14

1-го июля 1926 г., четверг.

Мой родной Борис,

Первый день месяца и новое перо.

Беда в том, что взял Шмидта, а не Каляева¹ (слова Сережи, не мои), героя времени (безвременья!), а не героя древности, нет, еще точнее — на этот раз заимствую у Степуна: жертву мечтательности, а не героя мечты². Что такое Шмидт — по твоей документальной поэме: русский интеллигент, перенесший 1905 год. Не моряк совсем, до того интеллигент (вспомни Чехова “В Море”!³), что столько-то лет плаванья не отучили его от интеллигентского жаргона. Твой Шмидт студент, а не моряк. Вдохновенный студент конца девяностых годов.

Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной. Люблю дворянство и народ, цветение и <корни>, Блока синевы и Блока просторов. Твой Шмидт похож на Блока-интеллигента. Та же неловкость шутки, та же невесёлость её.

В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею*. Убеждена, что письма почти дословны, — до того не твои. Ты дал человеческого Шмидта, в слабости естества, трогательного, но такого безнадежного!

* Т. е. заслоняешься ею насильно и все-таки не заслонен. Ты это деревья, флаги, листовки, клятва. Ш<мидт> — письма (примеч. М. Цветаевой).

Прекрасна Стихия⁴. И естественно, почему. Здесь действуют большие вещи, а не маленький человек. Прекрасна Марсельеза. Прекрасно всё, где его нет. Поэма несется мимо Шмидта, он — тормоз. Письма — сплошная жалость. Зачем они тебе понадобились? Пиши я, я бы провалила их на самое дно памяти, завалила, застроила бы. Почему ты не дал зрительного Шмидта — одни жесты — почему ты не дал Шмидта “сто слепящих фотографий”⁵, не дающих разглядеть — что? Да уныние этого лица! Зачем тебе понадобился подстрочник? Дай ты Шмидта в действии — просто ряд сцен — ты бы поднял его над действительностью, гнездящейся в его словесности.

Шмидт не герой, но ты герой. Ты, описавший эти письма!

(Теперь мне совсем ясно: ополчаюсь именно на письма, только на письма. Остальное — ты.)

Да, очень важное: чем же кончилась потеря денег?⁶ Остается в тумане. И зачем этот эпизод? Тоже не внушает доверия. Хорош офицер! А форма негодования! У офицера вытащили полковые деньги, и он: “Какое свинство!” Так неправдоподобен бывает только документ.

Милый Борис, смеюсь. Сейчас, перечитывая, наткнулась на строки: “Странно, скажете, к чему такой отчет? Эти мелочи относятся ли к теме?”⁷ Последующим двустишием ты мне уже ответил. Но я не убеждена.

Борис, теперь мне окончательно ясно: я бы хотела немого Шмидта. Немого Шмидта и говорящего тебя.

===========

Знаешь, я долго не понимала твоего письма о “Крысолове”⁸, — дня два. Читаю — расплывается. (У нас разный словарь.) Когда перестала его читать, оно выяснилось, проступило, встало. Самое меткое, мне кажется, о разнообразии поэтической ткани, отвлекающей от фабулы. Очень верно о лейтмотиве. О вагнерианстве мне уже говорили музыканты. Да всё верно, ни о чём я не спорю. И о том, что я как-то докрикиваюсь, доскакиваюсь, докатываюсь до смысла, который затем овладевает мною на целый ряд строк. Прыжок с разбегом. Об этом ты говорил?

===========

Борис, ты не думай, что это я о твоем (поэма) Шмидте, я о теме, о твоей трагической верности подлиннику. Я, любя, слабостей не вижу, всё сила. У меня Шмидт бы вышел не Шмидтом, или я бы его совсем не взяла, как не смогла (пока) взять Есенина. Ты дал живого Шмидта, чеховски-блоковски-интеллигентского. (Чехова с его шуточками, прибауточками, усмешечками ненавижу с детства.)

Борис, родной, поменьше писем во второй части или побольше в них себя. Пусть он у тебя перед смертью вырастет.

===========

Судьба моя неопределенна. Написала кому могла в Чехии. “Благонамеренный” кончился⁹. Совсем негде печататься (с двумя газетами и двумя журналами разругалась). Будет часок, пришлю тебе нашу встречу. (Переписанную потеряла.) Пишу большую вещь, очень трудную¹⁰. Полдня уходит на море — гулянье, верней, сиденье и хожденье с Муром. Вечером никогда не пишу, не умею.

М. б. осенью уеду в Татры (горы в Чехии), куда-нибудь в самую глушь. Или в Карпатскую Русь. В Прагу не хочу — слишком ее люблю, стыдно перед собой — той. Пиши мне! Впрочем раз я написала сегодня, наверное получу от тебя письмо завтра. Уехали ли твои? Легче или труднее одному?

Довез ли Э<ренбур>г мою прозу: Поэт о критике и Герой у труда? Не пиши мне о них отдельно, только если что-нибудь резануло. Журналов пока не читала, только твоё.

Я бы хотела, чтобы кто-нибудь подарил мне цельный мой день. Тогда бы я переписала тебе Элегию Рильке¹¹ и своё.

Напиши мне о летней Москве. Моей до страсти — из всех — любимой.

14

¹ Каляев Иван Платонович (1877 — 1905) — член боевой организации партии эсеров. В феврале 1905 г. убил московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича.

2 В предисловии к сборнику «Прозы» М. Цветаевой (Нью-Йорк: издательство им. Чехова, 1953. С. 16) Ф. Степун вспомнил о разговоре с Цветаевой (в 1921 г.), когда они «выясняли разницу между героями мечты и жертвами мечтательности».

Ср. также с заключительными строками описания Ф. Степуном высылки его в 1922 г. из России: «Под окном мелькает шлагбаум. Куда-то вдаль, под темную, лесную полосу отбегает вращаемое движением поезда, черное по белому снегу шоссе. И в сердце вдруг <...> зажигается непонятная мечта (курсив наш. — Cocw.) не стоять у окна несущегося в Европу поезда, а труском плестись в розвальнях по этому неизвестно куда бегущему, грязному шоссе...» (Современные записки. 1923. № 14. С. 398). «Нет, не о павшей монархии затосковало мое сердце <...) и не от революции оно отрекалось, а просто вдруг поняло, что было в первые революционные дни в русских душах слишком много легкочувствия <...>, а должно было быть прежде всего очень ответственно и очень страшно» (там же, № 15. С. 283).

3 Рассказ А. П. Чехова.

4 «Стихия» и упоминаемая ниже «Марсельеза» — так назывались в рукописи поэмы «Девятьсот пятый год» 4-я и 5-я главы.

5 Строка из стихотворения Б. Пастернака «Гроза, моментальная навек» (б/г).

6 Эпизод из главы «Письмо ) дрязгах», впоследствии опущенной.

7 Из главы «Письмо о дрязгах», где было: «Странно, скажете. К чему такой отчет?// Эти мелочи относятся ли к теме?»

8 Разбору «Крысолова» Пастернак посвятил большое письмо от 14 июня 1926 г. Вот несколько характерных выдержек из него:

«Того письма о Крысолове, которое начал на днях, не дописать. Начинаю наново, а то уничтожу. Оно начато с дурною широтой, слишком с разных сторон сразу, слишком лично, слишком изобилует воспоминаньями и личными сожаленьями. Т. е. оно чересчур эгоистично, и эгоизм его — страдательный: это барахтанье всего существа, получившего толчок от твоей сложной, разноударной поэмы. Крысолов кажется мне менее совершенным и более богатым, более волнующим в своей неровности, более чреватым неожиданностями, чем Поэма Конца. Менее совершенен он тем, что о нем хочется больше говорить <...).

В Крысолове, несмотря на твою прирожденную способность компоновать, мастерски и разнообразно проявленную в Сказках, несмотря на тяготенье всех твоих циклических стихотворений к поэмам, несмотря наконец на изумительность композиции самого Крысолова (крысы как образное средоточье всей идеи вещи! Социальное перерожденье крыс!! — идея потрясающе простая, гениальная, как явленье Минервы) — несмотря на все это — поэтическое своеобразие ткани так велико, что вероятно разрывает силу сцепленья композиционного единства, ибо таково именно действие этой вещи. Сделанное в ней говорит языком потенции, как это бывает у больших поэтов в молодости или — у гениальных самородков — в начале. Это удивительно молодая вещь, с проблесками исключительной силы. Действие голого поэтического сырья, т. е. проще: сырой поэзии, перевешивает остальные достоинства настолько, что лучше было бы объявить эту сторону окончательным стержнем вещи и написать ее насквозь сумасшедше.

<...> Замечательно, что в самой композиции были два мотива, двинувшие тебя по пути оголенья поэзии и писания чистым спиртом. Это, во-первых, издевательская нота сатиры, сгустившая изображенье до нелепости и таким образом, и параллельно этому доведшая аффект выраженья до крайности, до той крайности, когда, разгоревшись среди высказанного, физическая сторона говора в дальнейшем овладевает словом как предметом второстатейным и начинает реально двигаться в нем, как тело в одежде. Это конечно благороднейшая форма зауми, та именно, которая заключена в поэзии от века. Хорошо и крупно, что она у тебя не в случайных мелочах и не на поверхности, как это часто бывало У футуристов, а вызвана внутренней мимикой, совершенно ясна и, как кусок музыкального произведенья, подчинена всему строю (например. Рай-город и пр.). Потом она — предельно, почти телесно — ритмична. — Вторым поводом в сюжете для разнузданья поэзии был мотив музыкальной магии. Это ведь была отчаянно трудная задача! Т. е. она ужасно затруднена реализмом прочего изложенья. Это точь-в-точь как если бы факиры своим чудесам предпосылали речь о гипнозе или фокусники — объясненье своих приемов и потом, разоружившись, все-таки бы ошеломляли! <...>

<...) Словом, никакая похвала не достаточна за эту часть шедевра, за эту его чудесность. Но сколько бы я ни говорил о «Крысолове», как о законченном мире со своими качествами, постоянно будут нарастать кольца, типические для всякой потенции. Говоришь о вещи, нет-нет соскользнешь на речь о поэзии вообще;

говоришь о тебе, то и дело подымаются собственные сожаленья: силы, двинутые тобою в вещь, страшно близки мне, и особенно в прошлом. Не прочти я Крысолова, я был бы спокойнее в своем компромиссном и ставшем уже естественным — пути» (Переписка К. Пастернака. С. 36) — 364).

9 Журнал «Благонамеренный» под редакцией Д. Шаховского прекратил свое существование после выпуска двух номеров, вышедших в январе-апреле 1926 г. См. письма к Д. Шаховскому и комментарии к ним (т. 7).

10 Цветаева заканчивала поэму «Попытка комнаты», в которой присутствует приснившаяся Пастернаку встреча с Цветаевой. В июле же Цветаева пишет поэму «Лестница» (см. т. 3).

¹¹ В письме 8 июня 1926 г. Рильке присылает Цветаевой посвященное ей стихотворение «Элегия», примыкающее по стилю к циклу «Ду-инезских элегий» (1922). См. письма к Рильке (т. 7).