Дорогой Михаил Алексеевич,

Мне хочется рассказать Вам две мои встречи с Вами, первую в январе 1916 г., вторую — в июне 1921 г. Рассказать как совершенно постороннему, как рассказывала (первую) всем, кто меня спрашивал:—«А Вы знакомы с Кузминым?» — Да, знакома, т. е. он наверное меня не помнит, мы так мало виделись, только раз, час — и было так много людей... Это было в 1916 г., зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я дружила тогда с семьей К<аннегисе>ров (Господи, Леонид!)¹, они мне показывали Петербург. Но я близорука — и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — все слилось, только и осталось от П<етербур>га, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины. Везде, куда меня приводили, огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали! — и белые медведи на полу (белого медведя — к огню! — чудовищно!), и у всех молодых людей проборы — и томики Пушкина в руках, и налакированные ногти, и налакированные головы — как черные зеркала. (Сверху — лак, а под лаком — д---к!) О, как там любят стихи! Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. ночи звонок по телефону.—«Можно придти?» — «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так — до утра. Но северного сияния я, кажется, там не видала.

—То есть...

—Ах, да, это не там Северное сияние, — Северное сияние в Лапландии, — там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве — от снегу.

—Вы хотели рассказать о Кузмине...

—Ах, да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение...

—Он очень намазан?

—На — мазан?

—Ну, да: намазан, накрашен...

—Да не-ет!

—Уверяю Вас...

—Не уверяйте, п. ч. это не он. Вам кого-нибудь другого показали.

—Уверяю Вас, что я его видел в Москве на —

—В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.

Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т.е. это была женщина². — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых п. ч. там будет К<узмин> и будет петь.

—Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь. Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду! — Марина! —

Голос Леонида: — М<арина> И<вановна>, Вы готовы?

Я, без колебания: — Сию секунду!

==========

Большая зала, в моей памяти — galerie aux glaces*. И в глубин! через эти все паркетные пространства — как в обратную сторону бинокля — два глаза. И что-то кофейное. — Лицо. И что-то пепельное. — Костюм. И я сразу понимаю: Кузмин. Знакомят. Все от старинного француза и от птицы. Невесомость. Голос, чуть надтреснут, в основе — глухой, посредине — где трещина — звенит. Что говорили — не помню. Читал стихи.

Запомнила в начале что-то о зеркалах (м. б. отсюда — galerie aux glaces?). Потом:

Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М<ихаил> А<лексеевич> еще будет читать... Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М<ихаил> А<лексеевич> еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то, не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин: — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — М<ихаил> А<лексеевич>, Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться, как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М<ихаил> А<лексеевич> дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: Да, М<ихаил> А<лексеевич>. — Но раз Вы уже все равно уехали... Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду... — Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?

—Мне бесконечно жаль, господа, но...

==========

Было много народу. Никого не помню. Помню только Кузмина: глаза.

Слушатель: — У него, кажется, карие глаза?

—По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся⁴. Такие огромные, что я их, несмотря на близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) — через пятьдесят лет — вижу. И голос слышу, глуховатый, которым он произносит это: «Но так — похоже...» И песенку помню, которую он спел, когда я уехала... — Вот.

—А подруга?

—Подруга? Когда я вернулась, она спала.

—Где она теперь?

—Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916, т. е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за М<андельшта>ма, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная⁵.

—Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.

==========

14-го января 1921 г. Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования⁶. Робко, кассирше: — «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю, продаю.) Пока она осведомляется, я pour me donner le contenance** перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера⁷. Открываю: копьем в сердце: Георгий!⁸ Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость Читаю: радость усиливается, кончаю — <...> Всплывает из глубины памяти вся только что рассказанная встреча.

Открываю дальше: Пушкин мой! все то, что вечно говорю о нем — я. Наконец Goethe, тот, о котором говорю, судя со временность: — Перед лицом Goethe⁹ —

Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость восторг, любовь—все, кроме книжки, которую не могла купить п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!

Точно меня сразу (из Борисоглебского пер<еулка> 1921 г.)¹⁰ поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.

==========

Внешний повод, дорогой М<ихаил> А<лексеевич>, к этом моему письму — привет, переданный мне от Вас г<оспо>жой Волковой¹¹.

1921

* Зеркальная галерея (фр.).

** Чтобы занять себя (фр.).

Комментарии

Кузмин Михаил Алексеевич (1875—1936)—писатель, поэт, композитор.

Публикуемое письмо являет собой как бы прообраз очерка «Нездешний вечер», написанного в 1936 г. и посвященного памяти М. А. Кузмина. В письме, как и в очерке, описывается история знакомства с Кузминым, происшедшего на петербургской квартире известного судостроителя А. Каннегисера.

Впервые — С. Полякова. С. 110—114. Печатается по тексту первой публикации.

1 В очерке «Нездешний вечер» Цветаева пишет о сыновьях А. Каннегисера — Сергее и Леониде: «Леня — поэт, Сережа — путешественник, и дружу я с Сережей... Леня для меня слишком хрупок, нежен... цветок». В 1918 г. Л. Каннегисер был расстрелян за убийство Урицкого. «После Лени осталась книжечка стихов — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности — поверила» (т. 4). Сергей покончил с собой в 1917 г.

2 Речь идет о С.Я. Парнок.

3 Неточно цитируемые строки из стихотворения М. Кузмина «Среди ночных и долгих бдений...» (1915) из сборника «Вожатый». Спб., 1918.

4 Ср. стихотворение М. Цветаевой «Два зарева! — нет, зеркала!//Нет, два недуга!//Два серафических жерлам/Два черных круга...» и т. д.), написанное 2 июля 1921 г. и обращенное к Кузмину (см. т. 2).

5 Л.В. Эрарская, новая подруга С. Я. Парнок.

6 «В Лавку она приходила редко, в основном тощего приработка ради, — с книгами на продажу или с автографами на комиссию...» — вспоминала дочь поэта (А. Эфрон. С. 103).

7 Нездешние вечера. Стихи, 1914-1920 (Пг.: Петрополис, 1921).

8 Имеется в виду кантата М. Кузмина «Св. Георгий», перекликающаяся со стихотворениями М. Цветаевой цикла «Георгий».

9 Пушкин, Гёте— названия стихотворений М. Кузмина из цикла «Дни и лица».

10 В 1921 г. Цветаева с семьей жила в доме № 6 в Борисоглебском переулке.

11 О ком идет речь, неизвестно.