Сен Жиль-сюр-Ви, 
12 мая 1926

Потусторонний мир (не церковный, скорее — географический) ты знаешь лучше, чем посюсторонний. Ты знаешь его топографически, со всеми его горами и островами и крепостями-замками.

Топография души — вот ты кто. Со своей книгой (это же не было книгой, это стало книгой!) о бедности, странничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе взятые.

Священники лишь помеха между мной и Богом (богами). Ты же — друг, углубляющий и возвышающий радость (радость ли?) великого часа между двоими (вечной парой!), без кого уже более не чувствуешь другого и кого, как это в конце концов и должно быть,— любят единственно.

Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты — это ярко выраженные взаимоотношения Иоанна-Иисуса (взаимно невыраженные). Но — разница — ты любимец Отца, не Сына, ты — Бога-отца (у которого не было никого!) Иоанн. Ты выбрал (избрание — выбор!) Отца, так как он был более одинок и его невозможно было любить.

О нет, не Давид. У Давида полнота застенчивости была всей его силой, твоя же сила вся — в полноте риска и отваги.

Мир был еще слишком юным. Всё должно было произойти — чтобы пришел ты.

Ты отважился нечеловеческого (всецело божественного) Бога-отца возлюбить (высказать!) так, как Иоанн никогда не отваживался возлюбить всецело человеческого Сына! Иоанн любил Сына руками (вечно скрываясь от своей любви на груди Иисуса), глазами, делами. Слово — героика любви, которая всегда жаждет остаться безмолвной (абсолютно деятельной).

Хорошо ли ты понимаешь меня с моим плохим немецким? По-французски я пишу более бегло, потому-то я и не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно бежать. Лететь — да! А если нет, то лучше запинаться и спотыкаться.

Знаешь ли, как у меня обстоит с твоими стихами? В первое мгновение [im ersten Augenblick] (Augenblitz было бы и звучало бы лучше; будь я немцем, я бы именно так и говорила: ведь молния стремительнее, чем взгляд! А молниеносный взгляд еще стремительнее, чем просто взгляд. Две скорости, слившиеся воедино. Я не права?) Итак, в первое мгновение (ибо я чужеземец) я знаю все — потом — ночь — ничего — потом: Боже, как ясно! — но как я это хочу схватить (не аллегорически, но почти рукой) — снова стерто: только напечатанные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) вот такие со мной дела, когда читаю тебя. Вероятно, у тебя так, когда ты пишешь себя.

«Рильке понять легко»,— так говорят в своей гордости посвященных антропософы и другие мистические сектанты (впрочем, я не имею ничего против, это лучше, чем социализм,—хотя...). «Понять легко». Разорванным, кусками: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-греческие мифы и т. д., и т. п.

Однако попытайтесь подступиться к целостному Рильке. Здесь вам совершенно не поможет все ваше ясновидение. Чудо не нуждается в ясновидении. Оно — вот. Увиденное, удостоверенное любым крестьянином — глазами. Чудо: неприкосновенно: непостижимо.

Уже две ночи читаю я в твоем «Орфее». (Твой «Орфей» — страна, поэтому — «в».) И вот кстати получила из Парижа русскую литературную газету (нашу единственную за границей), где следующие строчки: «Из этого («Поэт о критике» — заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц. все еще безутешна в связи со смертью Орфея, и тому подобные нелепости...»

Один критик говорил о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, уже примирили нас с нею, мы почти что нашли утешение в ней».

Я парировала: «Если четырех лет достаточно, чтобы утешиться после смерти такого поэта, как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным (†1836). А с Орфеем? (†?) Каждая смерть поэта, какой бы она ни была естественной, все же противоестественна, она — убийство, потому она и свершается непрерывно, не прекращаясь, вечно — в это мгновенье. Пушкин, Блок — и чтобы назвать всех — ОРФЕЙ — не может умереть никогда, ибо он именно сейчас (вечно!) умирает. В каждом любящем — заново, и в каждом любящем — вечно. Поэтому — нет утешения до тех пор, пока мы сами не станем «умершими». (Все это приблизительно, по-русски было лучше.)

Это, конечно, не принадлежит к «литературе» (беллетристике), потому надо мной и смеялись. Но если бы это было стихотворение (поэт//глупец!//, который осмеливается писать прозой!), если бы это было стихотворением, они бы промолчали или даже вздохнули. (Старый сюжет об Орфее и зверях, к которым принадлежали и овцы тоже?)

Ты понимаешь, конечно, что я неуязвима, ибо я не госпожа Ц. и т. д., и т. д., как они это считают. Но мне грустно: вечно-насущная и вечно-возвращающаяся история о поэте и толпе, которую так хотелось бы похерить!

Твой «Орфей». Первая строка:

«И дерево растет. О чистое себя перерастанье!»

Вот же она — великая лепота (великолепие). И как я это знаю\ Дерево выше себя самого, дерево преодолевает себя самого — оттого такое высокое. Оно из тех, кого Бог — по счастию — оставляет без опеки (пекутся о себе сами!) и кто вырастает прямо в небо, в семидесятое (у нас, у русских, их семь). (Быть на седьмом небе от радости. Видеть седьмой сон. Неделя — древнерусское — седмица. Семеро одного не ждут. Семь Симеонов (Сказка). 7 — русское число! О, еще многое: Семь бед — один ответ; многое.

Пение — это бытие [Dasein]. (Быть здесь [da sein]; кто не поет, тот еще не здесь, он еще придет!)

«Тяжки горы, тяжко море...» (как будто ты утешаешь ребенка, внушаешь ему мужество)... и — почти улыбаясь над его непонятливостью: «Но эти ветра... но просторы...» Эта строчка — чистая интонация (интенция), и значит совершенно ангельская речь. (Интонация: интенция, ставшая звуком. Воплощенный помысел.)

(Когда он умирает — в других поэтах: вот что я имела в виду на предыдущей стороне листа.)

===========

Он — Здешний ли? И уже ощущается надвигающееся (близящееся) Нет. О Райнер, я не хочу выбирать (выбирать — это бередить и впадать в бред!), я не могу выбирать, я беру первые лучшие строчки, которые хранит мое ухо. Ты пишешь мне в ухо, я читаю тебя ухом.

Эта гордость из земли (конь, выросший из земли). Райнер! К тебе идет книжка «Ремесло», там ты найдешь Святого Георгия, он почти конь, и коня, который почти всадник, я их не разделяю и не называю. Твой всадник! Ибо всадник — это не тот, кто скачет наверху, верховой; всадник — это оба вместе, некий новый образ, нечто, чего раньше здесь не было, не всадник и конь: всадник = коню и конь = всаднику: ВЕРХОВОМУ (Reiter).

===========

Твоя карандашная запись (так ли это назвать? нет, пожалуй,— помета!) — милые легкие два слова: к собаке. Милый, это переносит меня в сердцевину моих одиннадцати лет. Внутрь детства, следовательно в Шварцвальд [в черный лес.— Перев.] (в самую середку!). И вот начальница (ее звали фройлен Бринк и была она уродлива) говорит однажды: «Этой бесовке, Марине, можно все простить, стоит лишь ей сказать: собака!» (Собака — Hund — от восхищения и умиления и страсти — воя — с тремя u-u-u. То были не породистые собаки (Rassehunde), уличные! (Gassenhunde!)

Райнер, это чистейшее счастье, блаженное состояние — прижиматься лбом к собачьему лбу, глаза — в глаза, а собака, удивленная, оторопевшая и польщенная (ведь такое случается не каждый день!) — ЗЛИТСЯ! И тогда ее пасть сжимаешь руками — ведь она может укусить, из одной растроганности! — и целуешь. Целуешь прочь.

Есть ли у тебя, там где ты сейчас, собака? И где ты? Валь-Мон (Вальмон) — так звали героя жесткой, холодной и умной книги Лакло «Опасные связи», которая у нас в России — я даже не знаю, почему, ибо это весьма моралистическая книга! — была запрещена вместе с мемуарами Казаковы (его я горячо люблю!). Я написала в Прагу, мне должны выслать две мои драматические поэмы (думаю, что это не драмы) — «Приключение» (помнишь, Генриетта? его прекраснейшая, та, что как раз и не была приключением, единственная, которая не была приключением) и «Феникс» — о конце Казановы. Герцог, 75 лет, одинокий, бедный, старомодный, осмеянный. Его последняя любовь. 75 лет — 13 лет. Ты должен это прочесть, это легко понять (в смысле языка). И не удивляйся — это написала моя германская, не французская душа.

===========

Мы движемся. Но как? За взмахом взмахи крыльев... Райнер, Райнер, ты сказал это мне, не зная меня, как слепец (зрячий!) — наугад. (Лучшие стрелки — слепые!)

Завтра — Вознесение Христово. Вознесение. Как прекрасно! Небо в этом слове (Himmelfahrt) выглядит точь-в-точь как мой океан в волнах. И Христос — возносится.

Только что пришло твое письмо. Пора и моему отправляться.

Источник — Ганс Эгон Хольтхаузен "Райнер Мария Рильке", Челябинск, 
Изд-во Урал LTD, 1998. Перевод Н. Болдырева