трубку. В смертельном страхе, охватившем его, Фальк воскликнул, обратившись к главному лицу:
—Во имя того, кому вы служите, кто вы? И что вы хотите от меня?
Высокий человек торжественнее, чем когда-либо, трижды затянулся, передал затем трубку своему слуге и отвечал с устрашающим бесстрастием:
—Я — Альфред-Франц ван-дер-Свельдер, владелец корабля «Кармилхан» из Амстердама, который на пути из Батавии затонул возле этих скал со всем экипажем и грузом; вот мои офицеры, вот мои пассажиры, а это мои отважные матросы, которые все утонули вместе со мной. Зачем вызвал ты нас из наших глубоких жилищ на дне морском? Зачем нарушил ты наш покой?
—Я хочу знать, где сокровища «Кармилхана»?
—На дне моря.
—Но где?
—В Стинфольской пещере.
—Как мне получить их?
—Гусь ныряет за сельдью в бездну морскую, разве сокровища «Кармилхана» не стоят того?
—Сколько же придется их на мою долю?
—Больше, чем ты когда-либо успеешь истратить.
Желтый человек оскалил зубы, и все собрание громко расхохоталось.
—Ты кончил?— опять спросил начальник.
—Да. Будь здоров.
—Всего хорошего, до свидания,— отвечал голландец и повернулся, чтобы уйти; музыканты снова стали во главе процессии, и все удалились в том же точно порядке, как пришли, под то же торжественное пение, которое, по мере того как они удалялись, становилось все тише и невнятнее, пока, немного погодя, вовсе не затерялось в шуме прибоя. Теперь Вильм напряг свои последние силы, чтобы освободиться от пут, и ему удалось, наконец, освободить сначала одну руку, которой он развязал опутывавшие его веревки, а затем и совсем вылезть из шкуры. Не оглядываясь, поспешил он в хижину и нашел бедного Каспара Штрумпфа в тяжелом обмороке на полу. С трудом привел он его в себя, и бедняга заплакал от радости, когда увидал перед собой товарища детства, которого считал погибшим. Но этот луч радости тотчас потух, когда он узнал от друга об его отчаянном намерении.
—Лучше мне попасть в ад, чем без конца видеть эти голые стены и прочую нищету. Пойдешь ты за мной или нет, я все равно уйду.— С этими словами Вильм схватил факел, огниво и канат и пустился бежать. Каспар помчался за ним, как только мог быстрее, и застал его уже стоящим на выступе скалы, на котором он раньше искал убежища от бури; Фальк собирался уже спуститься по канату в черную бушующую пропасть. Когда Каспар убедился, что все его увещевания никак не действуют на неистового человека, он собрался последовать за ним, но Фальк приказал ему остаться и держать канат. С невероятным напряжением, на какое способна только слепая алчность, слез Фальк в пещеру и, наконец, умостился на уступе скалы; под ним шумно катились черные волны с белыми барашками. С жадностью стал он оглядываться и увидал, наконец, что-то сверкающее прямо под собой в воде. Он отложил в сторону факел, бросился в волны и схватил что-то тяжелое, что и удалось ему извлечь. То была железная шкатулка, полная золотых. Он сообщил своему приятелю, что он нашел, но не обратил ни малейшего внимания на его мольбы удовольствоваться этим и подняться наверх. Фальк считал, что это только первый плод его бесконечных стараний. Он еще раз бросился в воду; громкий хохот поднялся со дна моря, и Вильма Фалька больше никогда никто не видал. Каспар один ушел домой, но ушел он совсем другим человеком. Невероятные потрясения, которые пришлось претерпеть его слабой голове и чувствительному сердцу, привели в расстройство его душу. Все вокруг него пришло в упадок, а он сам, бессмысленно глядя перед собой, скитался день и ночь, возбуждая в своих прежних знакомых жалость и отвращение. Один рыбак утверждал, будто видел Вильма Фалька бурной ночью среди экипажа «Кармилхана» на берегу моря, и в ту же ночь исчез Каспар Штрумпф.
Его повсюду искали, но нигде не обнаружили ни малейших следов. Ходят слухи, будто его видали рядом с Фальком среди матросов заколдованного корабля, который с тех пор через равные промежутки времени появляется возле Стинфольской пещеры.
— Полночь давно уже прошла,— сказал студент, когда молодой золотых дел мастер окончил свой рассказ.— Опасность, вероятно, миновала, а что касается меня, то мне так хочется спать, что я бы всем посоветовал улечься и спокойно уснуть.
—А я бы советовал потерпеть до двух часов ночи,— возразил егерь.— Пословица гласит: «От одиннадцати до двух часов — воровское время».
—И я так думаю,— заметил оружейный мастер,— так как если замышляют что против нас, так нет времени более подходящего, как после полуночи. Поэтому наш студиозус мог бы продолжать свой рассказ, который он еще не совсем закончил.
—Я не возражаю,— сказал тот,— хотя наш сосед, господин егерь, и не слыхал начала.
—Ну, я его себе воображу, продолжайте, пожалуйста!— воскликнул егерь.
—Итак,— хотел было начать студент, но его прервал лай собаки, и все, затаив дыхание, стали прислушиваться; одновременно один из слуг выбежал из комнаты графини и сообщил, что со стороны леса подходят к харчевне десять, а то и двенадцать вооруженных мужчин.
Егерь схватил ружье, студент — пистолеты, ремесленники — палки, а извозчик вытащил из кармана длинный нож. Так они стояли и переглядывались, не зная, что предпринять.
—Пойдемте на лестницу!— воскликнул студент.— Пусть двое или трое из этих негодяев умрут, прежде чем они одолеют нас.— Одновременно он протянул оружейному мастеру свой второй пистолет, и они условились, что будут стрелять только поочередно. Они стали наверху лестницы, студент и егерь, заняли как раз всю ширину ее. За егерем, несколько сбоку, поместился мужественный оружейный мастер; он нагнулся через перила, а дуло пистолета направил как раз на середину лестницы. Золотых дел мастер и извозчик стали за ними, готовые, когда дело дойдет до борьбы один на один, сделать то, что от них потребуется.
Так стояли они несколько минут в немом ожидании; потом они услышали, как отворилась входная дверь, и им показалось, что до них донесся шепот нескольких голосов.
Теперь слышно было, как к лестнице подошло несколько человек, как они стали подниматься, и на первой половине ее показалось трое, по-видимому, не ожидавшие оказанного им приема, потому что, как только они повернули вокруг столба лестницы, егерь закричал громким голосом:
—Стой! Еще один шаг, и вы умрете! Товарищи, взведите курки и цельтесь хорошенько!
Разбойники испугались, быстро отступили и отправились совещаться с остальными. Немного погодя, один из них вернулся и сказал:
—Господа! Было бы глупо с вашей стороны напрасно жертвовать жизнью, так как нас достаточно, чтобы стереть вас в порошок. Отступите, мы никому из вас не причиним ни малейшего вреда и не возьмем у вас ни копейки.
—Так что же вам нужно?— крикнул студент.— Неужели вы думаете, что мы поверим такому сброду? Никогда! Если вам надо что-нибудь, милости просим, идите, но первому, кто завернет за угол, я размозжу голову, и он навеки излечится от головной боли.
—Выдайте нам добровольно даму, находящуюся среди вас,— отвечал разбойник.— С ней ничего не случится, мы отвезем ее в безопасное и удобное место, а ее люди пусть съездят домой и сообщат графу, чтобы он выкупил ее за двадцать тысяч гульденов.
—И мы будем терпеливо выслушивать такие предложения?— воскликнул егерь, скрежеща от бешенства зубами и взводя курок.— Считаю до трех, и если ты, там внизу, до тех пор не уберешься, я выстрелю. Раз, два...
—Стой!— закричал разбойник громовым голосом.— Разве это дело — стрелять в безоружного человека, который мирно с вами разговаривает? Глупый парень, ты можешь меня убить, и не бог весть какой это будет подвиг, но здесь стоят двадцать моих товарищей, они отомстят за меня. Какая польза будет твоей госпоже графине от того, что вы, мертвые или изувеченные, будете валяться на полу? Поверь мне, если она добровольно пойдет с нами, мы окажем ей должное уважение; если же ты, пока я досчитаю до трех, не оставишь в покое курок, то плохо ей придется. Сними руку с курка. Раз, два, три.
«С этими собаками шутки плохи,— прошептал егерь, выполняя приказание разбойника.— Я не боюсь за свою жизнь, но если я кого-нибудь из них убью, так даме моей плохо придется. Я хочу посоветоваться с графиней».
—Дайте нам,— продолжал он громким голосом,— дайте нам полчаса на размышление, чтобы подготовить графиню, иначе, если она так вдруг об этом узнает, она может умереть.
—Согласны,— отвечал разбойник и велел в то же время шестерым своим людям стать у входа на лестницу.
Встревоженные и смущенные, отправились несчастные путешественники за егерем в комнату графини; комната эта была так близко от лестницы и переговоры велись так громко, что от графини не ускользнуло ни одно слово. Она была бледна и сильно дрожала и все-таки твердо решилась положиться на свою судьбу.
—Зачем мне напрасно рисковать жизнью стольких прекрасных людей?— сказала она.— Зачем будете вы пытаться защищать меня, когда вы меня совсем не знаете? Нет, я вижу, другого выхода нет, мне надо следовать за негодяями.
Все были глубоко тронуты мужеством и несчастьем этой дамы. Егерь плакал и клялся, что не переживет такого позора. Студент же негодовал на самого себя и на свой рост в шесть футов. «Был бы я хотя бы на полголовы пониже,— восклицал он,— и не было бы у меня бороды, тогда бы я знал, как мне поступить; я взял бы у госпожи графини ее платье, и эти негодяи не скоро бы разобрали, как они ошиблись».
И на Феликса несчастье графини произвело сильное впечатление. Все ее существо казалось ему таким трогательным и знакомым; ему представлялось, что это его рано умершая мать очутилась в таком ужасном положении. Он чувствовал такой подъем, такую отвагу, что охотно отдал бы за графиню жизнь. И когда студент произнес эти слова, в его душе ярко вспыхнула мысль; он забыл всякий страх, все расчеты и думал только о спасении этой женщины.
—Если дело только в этом,— проговорил он,— если нужно только маленькое тело, безбородое лицо и мужественное сердце, чтобы спасти госпожу, то, может быть, я гожусь на это? Графиня, наденьте, недолго думая, мой кафтан, спрячьте ваши прекрасные волосы под мою шляпу, возьмите на спину мой узел и, под видом Феликса, золотых дел мастера, отправляйтесь в путь-дорогу.
Все были изумлены мужеством юноши; егерь же, обрадовавшись, бросился обнимать его.
—Золотой парень!— воскликнул он.— Вот что ты придумал! Ты хочешь нарядиться в платье моей госпожи и спасти ее? Сам бог внушил тебе это; но ты будешь не один: я отдамся вместе с тобой в плен, буду сопровождать тебя, как твой лучший друг, и, пока я жив, они не сделают тебе никакого зла.
—И я тоже пойду с вами, клянусь жизнью!— воскликнул студент.
Графиню долго пришлось уговаривать, пока она не согласилась, наконец, на такое предложение. Ей была невыносима мысль, что чужой человек жертвует для нее своей жизнью; она представляла себе, как ужасна будет месть разбойников, в случае, если они разоблачат обман, и что месть эта целиком обрушится на несчастного. Но наконец она уступила просьбам молодого человека остаться невредимой, все сделать, чтобы освободить своего спасителя. Она согласилась. Егерь и остальные путешественники проводили Феликса в комнату студента, где он быстро накинул на себя платье графини. К довершению всего егерь нацепил ему еще несколько фальшивых локонов камеристки и дамскую шляпу, и все стали уверять, что его невозможно узнать.
Даже оружейный мастер поклялся, что если бы встретил его на улице, то тотчас снял бы шляпу, и ему бы и в голову не пришло, что он раскланялся со своим доблестным товарищем.
Графиня тем временем с помощью камеристки извлекла из ранца молодого золотых дел мастера его одежду. Шляпа, надвинутая на самый лоб, дорожный посох, несколько облегченный узелок на спине,— все это сделало ее неузнаваемой, и путешественники во всякое другое время немало посмеялись бы над этим забавным переодеванием. Новый ремесленник со слезами поблагодарил Феликса и обещал поспешить выручить его.
—У меня к вам еще одна просьба,— отвечал ей Феликс.— В ранце, который у вас за спиной, есть маленькая шкатулка; спрячьте ее получше; если б она потерялась, я был бы несчастлив всю жизнь; я должен отнести ее моей приемной матери и...
—Готфрид, егерь, знает мой замок,— возразила она,— все это в целости и сохранности будет возвращено вам, когда вы, я на это сильно надеюсь, посетите нас, благородный молодой человек, чтобы принять от моего мужа и от меня нашу благодарность.
Не успел Феликс ответить, как со стороны лестницы раздались грубые голоса разбойников; они кричали, что положенное время истекло и все готово к отъезду графини. Егерь спустился к ним и заявил, что он не покинет дамы и лучше куда угодно отправится с ними, чем без своей госпожи явится к ее мужу. И студент также объявил, что хочет сопровождать даму. Разбойники посовещались между собою и согласились наконец, с условием, что егерь тотчас снимет с себя оружие. Одновременно остальным путешественникам было приказано сидеть смирно, в то время как будут уводить графиню.
Феликс спустил вуаль, которой была покрыта его шляпа, уселся в уголок, подперев голову рукой, и в этой позе глубоко огорченного человека стал дожидаться разбойников. Путешественники перешли в другую комнату, однако разместились так, чтобы видеть все, что будет происходить; егерь сидел, приняв грустный вид и прислушиваясь ко всему, что делалось в другом углу комнаты, предназначенной для графини. После того как они просидели так несколько минут, дверь отворилась, и в комнату вошел красивый, хорошо одетый человек лет тридцати шести. На нем было нечто вроде военного мундира, на груди орден, длинная сабля на боку, а в руках он держал шляпу, с которой свешивались прекрасные пушистые перья. Как только он вошел, двое из его людей стали на страже у дверей.
Низко поклонившись, он направился к Феликсу; казалось, он смущался и не знал, как держать себя со столь знатной дамой. Он начинал несколько раз, прежде чем ему удалось сказать более или менее складно следующее:
—Милостивая государыня, бывают положения, когда приходится запастись терпением. Ваше положение как раз такое. Не думайте, что я хоть на минуту могу забыть об уважении, которое я не могу не питать к столь достойной особе; у вас будут все удобства, вам ни на что не придется жаловаться, разве только на страх, который вы испытали сегодня вечером.— Тут он замолчал, дожидаясь ответа; но Феликс упорно молчал, и он продолжал: — Не принимайте меня за обыкновенного вора или душегубца. Я несчастный человек, которого довели до такой жизни тяжелые обстоятельства. Мы хотим навсегда покинуть эту местность, чтобы уехать, но нам нужны деньги. Нам было бы проще всего напасть на купцов или на почту, но тогда нам многим людям пришлось бы причинить горе. Господин граф, ваш супруг, шесть недель тому назад получил наследство в пятьсот тысяч талеров. Мы просим вас выделить двадцать тысяч гульденов от этого излишка,— требование, без сомнения, скромное и справедливое. Поэтому вы будете так добры и отправите сейчас же незапечатанное письмо господину вашему супругу, где вы ему сообщите, что мы задержали вас, чтобы он возможно скорее доставил названную сумму, в противном случае... вы понимаете меня, нам пришлось бы поступить с вами несколько суровее. Выкуп будет принят только при условии строжайшего молчания, и тот, кто принесет его, должен прийти сюда один.
Все гости лесной харчевни с напряженным вниманием, а графиня с тревогой следили за этой сценой. Каждую минуту ей казалось, что юноша, пожертвовавший собою ради нее, как-нибудь выдаст себя. Она твердо решилась выкупить его какой бы то ни было ценою, и так же непоколебимо было ее намерение не сделать ни одного шага вместе с разбойниками. В кармане кафтана золотых дел мастера она нашла нож. Она судорожно сжимала его в руке, готовая скорее убить себя, чем претерпеть такой позор. Не менее ее тревожился и сам Феликс. Хотя мысль о том, что он совершает поступок, достойный мужчины, поддерживая таким образом притесняемую и беспомощную женщину, и утешала его и придавала ему силы, но он боялся выдать себя походкой или голосом. И его страх возрос, когда разбойник заговорил о письме, которое ему придется написать.
Как ему писать? Как обратиться к графу, какую форму придать письму, не выдавая себя?
Но его страх достиг наивысшей точки, когда предводитель разбойников положил перед ним перо и бумагу и попросил его откинуть вуаль и приняться за письмо. Феликс не знал, как шел к нему наряд, который он надел на себя; если б он это знал, он ничуть не стал бы бояться разоблачения, так как когда он, наконец, принужден был откинуть вуаль, господин в мундире, пораженный красотой дамы и ее несколько мужественными чертами, стал глядеть на нее с еще большим почтением. От зорких глаз молодого золотых дел мастера это не ускользнуло; успокоенный, что, по крайней мере, в эту минуту ему не грозит опасность быть открытым, он схватил перо и стал писать своему мнимому супругу, подражая образцу, который видел однажды в одной старинной книге. Он писал:
«Мой господин и супруг!
Меня, несчастную женщину, задержали в пути среди ночи, и притом люди, которых я подозреваю в недобрых намерениях. Они будут держать меня до тех пор, пока вы, господин граф, не внесете за меня сумму в двадцать тысяч гульденов.
Их условие,— чтобы вы ни в коем случае не обращались к властям и не искали их помощи и чтобы деньги были посланы с одним только человеком в лесную харчевню в Шпессарте; в противном случае мне угрожает продолжительное и суровое тюремное заключение.
О быстрой помощи умоляет вас ваша несчастная супруга».
Он протянул это странное письмо атаману разбойников, который прочел его и одобрил.
—От вас всецело зависит,— продолжал он,— возьмете ли вы с собой камеристку или егеря, чтобы сопровождать вас. Кого-нибудь из них я отправлю с письмом к господину вашему супругу.
—Егерь и вот этот господин проводят меня,— отвечал Феликс.
—Хорошо,— согласился тот, подошел к двери и позвал камеристку.— Итак, будьте добры, сообщите этой женщине, что она должна делать.
Камеристка вошла, испуганная и дрожащая. И Феликс побледнел при мысли, как легко ему выдать себя. Однако непонятное мужество, которое в опасные минуты воодушевляло его, и теперь подсказало ему, что говорить.
—Я поручаю тебе только одно,— сказал он,— проси графа возможно скорее вызволить нас из этого несчастного положения.
—И потом,— продолжал разбойник,— посоветуйте ему самым настойчивым образом, чтобы он обо всем молчал и ничего против нас не предпринимал, пока его супруга в наших руках. Наши лазутчики немедленно сообщат нам обо всем, и тогда я ни за что не ручаюсь.
Дрожащая камеристка обещала все исполнить. Ей было приказано еще отобрать и связать в узелок немного белья и платья, чтобы избавиться от лишней тяжести, и когда это было сделано, атаман разбойников с поклоном предложил даме следовать за ним. Феликс встал, егерь и студент последовали за ним, и все трое, в сопровождении атамана, спустились с лестницы.
Перед харчевней стояло много лошадей; одну из них предложили егерю, другая — хорошенькое маленькое животное под дамским седлом, предназначалась для графини, третью дали студенту. Атаман поднял золотых дел мастера в седло, крепко подтянул подпругу и потом сам сел на коня. Он поместился с правой стороны от дамы, с левой стороны стал другой разбойник, таким же образом окружили егеря и студента. После того как все разбойники разместились на лошадях, атаман резким свистом подал знак, что пора ехать, и вскоре вся шайка исчезла в лесу.
После их отъезда общество, оставшееся в комнате наверху, постепенно начало приходить в себя. Все были бы даже веселы, как это часто бывает после большого несчастья или внезапной опасности, если бы не мысль об их трех товарищах, похищенных на их глазах. Они не могли достаточно надивиться на молодого золотых дел мастера, и графиня проливала слезы умиления, когда вспомнила, как бесконечно она обязана человеку, которому не сделала ни малейшего добра, которого даже не знала. Все утешались тем, что его сопровождали доблестный егерь и смышленый студент, которые сумеют поддержать молодого человека в несчастье, и некоторым приходило даже в голову, что ловкий охотник найдет средство устроить им побег. Они посовещались еще, как им поступить. Графиня решила, так как она не дала никакой клятвы разбойникам, тотчас вернуться к супругу и предпринять все возможное, чтобы раскрыть местопребывание пленников и освободить их; извозчик обещал тотчас по прибытии в Ашаффенбург обратиться в суд с просьбой начать преследование разбойников. Оружейный же мастер порешил продолжать путешешствие.
В ту ночь путешественников больше никто не беспокоил; мертвая тишина царила в лесной харчевне, которая незадолго перед тем была ареной таких страшных сцен. Когда же утром слуги графини сошли вниз к хозяйке, чтобы приготовить все к отъезду, они быстро поднялись наверх и сообщили, что нашли хозяйку с ее прислугой в самом плачевном состоянии: они лежали связанные на полу харчевни и взывали о помощи.
При этом известии путешественники удивленно переглянулись.
—Как?— воскликнул оружейный мастер,— так, значит, эти люди все-таки невинны? Так, значит, мы напрасно подозревали их, и они не были в заговоре с разбойниками?
—И все-таки пусть меня повесят, если мы ошибались,— возразил извозчик.— Они нас обманывают, чтобы мы не донесли на них. Разве вы забыли подозрительное поведение этих хозяев? Или вы не помните, как я хотел сойти вниз, а хорошо вышколенная собака не пустила меня и как тотчас появились хозяйка и слуга и ворчливо спросили, что я еще собираюсь делать? И тем не менее они принесли нам счастье,— во всяком случае госпоже графине. Если бы харчевня не имела такого подозрительного вида и хозяйка не внушала бы нам недоверия, мы не соединились бы и не остались бы бодрствовать. Разбойники напали бы на нас спящих; во всяком случае они стали бы на страже у наших дверей, и обмен платьем с храбрым юношей был бы невозможен.
Все согласились с мнением извозчика и порешили донести властям также и на хозяйку с ее слугами. Однако, чтобы она ни о чем не догадалась, они условились и вида не показывать о своем намерении. Слуги и извозчик спустились в горницу, развязали укрывателей воров и притворились, насколько могли, участливыми и жалостливыми. Чтобы примирить с собой гостей, хозяйка предъявила каждому совсем маленький счет и пригласила их поскорей опять побывать у нее.
Извозчик заплатил свою долю, простился с товарищами по несчастью и поехал своей дорогой. За ним и оба ремесленника стали готовиться в путь. Как ни был легок узелок золотых дел мастера, все-таки он немало обременял нежную даму. Но еще тяжелее стало у нее на сердце, когда у дверей хозяйка протянула ей на прощание свою преступную руку.
—Ах, до чего вы еще молоды,— воскликнула она при взгляде на нежного юношу,— и вот уже странствуете по свету! Верно, вы из молодых да ранний, и хозяин выгнал вас из мастерской. Впрочем, это меня не касается; окажите мне честь зайти ко мне, когда будете возвращаться, а пока счастливого пути!
Графиня, дрожа от страха, не в силах была отвечать,— она боялась своим слабым голосом выдать себя. Оружейный мастер заметил это, взял своего товарища под руку, попрощался с хозяйкой и, затянув веселую песню, направился к лесу.
—Только теперь я вне опасности!— воскликнула графиня, отойдя приблизительно на сто шагов.— Мне казалось, что женщина все раскроет и велит своим работникам задержать меня. О, как я вам всем благодарна! Приходите и вы тоже в мой замок, там и дождетесь вашего попутчика.— Оружейный мастер согласился, и пока они разговаривали, их нагнала карета графини; быстро открылась дверца, графиня впорхнула в нее, еще раз кивнула молодому ремесленнику, и карета покатилась дальше.
В это же время разбойники и их пленники достигли лагеря шайки. Они быстрою рысью проехали по нерасчищенной лесной дороге; с пленниками они не обменялись ни словом, да и между собой они перешептывались только изредка, когда менялось направление дороги. Перед глубоким лесным оврагом они остановились. Разбойники спешились, их атаман снял с лошади золотых дел мастера, извинившись за поспешную и утомительную езду, и спросил, не слишком ли госпожа утомилась.
Феликс отвечал ему возможно деликатнее, что он хотел бы отдохнуть. Атаман предложил ему руку, чтобы помочь спуститься в овраг. Дорога шла по крутому обрыву; тропинка, ведшая вниз, была до того крута и узка, что атаману то и дело приходилось поддерживать свою даму, чтобы не дать ей упасть в пропасть. Наконец они дошли до низа. При бледном свете наступающего утра Феликс увидал перед собой узкую и тесную долинку, не больше ста шагов в окружности, лежавшую глубоко среди отвесно вздымающихся скал. От шести до восьми маленьких хижин, сколоченных из досок и неотесанных бревен, жались друг к другу в этой пропасти. Несколько грязных женщин с любопытством выглянули из своих нор, и, с воем и лаем, свора крупных собак с бесчисленными щенками окружила прибывших. Атаман отвел мнимую графиню в самую лучшую из этих хижин и сказал, что это помещение будет предоставлено исключительно ей; он разрешил также, по просьбе Феликса, чтобы к нему впустили егеря и студента.
Хижина была устлана оленьими шкурами и циновками, служившими одновременно и ковром и сиденьями. Несколько кувшинов и блюд, вырезанных из дерева, старое охотничье ружье и, в глубине комнаты сколоченное из двух-трех досок и покрытое шерстяными одеялами ложе, которое, однако, нельзя было назвать постелью, составляли всю обстановку этого графского дворца. Только теперь, когда они остались одни в жалкой лачуге, явилась у пленников возможность поразмыслить о своем печальном положении. Феликс, хотя ни на минуту не раскаивался в своем благородном поступке, все же опасался за свою участь в случае разоблачения и поэтому разразился было громкими жалобами, но егерь поспешно подсел к нему и прошептал:
—Ради бога потише, милый; неужели ты думаешь, что нас не подслушивают?
—Одно твое слово, тон твоей речи могут навести их на подозрение,— добавил студент. Бедному Феликсу ничего не оставалось, как плакать потихоньку.
—Поверьте мне, господин егерь, я плачу не от страха перед разбойниками и не из боязни остаться в этой жалкой лачуге,— меня гнетет совсем другое горе. Графиня легко забудет, что я успел ей сказать только мимоходом, а меня сочтут потом вором, и я погиб навсегда.
—Но что же именно так пугает тебя?— спросил егерь, удивляясь поведению молодого человека, до сих пор державшегося так стойко.
—Выслушайте меня, и вы согласитесь со мною,— отвечал Феликс.— Мой отец был искусным золотых дел мастером в Нюрнберге, а мать моя служила раньше в камеристках у одной знатной дамы; и когда отец мой женился на ней, графиня, у которой она служила, дала ей чудесное приданое. Мать всегда была ей очень предана, и, когда я родился, графиня сделалась моей крестной матерью и щедро одарила меня. Когда же мои родители вскоре, один за другим, умерли от повальной болезни, я остался совсем один на свете и был помещен в приют для сирот; графиня, узнав о моем несчастье, приняла во мне участие и поместила меня в школу; когда я подрос, она написала мне, спрашивая, не хочу ли я изучить ремесло отца. Я этому обрадовался, поблагодарил ее, и она отдала меня в учение к моему хозяину в Вюрцбурге. Я оказался способным к этой работе, вскоре получил аттестат от мастера и смог снарядиться в путь. Я написал об этом своей крестной матери, и она тотчас ответила мне, что пришлет мне денег на дорогу. Одновременно она прислала великолепные камни и пожелала, чтобы я вставил их в оправу, сделал из них украшение и сам принес бы его как образец того, чему я выучился,— тут же были приложены и деньги на путешествие. Свою крестную мать я не видел ни разу в жизни, и вы можете себе представить, как я радовался, что встречусь с ней. День и ночь работал я над украшением,— оно вышло таким красивым и изящным, что сам мастер удивился. Окончив работу, я тщательно спрятал ее на дно ранца, простился с мастером и пошел путем-дорогою в замок госпожи моей крестной. И вот,— продолжал он, заливаясь слезами,— пришли эти гадкие люди и разрушили все мои надежды. Потому что если ваша госпожа графиня потеряет украшение или забудет, что я ей сказал, и выбросит плохонький ранец,— как явлюсь я тогда перед уважаемой моей крестной? Как я оправдаюсь? Как возмещу ей стоимость камней? И дорожные деньги тоже пропадут даром, и я окажусь неблагодарным человеком, который так легко швыряется доверенным ему добром. И потом, разве мне поверят, когда я стану рассказывать об этом необыкновенном случае?
—Об этом не беспокойтесь!— отвечал егерь.— Не думаю, чтобы графиня потеряла ваше украшение; и если бы даже это и случилось, она, конечно, возместит его стоимость своему спасителю и подтвердит истинность этого происшествия. Мы покинем вас на некоторое время, ибо, по правде говоря, вы нуждаетесь во сне, да и всем, вероятно, после волнений этой ночи надо отдохнуть. А после постараемся в разговорах забыть о нашем несчастье или, еще лучше, подумаем о бегстве.
Они ушли; Феликс остался один и попытался последовать совету егеря.
Когда через несколько часов егерь со студентом вернулись, они нашли своего юного друга приободрившимся и повеселевшим. Егерь рассказал, что атаман поручил ему всячески заботиться о даме и что через несколько минут одна из женщин, которую он видел у хижин, принесет милостивой графине кофе и предложит ей свои услуги. Чтобы им не мешали, они порешили отклонить эту любезность и когда явилась старая безобразная цыганка, подала завтрак и, оскалив зубы, спросила, не нужны ли ее услуги, Феликс знаком попросил ее уйти, а когда она все еще колебалась, егерь просто выпроводил ее вон. Студент рассказал тогда, что они еще видели в разбойничьем стане.
—Лачуга, которую вы занимаете, прекрасная госпожа графиня, первоначально предназначалась для атамана. Она не так велика, но лучше остальных. Кроме нее имеются еще шесть других, в которых живут женщины и дети, а сами разбойники редко бывают дома более шести человек за раз. Один стоит на часах неподалеку от этой лачуги, другой стоит возле дороги, которая ведет наверх, а третий сторожит наверху при входе в ущелье. Каждые два часа их сменяют трое других. Кроме того рядом с каждым лежат две собаки, и они до того чутки, что нельзя шагу ступить, нельзя выглянуть за дверь, чтобы они тотчас не залаяли. У меня нет надежды, что мы -сможем бежать незамеченными.
—Не наводите на меня тоску, после сна я стал бодрее,— отвечал Феликс.— Не будем терять надежду, а если вы боитесь предательства, то поговорим лучше о чем-нибудь другом и не будем огорчаться заранее. Господин студент, в харчевне вы начали рассказывать, продолжайте теперь ваш рассказ,— времени для болтовни у нас достаточно.
—Я с трудом припоминаю, что это было такое,— отвечал молодой человек.
—Вы рассказывали предание о холодном сердце и остановились на том месте, где хозяин и другой игрок вытолкали угольщика Петера за дверь.
—Так, теперь я вспомнил,— отвечал тот.— Ну, если вы хотите слушать дальше, я буду продолжать.
Библиотека "Живое слово"
Астрология Агентство ОБС Живопись Имена
|
|
|||
|
|
|||
Материалы, содержащиеся на страницах данного сайта, не могут распространяться |
|||