Элегия для Марины
Падают звезды... Это ж какие утраты
Вселенной,
Марина!
И нам никогда их не возместить, к каким бы
созвездиям
ни устремляться. Всё уже сочтено во
вселенских
просторах.
И тот, кто упал, ничуть не уменьшит чисел
сакральных.
Каждое паденье, отрекаясь, устремляется в
первоисточник,
где находит пеленье. Разве ж иначе могло бы
быть всё игрой,
обменом подобья, сдвиженьем, так что нету
нигде
ни имен, ни добычи для дома и крова.
Мы — волны, Марина, мы — море! Глубины,
Марина!
Мы — небо!
Земля! Мы, Марина,— земля! Мы — тысячи тысяч
весен,
мы — жаворонки, чья песня, рвущаяся из
сердца,
в невидимом исчезает.
Наша песня начинается ликованьем,
оно
захлестывает нас с головою,
но однажды наш вес и наша тяжесть
поворачивают ее
под уклон —
к мелодии жалоб... Но в самом ли деле это
жалобы
и плачи?
А не новое ли ликованье, лишь устремившееся
долу?
Ведь и долинные наши боги, Марина, хотят
быть воспеты.
Боги еще так невинны и похвал наших ищут,
словно малые дети в школе за партой.
Так зачем нам скупиться, Марина? Будем
щедры
без оглядки.
Разве мы чем-то владеем? Лишь иногда
прикасаемся тихо
к шеям невинных цветов. Это я видел однажды
на Ниле,
в местечке Ком-Омбо.
Вот они — наши дары здесь; в добровольном
смиреньи —
вся суть королевская жертвы.
Ангелы, с вышних высот, метят условленным
знаком
двери лишь тех,
кто спасенья достоин. Так и мы касаться
должны здесь
того лишь, что нежно-нежнейше мерцает.
Как далеко позади уже всё, что бросили мы!
Всё — словно
хаос и пыль, о Марина! Даже если к тому
приводил нас сердечнейший трепет...
Кто же мы? Только податели знаков. Не более.
Но
наше тишайшее это занятье, если вдруг в
тягость оно
и решишь ты хватать и кромсать,— отомстит и
убьет.
Ибо о власти смертельной его мы догадались
давно,
заметив глубокую строгость и нежность и
странную силу,
которая нас из живущих на свете в тех,
кто
остался-в-живых, превращает.
Не-бытие. Знаешь ли ты, как нас часто
приказом слепым
по леденящим преддверьям рождений новых
носило?..
Нас ли? А не тела ли сплошь из очей, в
ускользаньи,
под бессчетностью век...
С сердцем, водвинутым в нас — сердцем
целого рода.
К цели далекой приказ мчит перелетную стаю
—
это ль не образ
нашего мерцающего превращенья? Любящие,
Марина,
не должны бы о смертном знать слишком много.
Новыми надо им быть непрерывно! Стареет у
них лишь
могила;
одна лишь могила — в раздумьях,
погружаясь
все глубже и глубже
в сумрак плакучего древа, грезя о
преходящем.
Одна лишь могила — в упадке, они же сами —
как лозы;
и тот, кто им дарит всю их бесконечную
гибкость,
тот царственно их и венчает. О, как их
пронизывает
майский ветер!
Из круга неизменности, той, что ты дышишь,
которую чуешь,
мгновение их на свободу уносит. (О, как я
тебя понимаю,
женственное цветенье на длящемся кусте
непреходящем!
О, как я стремительно осыпаюсь в тех ночных
дуновеньях,
что скоро к тебе придут лаской.) Некогда
научились Боги
половинками притворяться. Мы же
целостность обретаем,
круговые
движенья свершая подобно лунному циклу. И
все же ни
в ускользании срока земного,
ни в пору крутых поворотов нам не поможет
никто вновь
к полноте бытия
возвратиться — лишь одинокий наш
собственный путь
над неспящей землею.
|