12

I

St. Gilles, 23-го мая 1926 г., воскресенье

Аля ушла на ярмарку, Мурсик спит, кто не спит — тот на ярмарке, кто не на ярмарке — тот спит. Я одна не на ярмарке и не сплю. (Одиночество, усугубляемое единоличностью. Для того, чтобы ощутить себя не-спящим, нужно, чтобы все спали.)

Борис, я не те письма пишу. Настоящие и не касаются бумаги. Сегодня, например, два часа идя за Муркиной коляской по незнакомой дороге — дорогам — сворачивая наугад, все узнавая, блаженствуя, что наконец на суше (песок — море), гладя — походя — какие-то колючие цветущие кусты — как гладишь чужую собаку, не задерживаясь — Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила — радовалась — дышала. Минутами, когда ты слишком долго задумывался, я брала обеими руками твою голову и поворачивала: вот! Не думай, что красота: Вандея бедная, вне всякой военной heroic'и*: кусты, пески, кресты. Таратайки с осликами. Чахлые виноградники. И день был серый (окраска сна), и ветру не было. Но — ощущение чужого Троицына дня, умиление над детьми в ослиных таратайках: девочки в длинных платьях, важные, в шляпках (именно — ках!) времен моего детства — нелепых — квадратное дно и боковые банты, — девочки, так похожие на бабушек, и бабушки, так похожие на девочек... Но не об этом — о другом — и об этом — о всём — о нас сегодня, из Москвы, или St. Gill'a — не знаю, глядевших на нищую праздничную Вандею. (Как в детстве, смежив головы, висок в висок, в дождь, на прохожих.)

Борис, я не живу назад, я никому не навязываю ни своих шести, ни своих шестнадцати лет, — почему меня тянет в твое детство, почему меня тянет — тянуть тебя в свое? (Детство: место, где все осталось так и там.) Я с тобой сейчас в Вандее мая 26 года, непрерывно играю в какую-то игру, что в игру — в игры! — разбираю с тобой ракушки, щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравнение не мое) крыжовник, выбегаю смотреть (потому что когда Аля бежит — это я бегу!), опала ли Vie** и взошла (прилив или отлив).

Борис, но одно: я не люблю моря. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т. е. моя вынужденная, заведомая неподвижность. Моя косность. Моя — хочу или нет — терпимость. А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя — как Рильке! (Себя или божества — равно.) Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, это и есть — оно, все что в нем ужасающего, — оно. Суть его. Огромный холодильник. (Ночь.) Или огромный котел. (День.) И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское, Борис! Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное). Так, Иегову, напр<имер> бы, ненавидела. Как всякую власть. Море — диктатура, Борис. Гора — божество. Гора разная. Гора умаляется до Мура (умиляясь им!). Гора дорастает до Гётевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора с ручьями, с норами, с играми. Гора — это прежде всего мои ноги, Борис. Моя точная стоимость. Гора — и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом.

И все-таки — не раскаиваюсь. «Приедается всё — лишь тебе не дано»¹. С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: твой стих, т. е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию твое море — заочное, над очное, внеочное. «Прощай, свободная стихия»² (мои 10 лет) и «Приедается всё» (мои тридцать) — вот мое море.

Борис, я не слепой: вижу, слышу, чую, вдыхаю всё, что полагается, но — мне этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк или рыбак знают, что это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок. Здесь — чистоганом).

===========

Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море я — даже не пассажир: дачник. Дачник, любящий океан... Плюнуть!

===========

Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку — выбивает из стихов — вставший Nibelun-genhort*** — легко справиться?! Ему — не нужно. Мне — больно. Я не меньше его (в будущем), но — я моложе его. На много жизней. Глубина наклона — мерило высоты. Он — глубоко наклоняется ко мне — может быть глубже, чем... (неважно!) — что я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!), это Вас сделает только еще одиноче, ибо на острове, где мы родились — все — как мы.

Durch alle Welten, durch alle Gegenden an alien Wegenden Das ewige Paar der sich — Nie — Begegnenden****.

Само пришло, двустишием, как приходит всё. Итог какого-то вздоха, к которому никогда не прирастет предпосылка.

Для моей Германии нужен был весь Рильке. Как обычно, начинаю с отказа.

===========

О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что всё так. Не залижи, — выжги рану! «Вкусих мало мёду»³ — помнишь? Что — мед!

===========

Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке — всё, всё в тебя, в твою огромную реку (не хочу — море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.

М.

 

II

St. Gille-sur-Vie, 25-го мая 1926 г.

Борис, ты меня не понял. Я так люблю твое имя, что для меня не написать его лишний раз, сопровождая письмо Рильке, было настоящим лишением, отказом. То же, что не окликнуть еще раз из окна, когда уходят (и с уходящим, на последующие десять минут, всё. Комната, где даже тебя нет. Одна тоска расселась).

Борис, я сделала это сознательно. Не ослабить удара радости от Рильке. Не раздробить его на два. Не смешать двух вод. Не превратить твоего события в собственный случай*****. Не быть ниже себя. Суметь не быть.

(Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся!) Оборот Орфея — дело рук Эвридики. («Рук» — через весь коридор Аида!) Оборот Орфея — либо слепость ее любви, невладение ею (скорей! скорей!) — либо — о, Борис, это страшно — помнишь 1923 год, март, гору, строки:

Не надо Орфею сходить к Эвридике И братьям тревожить сестер4 —

либо приказ обернуться — и потерять. Все, что в ней еще любило — последняя память, тень тела, какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья, помнишь?

— — — ...С бессмертья змеиным укусом Кончается женская страсть!

все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя, — шло за ним, она не могла не идти, хотя может быть уже не хотела идти. Так, преображение и возвышенно, мне видится расставание Аси с Белым⁵ — не смейся — не бойся.

В Эвридике и Орфее перекличка Маруси с Молодцем — не смейся опять! — сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло — верно. Ах, может быть, просто продленное «не бойся» — мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел — жить, тот за моей — не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой, мне было бы... стыдно — назад!

О Рильке. Я тебе о нем уже писала. (Ему не пишу.) У меня сейчас покой полной утраты — божественного ее лика — отказа. Пришло само. Я вдруг поняла. А чтобы закончить с моим отсутствием в письме (я так и хотела: явно, действенно отсутствовать) — Борис, простая вежливость не совсем или совсем не простых вещей. — Вот. —

Твой чудесный олень с лейтмотивом «естественный»⁶. Я слышу это слово курсивом, живой укоризной всем, кто не. Когда олень рвет листья рогами — это естественно (ветвь — рог — сочтутся). А когда вы с электрическими пилами — нет. Лес — мой. Лист — мой. (Так я читала?) И зеленый лиственный костер над всем. — Так? —

Борис, когда мне было шесть лет, я читала книжку (старинную, переводную) «Царевна в зелени»⁷. Не я — мать читала вслух. Там два мальчика убежали из дому, один: Клод Бижар (Claude Bigeard — Бижар — сбежал — странно?), один отстал, другой остался. Оба искали царевну в зелени. Никто не нашел. Только последнему вдруг неожиданно хорошо стало. И какой-то фермер. Вот все, что я помню. Когда мать проставила голосом последнюю точку — и — паузой — конечное тире, она спросила: «Ну, дети, кто же была эта царевна в зелени?» Брат (Андрей) сразу ответил: «Почем я знаю», Ася, заминая, начала ластиться, а я только покраснела. И мать, зная меня и эти вспышки: — «Ну, а ты как думаешь?» — «Это была... это была... НАТУРА!» — «Натура? Ах ты! — Умница». (Правда, ответ запоздал на век? 1800 г. — Руссо.)⁸ Мать меня поцеловала и обещала мне, вне всякой педагогики, в награду (спохватившись, скороговоркой): «за то, что хорошо слушала»... книжку. И подарила. Но гнуснейшую: Mariens Tagebuch******⁹ и, что еще хуже: Машин дневник, противоестественный, потому что Маша — » тетя Гильдеберта, и праздник «Трех королей» (Dreikonigsfest), и прочее. Противоестественный потому еще, что мир непреложно делился на богатых девочек и бедных мальчиков, и богатые девочки этих бедных мальчиков, сняв с себя (!) одевали (в юбки, что ли?). Аля эту книгу читала и утверждает, что там тоже был мальчик, который тоже сбежал в лес (потому что его бил сапожник), но вернулся. Словом: НАТУРА (как — часто) повлекла за собой противоестественность. Эту ли горькую расплату за свою природу имела в виду мать, даря? Не знаю.

===========

Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор как впервые не полюбила*******, порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не мое, не могу. То же страстное въигрыванье (о, не заигрыванье! никогда), гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше вещь, чем вещь: оно само — вещь, которая есть только — знак. Назвать — овеществить, а не развоплотить) — и — отпор.

И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) — невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать. Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: море, любовь. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по пляжу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его не поет. А горы — благодарны (божественны).

Дошла ли наконец моя? (Поэма Горы.) Крысолова, по возможности читай вслух, полувслух, движением губ. Особенно «Увод»¹⁰. Нет, всё, всё. Он как «Молодец» писан с голосу.

===========

Мои письма не намеренны, но и тебе и мне нужно жить и писать. Просто — перевожу стрелку. Ту вещь о тебе и мне почти кончила¹¹. (Видишь, не расстаюсь с тобой!) Впечатление: от чего-то драгоценного, но — осколки. До чего слово открывает вещь! Думаю о некоторых строках. — До страсти хотела бы написать Эвридику: ждущую, идущую, удаляющуюся. Через глаза или дыхание? Не знаю. Если бы ты знал, как я вижу Аид! Я, очевидно, на еще очень низкой ступени бессмертия.

===========

Борис, я знаю, почему ты не идешь за моими вещами к Н<адежде> А<лександровне>¹². От какой-то тоски, от самообороны, как бежишь письма, которое требует всего тебя. Кончится тем, что все пропадет, все мои Гёты! Не перепоручить (не перепоручишь) ли Асе? Жду Шмидта.

МЦ.

Я не слишком часто пишу? Мне постоянно хочется говорить с тобою.

III

26-го мая 1926 г.. среда

Здравствуй, Борис! Шесть утра, все веет и дует. Я только что бежала по аллейке к колодцу (две разные радости: пустое ведро, полное ведро) и всем телом, встречающим ветер, здоровалась с тобой. У крыльца (уже с полным) вторые скобки: все еще спали — я остановилась, подняв голову навстречу тебе. Так я живу с тобой, утра и ночи, вставая в тебе, ложась в тебе.

Да, ты не знаешь, у меня есть стихи к тебе, в самый разгар Горы¹³ (Поэма Конца — одно. Только Гора раньше и — мужской лик, с первого горяча, сразу высшую ноту, а Поэма Конца уже разразившееся женское горе, грянувшие слезы, я, когда ложусь, — не я, когда встаю! Поэма горы — гора, с другой горы увиденная. Поэма Конца — гора на мне, я под ней). Да, и клином врезавшиеся стихи к тебе, недоконченные, несколько, взывание к тебе во мне, ко мне во мне.

Отрывок:

... В перестрелку — скиф, В христопляску — хлыст, —Море! — небом в тебя отваживаюсь. Как на каждый стих, — Что на тайный свист Останавливаюсь, Настораживаюсь. В каждой строчке: стой! В каждой точке — клад. — Око! — светом в тебя расслаиваюсь, Расхожусь. Тоской На гитарный лад Перестраиваюсь, Перекраиваюсь...14

Отрывок. Всего стиха не посылаю из-за двух незаткнутых дыр. Захоти — и стих будет кончен, и этот, и другие. Да, есть ли у тебя три стиха: Двое, посланные мною тебе летом 1924 г., два года назад, из Чехии. («Елена: Ахиллес// — Разрозненная пара»; «Так разминовываемся — мы»; «Знаю — один//Ты — равносущ// Мне».) Не забудь ответить. Тогда пришлю¹⁵.

Борис, у Рильке взрослая дочь¹⁶, замужем, где-то в Саксонии, и внучка Христина, двух лет. Был женат, почти мальчиком, два года — в Чехии — расплелось. Борис, последующее — гнусность (моя): мои стихи читает с трудом, хотя еще десять лет назад читал без словаря Гончарова¹⁷. (И Аля, которой я это сказала, тотчас же: «Я знаю, знаю, утро Обломова, там еще сломанная галерея».) Гончаров — таинственно, а? Тут-то я и почувствовала. Когда Tzarenkгeis********¹⁸ — из тьмы времен — прекрасно, когда Обломов — уже гораздо хуже. Преображенный — Рильке (родительный падеж, если хочешь Рильке'м)¹⁹ Обломов. Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т. е. себя русской, а его немцем! Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против которого, житейски, в смысле истории русской литературы такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет. Нужно быть милосерднее.

(Ни о дочери, ни о внучке, ни о Гончарове — никому. Двойная ревность. Достаточно одной.)

===========

Что еще, Борис? Листок кончается, день начался. Я только что с рынка. Сегодня в поселке праздник — первые сардины! Не сардинки, потому что не в коробках, а в сетях.

А знаешь, Борис, к морю меня уже начинает тянуть, из какого-то дурного любопытства — убедиться в собственной несостоятельности.

===========

Обнимаю твою голову — мне кажется, что она такая большая — по тому, что в ней — что я обнимаю целую гору, — Урал! «Уральские камни» — опять звук из детства! (Мать с отцом уехали на Урал за мрамором для Музея. Гувернантка говорит, что ночью крысы ей отъели ноги. Таруса. Хлысты. Пять лет²⁰.) Уральские камни, (дебри) и хрусталь графа Гарраха (Кузнецкий)²¹ — вот все мое детство.

На его — в тяжеловесах и хрусталях.

===========

Где будешь летом? Поправился ли Асеев²². Не болей.

Ну, что еще?

—Всё!—

М.

Замечаешь, что я тебе дарю себя враздробь?

* Героика (фр.).

** Жизнь (фр.). Этим именем называлась речушка, на которой стоял городок Сен-Жиль.

*** Сокровище Нибелунгов (нем.).

**** Через все миры, через все края — по концам всех дорог

Вечные двое, которые — никогда — не могут встретиться (нем.).

***** Не «воспользоваться» «случаем» письма Рильке, чтобы назвать тебя еще раз (примеч. М. Цветаевой).

****** Машин дневник (нем.). 

******* В детстве любила, как и любовь (примеч. М. Цветаевой).

******** Цикл «Цари» (нем.).

12

¹ Цитата из главы «Морской мятеж» поэмы Б. Пастернака «Девятьсот пятый год» (июль 1925 — февраль 1926).

2 Первая строка стихотворения А. С. Пушкина «К морю» (1824).

3 Начало цитаты из церковнославянского текста Библии (Первая книга Царства, 14, 43). По-русски: «Я отведал концом палки, которая в руке моей, немного меду; и вот я должен умереть».

4 Заключительные строки стихотворения М. Цветаевой «Эври дика — Орфею» (1923). Следующая цитата из этого же стихотворения.

5 Речь идет о разрыве А. Белого с женой, А. А. Тургеневой, который произошел в Берлине в 1922 г.

6 Цветаева говорит здесь об акростихе-посвящении, которое Б. Пастернак прислал ей в письме от 19 мая 1926 г. и которое он намеревался предпослать поэме «Лейтенант Шмидт»:

Мельканье рук и ног и вслед ему  «Ату его сквозь тьму времен! Резвей   Реви рога! А то возьму  И брошу гон и ринусь в сон ветвей». Но рог крушит сырую красоту  Естественных, как листья леса, лет.  Царит покой, и что ни пень — Сатурн:  Вращающийся возраст, круглый след. Ему б уплыть стихом во тьму времен.  Такие клады в дуплах и во рту.  А тут носи из лога в лог ату,  Естественный, как листья леса, стон. Век, отчего травить охоты нет? Ответь листвою, пнями, сном ветвей И ветром и травою мне и ей.

Опубликованное при первой части поэмы в «Новом мире» (1926, №8 — 9), это посвящение впоследствии было снято.

7 «Царевна в зелени» — популярная в России 1880 — 1890-х годов повесть французского писателя и поэта Андре Терье (1833 — 1907).

⁸ Ж.-Ж. Руссо был поборником уединения человека на лоне природы.

9 Книга Адама Штейна (настоящие фамилия и имя — Шпрингер, Роберт Густав Мориц; 1816- 1885),

10 Пастернак получил от Цветаевой журнальные оттиски «Поэмы Горы» (1924) и поэмы «Крысолов» (1925). «У вод» — название четвертой главы «Крысолова».

¹¹ Поэма «С моря» (1926).

12 Н. А. Нолле-Коган.

13 «Поэма Горы» (1924).

14 Из стихотворения «В седину — висок...», датированного «22 января 1925». См. т. 2.

15 Цветаева приводит последние строки каждого из трех своих стихотворений, образующих цикл «Двое» (1924). См. т. 2.

16 См. письмо к Рут Зибер-Рильке и комментарии к нему (Собр. соч., т. 7).

17 Гончаров Иван Александрович (1812-1891) — писатель. «Обломов» — его роман (1859).

18 Цикл «Цари» в «Книге Образов» Рильке.

¹⁹ По-видимому, должно быть «творительный падеж».

20 Эти события ее детства в Тарусе были описаны М. Цветаевой позднее в рассказе «Хлыстовки» (см. т. 5).

21 Гаррах — торговая фирма по поставке и продаже хрусталя, названная по имени графа Иоанна Ф. Гарраха, австрийского политического деятеля XIX в. Известен своими благотворительными акциями, в том числе в пользу производства богемского хрусталя. Фирма располагалась на Кузнецком мосту в доме 5.

²² Асеев Николай Николаевич (1889-1963) — русский советский поэт.