10
Вшеноры, близ Праги, 14 <19?>-го июля 1925
г.
Борис,
первое человеческое письмо от
тебя (остальные Geistbriefe)* и я польщена,
одарена, возвеличена. Ты просто удостоил
меня своего черновика.
А вот мой черновик — вкратце: 8
лет (1917 — 1925 гг.) киплю в быту, я тот козел,
которого беспрестанно заре- и недорезывают,
я сама то варево, которое непрестанно (8 л<ет>)
кипит у меня на примусе. Моя жизнь —
черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои
черновики — белейшая скатерть. Презираю
себя за то, что по первому зову (1001 в день!)
быта (NB! быт — твоя задолженность другим)
— срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА обратно.
Во мне — протестантский долг, перед
которым моя католическая — нет! — моя
хлыстовская любовь (к тебе) — пустяк.
Ты не думай, что я живу «заграницей», я
живу в деревне, с гусями, с водокачками. И не
думай: деревня: идиллия: свои две руки и ни
одного своего жеста. Деревьев не вижу,
дерево ждет любви (внимания), а дождь мне
важен, поскольку просохло или не просохло
белье. День: готовлю, стираю, таскаю воду,
нянчу Георгия (5 ½ мес<яцев>, чудесен),
занимаюсь с Алей по-франц<узски>, перечти
Катерину Ивановну из «Преступления и
наказания», это я. Я неистово озлоблена.
Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов»
пишется уже четвертый месяц, не имею
времени подумать, думает перо. Утром 5
мин<ут> (время присесть), среди дня — 10
мин<ут>, ночь моя, но ночью не могу, не
умею, другое внимание, жизнь не в себя, а из
себя, а слушать некого, даже шумов ночи, ибо
хозяева запирают выходную дверь (ах, все мои
двери входные, тоска по выходной —
понимаешь!?) с 8 ч. вечера, а у меня нет ключа.
Борис, я вот уже год живу фактически
взаперти. У тебя хоть между домом и
редакцией, редакцией и редакцией отрывки
тротуара, я живу в котловине, задушенная
холмами, крыша, холм, на холме — туча: туша.
Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов,
а вне — не стихов, а того, из чего они —
что я? Негостеприимная хозяйка, молодая
женщина в старых платьях.
Вот я тебя не понимаю: бросить
стихи. А потом что? С моста в Москву-реку? Да
со стихами, милый друг, как с любовью: пока; она
тебя не бросит... Ты же у Лиры крепостной.
Сопоставление с Есениным, — смеюсь. Не
верю в него, не болею им, всегда чувствую:
как легко быть Есениным! Я тебя ни с кем не
сопоставляю. Ты никогда не будешь Первым,
только первый — великая тайна и великий
шантаж, Борис! — только какая-то степень
последнего, тот же «последний», только
принаряженный, приукрашенный,
обезвреженный. У первого есть второй.. Единственный
не бывает первым (Анненский, Брюсов) 1
И прозу и поэму получила2. Название
«Проза» настолько органично, а «Рассказы»
настолько нарочито, что я ни разу, с тех . пор,
как взяла книгу в руки, Не говорила о ней
иначе, как «Проза» Пастернака. Никогда — «Рассказы».
Разве ты можешь писать рассказы? Смеюсь.
Рассказы, это Зайцев пишет. Проза, это страна,
в ней живут, или море — черпают ладонью,
это цельное. А рассказы — унизительная
дребедень. Дурак издатель. Ах, Борис,
сколько дураков и наглецов. <...>3.
* Духовные письма (нем.).
10
1 Цветаева отвечает Пастернаку на
его реплику: «Первым был Брюсов, Анненский
не был первый» (см. очерк «Герой труда» и
комментарии к нему, т. 4).
2 Цветаева получила от
Пастернака книгу «Рассказы» (М.; Л.: Круг,
1925) в июле 1925 г. с дарственной надписью: «Марине,
удивительному, чудесному. Богом одаренному
другу. Б. П.» (см. также ответ на анкету
газеты «Возрождение» от 1 января 1926 г., т. 4).
Под «поэмой», по-видимому, имеется в виду «Высокая
болезнь» (1923, 1928).
3 Письмо, по-видимому, имело
продолжение.
|