Тшебово, 8^ого сентября 1923 г.

Дорогой Радзевич,

(Простите за а, но я веду Вас — от Радзивиллов!)

Новая жизнь начинается: кастёлом, парадом войск и слезами. Но сначала об Але: заласкана, залюблена, залюбована, перечёсана на новый лад, — оторвалась, не моя.

Мне больно ото всего: от Али, от женского голоса в кастёле, от солдат, которые уходят под музыку, во мне живого места нет, и если бы я сейчас дала себе волю, я бы докатила от Тшебова до Праги целую слёзную реку.

(— Веселое письмо?)

==========

А вот сценка у директора. Сидим: С<ережа>, Аля, я, каждый на своем стуле, в тихости и в трусости.

Директор, обращаясь ко мне: — «Так Ваша дочь в каком году родилась?»

Я, без запинки: «26^ого сентября 1893 года».

Директор, испуганно: «Но... но этого не может быть!»

Я, потерянно: «Ах, ради Бога, простите. Это, должно быть, я родилась». (Пауза.) «Т.е. — в 1893 г.» (Пауза.) «Меня всё время водили в полицию»*.

Сережа, шепотом: «Мариночка!» Директор молча глядит.

И я, задумчиво: «Я заполняла анкеты, и всё время — 1893 г. А дочь — нет, дочь — в 1913 г., 5^ого сентября 1913 г.»

Директор: «А она у Вас читает и пишет?»

Я, уже во всем сомневаясь: «Да-а-а...»

Директор: «По складам читает, или бегло? Что это Вы, барышня, улыбаетесь?» (Последнее относится уже к Але.)

И Аля: «Еще бы! В 1893 году родилась — и читаю по складам!»

==========

Экзамен Аля выдержала: арифметика — 3, Закон Божий и русский — 5. Вжилась, веселая, на вопрос детей, кто и откуда, сразу ответила:

—«Звезда — и с небес!»

==========

Вчера ночью на улице такой диалог.

— «Wie lang' bleiben Sie denn?»

— «Ach, das kann man niemals sagen. Haben noch keine Befehle!»¹ Беседующие — 16-летняя горожаночка и 20-летний солдат.

Одинокий фонарь горел. Они стояли и не расставались. Как странно, что я его ответом огорчилась больше, чем та! А сегодня солдаты уже уходят.

==========

День, начатый кастёлом, кончился всенощной. Пишу Вам непосредственно по возвращении из церкви. Церковь — высокая изба с крестом. Внутри — настоящий храм. Пели и служили прекрасно. Я стояла и думала о своем.

Помните, как мы вместе встречали Пасху? Я еще так огорчалась тогда, что придется разойтись (какие-то недоразумения с семейством Ч<ирико>вых) и всё убеждала С<ережу> и Вас, что это невозможно, а Вы великодушно (а может быть — равнодушно) убеждали меня в обратном, и мне уже становилось неловко настаивать. Я хорошо помню эту ночь: спящую Прагу, какие-то мосты, сады, свое одиночество, какой-то спор о традициях. И еще — одну минуточку у храма, по окончании службы.

==========

Сережа уже лежит. Часы со всех сторон тикают. За стеной — бессонная старуха, в полукруге арки — спящая. Мы отделены от старух только аркой, без двери, собственно одна комната, видно и слышно, как спят. Это странная жизнь. Долго бы я так не выжила.

До сих пор не очнулась от последней Праги и не знаю, как и когда войду в русло той моей жизни: стихов, природы, покоя. Писать я сейчас не могу, это со мной так редко, полная перевернутость, — канун или конец. Если я не вовлекусь в большую вещь, мне будет очень плохо, я себя знаю. Здесь и разлука с Алей и многое еще, жизнь взяла и переломилась, я всегда жила вне катастрофы, в непрестанной трагедии, трагедия была домом, сейчас я выбита даже из нее, перелом в самом настоящем смысле слова, чувство, что кости треснули. Пока прислушиваюсь. Боюсь, что то новое, что растет, уже не подлежит стихам, стихии в себе боюсь, минующей — а быть может: разрывающей! — стихи. Сегодня, стоя в церкви, видела мост и темную воду под мостом. И это было так завлекательно, что ни о чем другом не хотелось думать. А певчие пели, и это опять напоминало смерть, вставало лицо Блока в гробу, Блока, так неистово любившего жизнь!

Так я жила много лет, и с каждым днем всё больше и больше отрывалась, всё легче ступала по земле, мне не нужно было Соломонова перстня, это было выжжено у меня в сердце, это мне его выжигало! Поворот от смерти к жизни может быть смертелен, это не поворот, а падение, и, дойдя до дна, удар страшен. Боюсь, что или не научусь жить, или слишком научусь, так, что потом захочется, вернее: останется хотеть — только смерти.

(Веселое письмо?)

==========

Старухи храпят, часы хрипят, я обуяна мрачными мыслями, а Вы, дорогой Радзевич, сейчас наверное склонены над тяжким томом права, или над легкой чашкой чая в гостях, — учитесь или смеетесь и не подозреваете об этом моем часе. Бывают минуты прозрения, не хочу каркать, - но -

==========

Я еще не поблагодарила Вас за всю Вашу заботу и за всю Вашу дружбу, настоящие чувства тем тяжелы, что зажимают нам рот. Чуть-чуть подделки - и уста уже глаголют! Но когда подделки нет, чувства всей тяжестью падают на дно, душа нашу душу и глуша слова. Я никогда не смогу сказать Вам, как Вы за эти несколько дней стали мне дороги.

==========

Стучат копыта по мостовой. Через час город будет спать, будет спать и та, что вчера под фонарем прощалась с солдатом, будете наверное спать и Вы. И усну когда-нибудь — навсегда, без снов, без стихов — и я. В этом огромное утешение, я устала, точно жила сто жизней.

МЦ.

P.S. Вернусь наверное 16^го, 17^го. Деньги за меня получите, но не пересылайте, на жизнь и переезд хватит, передадите при встрече. О дне и часе отъезда извещу, может быть Вы меня встретите?

==========

Было бы мило, если бы Вы мне написали, если не поленитесь, письмо успеет дойти, но если очень заняты или не очень хочется — ради Бога, не надо, такое письмо меня только огорчит.

==========

Адрес мой: Moravska Trebova

Velke namesti, c. 24

u Pani Marie Boudovy.

— мне —

==========

Прочли ли хоть один стих из моего Rilke? Если да, напишите, какой. Как я бы хотела передать Вам эти две страсти: к стихам и к стихиям!

==========

<Приписка С.Я. Эфрона:>

— Радуюсь Вашему блестяще сданному экзамену (в чем и не сомневался). Дружеский привет! СЭ.

==========

9^го сент<ября> — Сейчас идем с Сережей к русской обедне, в лагерь. Чудный солнечный день. За два дня —  четвертая служба! Я скоро буду святой!

Примечания

* NB! Злополучные желтые листы!

1 — «А Вы еще долго пробудете?»

— «О, этого никто не может сказать. У нас еще нет приказа» (нем.)