Сен Жиль-сюр-Ви.
2 августа 1926

Райнер, письмо твое получила в день своих именин, 17/30 июля, да, у меня тоже есть святой, хотя я и чувствую себя первенцем своего имени, как и тебя — первенцем твоего. У святого, которого звали Райнером, конечно же, было другое имя. Райнер — это ты.

И вот к моим именинам этот прекраснейший подарок — твое письмо. Совсем неожиданное, всякий раз, я никак не привыкну к тебе (как и к себе!), но и к изумлению тоже, точно так же и к собственным мыслям о тебе. Ты — то, о чем я сегодня ночью буду грезить, что меня сегодня ночью будет грезить (traumen oder geträumt sein?*) Я незнакомка в чужом сне. Я никогда не жду тебя, но узнаю постоянно.

Если кому-нибудь мы приснимся вместе — вот тогда мы и встретимся.

Райнер, я хочу к тебе еще и ради себя новой, той, которая может возникнуть лишь с тобою, в тебе. И потом, Райнер («Райнер» — лейтмотив письма) — только не злись на меня, ведь это же я, я хочу с тобой спать — заснуть и спать. Великолепное народное словцо, как глубоко, как правдиво, как недвусмысленно, как точно то, что оно выражает. Просто — спать. И больше ничего. Нет, еще: головой в твое левое плечо, руку — вокруг твоего правого — и больше ничего. Нет, еще: и в самом глубоком сне знать, что это ты. И еще: как звенит твое сердце. И — целовать это сердце.

Иногда я думаю: я должна пользоваться той случайностью, что я еще (все-таки!) телесна. Ведь скоро у меня уже не будет рук. А еще — это звучит как исповедь (что такое исповедь? Хвастать своими чернотами! Кто мог бы рассказывать о своих страданиях без того, чтобы быть воодушевленным, то есть счастливым?!) — итак, это не может звучать как исповедь: тела скучают со мной. Они что-то чувствуют и не верят мне (моему), хотя я все делаю так же, как все. Слишком... бескорыстна, может быть, слишком... доброжелательна. И доверчива — слишком! Доверчивы чужаки (дикари), не знающие ни закона, ни обычая. Здешнее не доверяет! Все это не принадлежит любви, любовь слышит и чувствует лишь саму себя, очень локально и точно, это я не могу подделать. И — великое сострадание, кто знает, откуда оно, бесконечная доброта и — ложь.

Я всегда чувствую себя старшей. Эта детская игра — слишком серьезна, я же недостаточно серьезна.

Рот я всегда ощущала как мир: небесный свод, полость, ущелье, бездна. Я тело всегда переводила в душу (развоплощала!), «физическую» любовь — дабы мочь ее любить — я так прославляла, что от нее внезапно ничего не оставалось. Погружалась в нее так, что проходила насквозь. Проникая в нее, ее вытесняла. Ничего не осталось от нее кроме меня самой: Души (так зовут меня, потому и изумление: именины!).

Любовь ненавидит поэта. Она не желает быть возвеличенной («сама достаточно великолепна!»), ведь она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Она не доверяет нам. В глубине себя она знает, что она не прекрасна (потому так властна!) — /nicht herrlich ist darum so herrisch!/, она знает, что всякая красота — это душа, и где начинается душа, там кончается тело. Ревность, Райнер, чистейшая. Такая вот, как у души к телу. Ах, я всегда ревную к телу: оно так воспето! Маленький эпизод о Франческо и Паоло.— Бедный Данте! — Кто еще думает о Данте и Беатриче? Я ревную к человеческой комедии. Душа никогда не любима так, как тело, самое большее — восхваляема. Тысячью душами любимо тело. Кто когда-либо проклял себя во имя души? А если бы кто-нибудь возжелал невозможного: любить душу, рискуя быть проклятым,— это уже значило бы стать ангелом. Настоящего-то ада мы избегли обманом! <...>

Зачем я все это говорю тебе? Вероятно, из страха, что ты посчитаешь меня страстной-как-все (страсть — крепостное право¹). «Я люблю тебя и хочу с тобой спать», краткость дружбе непозволительна. Но я говорю это иным голосом, почти во сне, глубоко во сне. Я звучу совсем иначе, чем страсть. Если бы ты взял меня к себе, ты бы взял к себе — le plus déserts lieux². Все, что не спит никогда, смогло бы выспаться в твоих объятьях. До самой души (гортани³) — таким был бы поцелуй (не пожар: бездна).

Je ne plaide pas ma cause, je plaide la cause du plus absolu des baisers⁴.

Ты всегда в пути, ты живешь нигде и встречаешься с русскими, которые — не я. Послушай, чтобы ты знал: в Райнерландии я одна представляю Россию.

Райнер, кто ты, собственно? Не немец, но — вся Германия! Не чех, хотя родился в Богемии (NB! рожден в стране, которой тогда еще не было,— это годится), не австриец, ибо Австрия была, а ты — будешь! Разве это не прекрасно? Ты — без страны! «Le grand poete tchécoslovaque»⁵, как писали в парижских журналах. Райнер, уж не словак ли ты? Мне смешно.

Райнер, смеркается, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда — это волки, а волки — Россия. Это не поезд,— вся Россия воет по тебе. Райнер, не злись на меня, злись или не злись, но сегодня ночью я буду спать с тобой. Щель в темноте, и, так как это звезды, я делаю вывод: окно. (Я думаю возле окна, если о тебе и о себе думаю,— не у кровати.) Глаза широко распахнуты, ибо снаружи еще темнее, чем внутри. Постель — это корабль, мы отправляемся в путешествие.

М.

<...>

Les déserts lieux⁷ мне подарил Борис, а я дарю ее тебе.

* видеть во сне или быть сонно-грезимой?

¹ Leidenschaft — Leibeigenschaft^.

² самые пустынные места (фр.)^.

³ Seele — Kehle.

⁴ Я защищаю не себя, а самый совершенный из поцелуев (фр.).

⁵ Великий чехословацкий поэт (фр.).

⁶  

⁷ пустынную местность (фр.).
 

Источник — Ганс Эгон Хольтхаузен "Райнер Мария Рильке", Челябинск, 
Изд-во Урал LTD, 1998. Перевод Н. Болдырева