Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Д.Л. Бургин Диана Левис Бургин

София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо

Глава 1

«И сколько чудной женской ласки...»

Белый, сонный, южный город Таганрог. К началу двадцатого века здесь жило чуть больше шестидесяти тысяч человек. Обитатели города занимались главным образом торговлей. За сто лет до этого Таганрог считался одним из главных русских портов, но его экономическое значение медленно угасало, и к началу двадцатого века среди портов российской империи он занимал уже только десятое место по экспорту и восьмое по импорту товаров.¹

Среди многонационального населения Таганрога было много греков и турок. Экзотический их быт придавал особую, нерусскую атмосферу этому южному городу. В гавани, куда все время приставали турецкие фелюки и греческие пароходы, воздух был насыщен запахом морской соли и корабельных смол… Море меняло цвет: «В начале весны в море млели сизые голубиные цвета. Летом… реяло что-то зеленое. А закат цвел особой янтарной желтизной».²

«Везде балконы и террасы», — вспоминал Валентин Парках, брат Софьи Яковлевны Парнок, — «сады полны чайных роз, сирени, гелиотропов. Стройные улицы, обсаженные белыми акациями и пирамидальными тополями, составляли сплошной сад. Летом весь город источал благоухание... В греческом монастыре, белевшем дорическими колоннами, уныло звенели колокола. В этот час, после тяжелой жары, девушки и юноши выходили на улицу. Они спешили на свидание в городской сад или в гавань. На плечах гречанок развевались красные, лиловые, желтые, оранжевые шарфы. Вечер, отягченный южным мраком, хранил юные тайны. На пустынной улице вдруг веяло благоухание через минуту из-за угла появлялась раздушенная бронзово-смуглая гречанка в легком белом платье и опять исчезала в черной ночи.

Дни тянулись лениво. Греки медленно перебирали четки. Мелкими зернами сыпались греческие слова На бортах пароходов и на вывесках парикмахерских не увядала древность — греческие буквы».

30 июля 1885³ года стояла особенно угнетающая жара В начале дня прошел небольшой дождь, но несколько капель влаги не могли насытить иссушенную почву, «и трещинами вся пошла земля..».⁴ Горизонт, казалось, плавился от зноя. «Под стрекот, скрежет, хруст и треск цикад» за окнами молодая женщина, врач, Александра Парнох, мучилась в схватках первых родов:

София, первая дочь Александры Абрамовны и Якова Соломоновича Парнохов, родилась в середине одного из самых мрачных десятилетий в истории России. Царь Александр III, взошедший на трон в 1881 году после убийства Александра II, сразу провозгласил политику силы и права аристократии.⁵ Его упорное стремление повернуть политическое развитие России на двадцать лет назад питалось еще и глубоким убеждением в том, что реформы, проведенные его отцом в шестидесятых и семидесятых годах, привели к измене и убийству. Из любви к старым временам — ancien regime — он поощрял традиционный политический союз между автократией и аристократией, который «вместе с быстрым развитием промышленного капитализма... составлял основу политики его режима».⁶

Развитие промышленности стало главной экономической заботой царского правительства В этой области оно достигло довольно быстрых успехов, правда, за счет благосостояния рабочих. В этом смысле положение в Таганроге было довольно типичным. В 1896 году на средства бельгийских капиталистов в городе началось строительство металлургического завода полного цикла Как только завод ввели в строй, начались неполадки и поломки оборудования. Полностью отсутствовала система безопасности, что привело к многочисленным авариям. Постепенно в рабочих районах вокруг завода выросла «целая инвалидная армия». ⁷

Рабочие кварталы представляли разительный контраст по сравнению с более зажиточными районами Таганрога Большинство рабочих не имели заработной платы. Им приходилось покупать продукты и хозяйственные принадлежности в кредит у местных лавочников, что держало их в состоянии постоянной задолженности. Санитарные условия в бедных районах города были ужасны. В начале девяностых годов в городе несколько раз вспыхивали эпидемии чумы и холеры.

Политические репрессии усилились в восьмидесятых и девяностых годах и продолжались в первое десятилетие правления Николая II, который взошел на трон в 1894 году. В начале правления Александра III русские университеты, которые царь, не без основания, считал рассадником революционных идей, потеряли свою автономию. В период между 1881 и 1905 годом на территории империи оставалось немного областей, где в то или иное время царские указы не перекроили бы закон в пользу правительства.

Официальная политика русификации нерусского населения империи привела к открытому преследованию национальных и религиозных меньшинств: поляков, украинцев, армян, русских сектантов, кавказских мусульман и особенно евреев. В правление Александра III, а потом Николая II черта оседлости, запрещавшая евреям селиться за ее пределами, была сужена еще больше. Евреям запрещалось покупать землю; поступление в школы и университеты, а также занятие определенными профессиями были ограничены квотами. Господствовал официальный антисемитизм. Зажиточные и хорошо образованные евреи, особенно в обеих столицах и в других больших городах, чаще всего ассимилировались в господствующую русскую культуру. Они в меньшей степени подвергались открытому, воинственному антисемитизму и в большинстве своем перестали отождествлять себя с основной массой нищего и преследуемого еврейства

Таганрог находился далеко от еврейских центров; он был одним из немногих мест Российской империи, где никогда не было еврейских погромов. Но в соседнем городе погромщики останавливали прохожих, расстегивали им штаны, разыскивая «обрезанных».⁸ Младший брат Софьи Яковлевны, Валентин, ставший пламенным сионистом, вспоминал, как в детстве он «слышал, как взрослые говорили о «праве жительства» (эти два слова сливались для меня в одно: «правожительство»). Я запомнил фразу: «Скоро еврей уже не будет иметь права переходить улицу!»⁹

Софья Яковлевна родилась во вполне обрусевшей семье, где родным языком был русский. Большинство местных евреев, как и сами Парнохи, мало интересовались религией. Отец, Яков Соломонович, провизор и хозяин небольшой аптеки, входил в число пятисот наследственных почетных граждан Таганрога Это звание и уважение сограждан он получил за то, что славился безупречной честностью в делах и, будучи членом местных органов самоуправления, не жалел собственных денег на городские нужды. Он болезненно переживал антисемитизм, но не был религиозен, никогда не посещал синагоги, не давал детям никакого религиозного образования и мечтал, вздыхая: «О, если б я мог жить в Европе!»

Все трое детей Парнохов воспитывались в первую очередь как русские, в русской культуре. Но, как это часто случается с детьми в нерелигиозных семьях, у всех троих развился страстный интерес к религии, правда к разным вероисповеданиям.

Уровень культуры в Таганроге считался не очень высоким. В 1897 году только 1,3% населения имели высшее образование, только 10% закончили среднюю школу, а 68% женщин и 57% мужчин были неграмотны.¹⁰ Местные сливки общества составляла зажиточная аристократия, но в этой среде не было людей с достаточно хорошим образованием и культурными интересами. Жизнь этого общества, его интересы сосредоточивались вокруг двух главных местных клубов: многочисленные балы, поездки за город, споры кому где сидеть за обеденным столом во время официальных приемов и бесконечная игра в карты.

Греки, итальянцы, англичане и другие жители Таганрога не играли существенной роли в культурной жизни города, поскольку уровень их образования ограничивался знанием бухгалтерии и умением вести деловую переписку на иностранных языках.¹¹

Гордостью города была первоклассная Итальянская Опера, построенная в 60-х и 70-х годах на деньги купцов. В Таганроге регулярно гастролировали известные певцы, актеры, исполнители из других крупных городов страны.

Антон Чехов, знаменитейший уроженец Таганрога, был самого невысокого мнения о культурной жизни родного города. После приезда в Таганрог в 1887 году он писал о жутких условиях жизни в городе и атмосфере повсеместной лени.¹² Мало что, по его мнению, изменилось, когда он снова посетил город через семь лет. Он тогда заметил корреспонденту местной газеты, что пресса должна гораздо настойчивей напоминать жителям, насколько заброшен их город, говорить об отсутствии санитарных условий, водопровода и приличной городской библиотеки.¹³ Чехов сам лично приложил много усилий для создания в городе публичной библиотеки, которая, благодаря в основном его помощи деньгами и книгами, смогла, наконец, открыться в 1903 году.

Семья Парнохов без всякого сомнения входила в культурную и интеллектуальную элиту Таганрога. Как и привилегированные люди других городов России, эта семья вела жизнь, совершенно не связанную с существованием основного населения страны и с его проблемами. Александра Парнох была по тем временам исключительно образованным человеком: она принадлежала к первому поколению женщин-врачей в России. Ее отец, говоривший на нескольких языках, серьезно увлекавшийся литературой и музыкой, одобрил решение 19-летней дочери поступить на высшие женские врачебные курсы, открывшиеся в Петербурге в 1872 году. Через пять лет она получила диплом врача и, уехав в Таганрог, вышла там замуж за Якова Парноха, который был старше ее возрастом, но имел, очевидно, довольно слабый характер. Он, со своей стороны, тоже глубоко почитал образование и обеспечил своим детям прекрасное обучение на дому, хорошо подготовив их к поступлению в гимназию. Дети Парнохов по традиции, принятой в образованных русских семьях, в раннем возрасте начали читать, а также выучились говорить по-французски и по-немецки с помощью французских и немецких гувернанток и учителей. Кроме этого, они занимались еще музыкой. Соня и Валентин оба начали писать стихи в детском возрасте: она в шесть лет, а он в девять.

София, старшая из детей, была единственной, чье детство прошло еще при жизни матери. Однако на протяжении пяти с лишним лет, с ее рождения до рождения ее брата и сестры — близнецов, она скорее ощущала близость к отцу и выросла с печальным ощущением, что никогда не знала своей матери. С рождением мальчика ситуация изменилась: Соня перестала быть любимицей отца, ее место занял младший брат. Гордость заставляла девочку не показывать обиды. Позднее она сумела скрыть свои чувства под маской безразличия к отцу и нарочито избегала близости с ним.

Может быть, она забыла, сознательно или бессознательно, свои детские переживания, а, быть может, просто не удосужилась записать их. В ее лирике почти нет воспоминаний о детстве, за исключением нескольких строк — картины багрового заката, который она наблюдает из окон своей детской:

Валентин Парнох вспоминал, что у него в детстве были похожие героические фантазии, когда он «по-детски мечтал стать освободителем евреев».¹⁴ Пищу для фантазии обоим детям давали книги. Мальчик «с волнением читал детскую книгу «Освободительные войны» о борьбе итальянцев, негров, греков за свободу. Судя по ранним стихам Сони, ее привлекали сюжеты из мифологии, Ветхого Завета, французских и немецких поэтов-романтиков.

Намного позднее Парнок писала, что прежде чем узнала о кровавой смерти героев, ее ранние детские «грезы» были весенние, «беспечальные». Но потом эти безмятежные мечты отсек «тернистый путь», омраченный «бедствиями».

Первой бедой стала смерть матери. В 1891 году, когда Соне еще не исполнилось шести лет, появились на свет ее брат и сестра, близнецы Валентин и Елизавета Вскоре умерла сама Александра, едва достигнув 38 лет. Потеря матери оставила неизгладимый след в Сониной душе.

В стихотворении о своем рождении (оно частично приводилось выше) Парнок создает портрет матери, которая совершает «женский подвиг», в то время как она, дочь и поэт, чувствует себя призванной «на подвиг», не обязательно «женский», во имя своего святейшего «из всех имен, — СОФИЯ», мать-мудрость. Кроме стихотворения «30 июля», в поэзии Парнок матери посвящено только одно стихотворение, в конце которого она описывает ее совершенно непохожей на себя: «Была ты тихой, незатейливою, как строк твоих несмелый строй». Поэт изучает почерк матери и горько заключает в последнем четверостишии:

Вслед за горем утраты последовало еще одно потрясение. Вскоре после смерти жены, оказавшись один с двумя грудными детьми, Яков Парнох женился на гувернантке, служившей у него и, очевидно, бывшей и до того с ним в связи. О мачехе Софии Парнок ничего не известно, даже ее имени. Известно только, что каждый из троих детей относился к ней крайне отрицательно, «считая ее решительной, властной и злой».

Валентин испытывал к мачехе злобную ненависть, которая потом отразилась в его яростном женоненавистническом отвращении к России: «Россия — вечное рабство, вечная мачеха... язва мира, ... широченная баба-монстр с непомерно маленьким влагалищем!»¹⁵

Старшую дочь своего мужа новая хозяйка дома, очевидно, не жаловала «и всячески притесняла». Тем не менее чувства, которое Соня испытывала по отношению к мачехе, были, невидимому, не такими жестокими, как у брата, а двойственными и потому, быть может, более сложными и мучительными. Разумеется, она не любила мачеху за то, что та подчинила себе отца «[Он] сам боялся своей жены, и когда дети жаловались на жестокость мачехи, он каждый раз закрывал ладонями уши и беспрестанно повторял им: «Только не говорите о ней ничего дурного».^15a» В то же время сила эротического влияния, которое Соня ощущала в мачехе, вероятно привлекала и ее. В мачехе она видела в первую очередь обольстительницу и покорительницу, и не столько испытывала обиды на нее, сколько хотела мачеху пересилить и переупрямить.

Самой серьезной травмой ее детства было ощущение сиротства, которое в конце концов выразилось также в ее отношении к России. Ее брат отверг Россию как фальшивую, злую, сексуально-неуслужливую мачеху, Соня же искала в России утешения как у настоящей, доброй, любящей матери. В отличие от мировоззрения брата, ее несколько русофильские настроения контрастировали с «западническими» взглядами отца.

Таким образом, детство Софии Парнок протекало в условиях материального благополучия с одной стороны, а с другой стороны, в атмосфере эмоционально шаткой и ущербной. В дальнейшем это неравновесие материального и эмоционального полностью перевернулось в противоположную сторону: большую часть жизни Парнок хронически не хватало денег, но ее всегда сопровождала женская поддержка и любовь.

Как во многих зажиточных семьях конца девятнадцатого века, за внешним благополучием в семье Парнок скрывались свои темные тайны и проблемы. Один факт совершенно очевиден. Из своего детства поэт вынес чувство, что детства у нее не было, что она слишком рано стала взрослой. В юности она считала, что чувствует себя старше своих лет, потому что она еврейка.¹⁶ Ее слишком серьезное восприятие мира отразилось, быть может, в не по-детски задумчивых и печальных глазах на одной из ее сохранившихся детских фотографий.

В 1894 году Парнок поступила в женскую гимназию Императрицы Марии в Таганроге, где должна была учиться в течение восьми лет.¹⁷ Во всех гимназиях Императрицы Марии программа была одинаковая, и все предметы, кроме музыки, были обязательными:¹⁸ русский, французский и немецкий языки, математика, история, география, физика, естествознание, рисование, вышивание, физкультура, пение и танцы. Школьный год начинался в начале сентября и заканчивался в середине июня. В школе ученицы проводили шесть дней в неделю, с девяти утра до трех часов дня. В дни занятий они носили школьную форму и в школе, и за ее пределами. Каникулы были два раза в год: 2 недели на Рождество и 2 недели на Пасху. В классе вместе с Парнок учились сорок девочек.

За три года до окончания гимназии Парнок начала писать стихи в большом количестве. Она оформляла их в тетради. Из «Тетради стихотворений» 1900 года сохранилось только одно стихотворение (Ю — 1 ) и «Оглавление».¹⁹ Сорок девять стихотворений из другой группы (Ю — 2 — 50) написаны между апрелем 1901 года и серединой мая 1903 года Большинство из них точно датированы (иногда указан даже час). В позднейших стихах Парнок такой точности датировки уже нет. Взятые вместе, эти пятьдесят стихотворений представляют собой нечто вроде поэтической лаборатории, что-то наподобие дневника юношеских лет. Стихи — единственный источник информации об этом важнейшем периоде ее жизни.

Поэтическая юность Парнок совпала с движением символистов, открывших новую эпоху — Серебряный век русской поэзии. Парнок, конечно, читала новейших русских поэтов, была знакома с их модернистскими экспериментами, призывами к искусству для искусства и, в ряде случаев, «эпатирующими» темами. Несмотря на это, в ее стихах отсутствует какая-либо органическая связь с символизмом или подражание этому течению, столь сильно влиявшему на ее поэтическое окружение. Так, например, по стихам ее брата, который начал писать на несколько лет позже, видно, что юный поэт был, как он сам признавался, совершенно заражен (как и многие его сверстники) поэзией Александра Блока

Сохранившиеся юношеские стихи Парнок посвящены, по большей части, любви: ее первым привязанностям, увлечениям, ее романам с девочками. С одной стороны, поэзия для нее, как и для многих подростков, служила своего рода эмоциональной терапией. Важнее было излить свои чувства, а не вдумываться в поэтическую форму. С другой стороны, Парнок относилась к своим стихам очень серьезно (даже чересчур), постоянно сравнивала себя с друзьями, которые тоже писали стихи и хотели стать поэтами — увлечение, захватившее значительную группу русской образованной молодежи того времени.

Парнок были доступны стихи Бодлера, Верлена и их последователей, французских поэтов, которые, по общему мнению, создали некоторые модели для сафических мотивов в литературе конца девятнадцатого века.²⁰ Рассказывая о своих первых романах с девушками, Парнок этими моделями не пользовалась: то ли пренебрегая ими, то ли попросту не зная об их существовании. Она создавала свое сафическое лирическое я, основывая его на собственном жизненном опыте, каким бы по-детски ограниченным он ни был. О своих девических романах и увлечениях она писала иногда в разговорном стиле, но чаще традиционным языком русской и немецкой любовной лирики. Ее юношеские стихи гораздо интереснее в психологическом отношении, нежели в поэтическом, но культурно-историческое значение их — выше, чем принято считать. С психологической точки зрения юношеские стихи Парнок помогли ей выработать в себе необходимое чувство уверенности, самоутвердиться в семейной и в культурной атмосфере, которая была ей чужда. Лирическое я Парнок, женское и обращенное к женщине как к предмету любви, стало революционным и до сих пор оставшимся неоцененным моментом в развитии современной русской лирики.

В самом раннем из сохранившихся стихотворений Парнок описывает занятия по танцам, проходившие по субботам в нижнем этаже здания гимназии.²¹ Весь класс в движении: девицы упражняются в вальсе, балетных па, танцуют свою любимую «шакону». Можно себе представить, какие сложные эмоции должны были вызывать в юном и чувственном поэте эти еженедельные занятия в обществе танцующих девиц.

В этом стихотворении она избрала для себя роль остроумной и саркастической наблюдательницы и одновременно участницы этой согласованной девичьей суматохи. В рифмованных четверостишиях возникают миниатюрные портреты подруг: «Sophie Crassan, вся изгибаяся, «charmante» (она могла быть особенно близкой подругой, учитывая, что ей, судя по «Оглавлению» несохранившейся тетради, посвящено несколько стихотворений). Радомская, «грациозная как тополь»,

В танце с Рожновой запечатлен живой автопортрет пятнадцатилетней девочки-поэтессы:

Парнок чувствовала, что не похожа на других девочек, но свою отчужденность воспринимала как знак превосходства над другими, и гордилась этим. Если она и чувствовала некоторую неловкость в связи со своими склонностями, в поэзии она этого никак не высказывала, даже в стихах, написанных не для чужого взгляда. К ней рано пришло чувство уверенности в себе, а может быть, ей просто удалось выработать непроницаемую защиту против враждебной критики и общественного неодобрения, с которыми пришлось столкнуться впоследствии. К сожалению, весьма трудно угадать, что в действительности думала молодая поэтесса о своих предпочтениях интимного характера. Имела ли она какое-либо представление о лесбиянках, а если имела, то какое? Эту информацию она могла найти в книгах, если бы проявила любопытство и захотела разобраться в своих наклонностях.

Русские переводы немецких трудов по гомосексуализму и лесбиянству публиковались с 1890 г., но Парнок, если б заинтересовалась, могла читать эту литературу и в оригинале.²² Главная русская работа этого времени о лесбиянстве, «Извращение полового чувства у женщин» гинеколога Ипполита Тарковского, вышла в Санкт-Петербурге в 1895 году. Слово «лесбиянка» и термины «сафическая любовь» и «лесбийская любовь» к началу двадцатого века уже вошли в русский язык, но употреблялись только в узко-медицинской сфере, а не в светской (даже самими лесбиянками).

Судя по стихам Парнок, она свое влечение к женскому полу воспринимала как врожденную черту характера. Ее наклонности казались ей такими же, как у людей гетеросексуального склада, только более сильными. Отсутствие у Парнок нравственных переживаний или какого-либо страха перед увлеченностью женщинами следует рассматривать в контексте ее социального окружения. В конце девятнадцатого века естественным и «нормальным» считалось такое выражение чувств и близости между женщинами, особенно гимназистками, какое в наше время может показаться отступлением от нормы. Неженственная независимость Парнок, отсутствие романтической заинтересованности в молодых людях явно вызывали больше подозрений и, в конечном счете, неодобрение со стороны семьи, нежели ее школьные влюбленности в других девочек.

О первой любви Парнок рассказывают ее юношеские стихи. Лето 1901 года она провела в Крыму — в городке Балаклава. «В те времена он [Крым] еще мало обрусел. Это был скорее уголок Турции. Возносились минареты, взывали муэдзины».²³ Валентин Парнох вспоминал, как он «жадно вслушивался в прекрасные звуки татарской речи», как «весь полуостров был насыщен запахом горячего турецкого хлеба, магнолий и маслин. Между кипарисов, мощно гремя, мелькало ослепительное море. От этих запахов, от этого моря... кружилась голова».²⁴

Запахи, звуки, море опьянили Соню так же, как и ее брата, и она навсегда полюбила ближневосточную культуру (турецкую, татарскую, персидскую). В августе, уже в Алупке, она писала:

Героиня романа из Балаклавы осталась неизвестной, но она сама и чувство к ней запечатлены в стихах. В конце июля Парнок писала, что «голос чарующий, голос взволнованный», принадлежавший возлюбленной, завлек ее, поэтессу, «в мир наслажденья»:

Следующей весной Соня написала лирическое «Воспоминанье» о счастливом лете в Балаклаве:

Безутешная, тоскующая без любви поэтесса заключает свои ночные стихи сравнением «беззавтрашнего» настоящего (апрель 1902 г.) с «мечтой» и музыкой того «до завтра», которым жила летом.

Музыка играла огромную роль в эмоциональной и творческой жизни Парнок. В этом смысле она не была исключением среди поэтов своего поколения — то же можно сказать о многих других, например о Блоке, Мандельштаме, Цветаевой. Обладай Парнок большим честолюбием и трудолюбием, она могла бы стать профессиональным музыкантом, поскольку у нее несомненно был музыкальный и даже композиторский талант. Уже в более зрелом возрасте она признавалась, что выбрала литературную карьеру, идя по линии наименьшего сопротивления. Музыка, как и тоска, занимала существенное место в жизни Парнок. Знавшие ее люди вспоминали, что она не могла слушать музыку без видимого волнения. Стихи Парнок музыкальны, много внимания уделяется ритму, рифме и эвфонии, что также характерно для поэзии ее младших современников — поэтов Мандельштама и Цветаевой, с которыми у нее были сложные личные и поэтические отношения. В некоторых стихотворениях Парнок видна попытка создать чисто музыкальный поэтический язык.

Подростком в Таганроге Парнок часто посещала концерты и оперу. Властные, обольстительные оперные героини типа Клеопатры, Далилы, Изольды и, особенно, Кармен стимулировали ее фантазию и нередко пробуждали романтические чувства к исполнительницам этих ролей.

В октябре 1901 года Парнок слушала «Далилу» Сен-Санса. Эта постановка произвела на нее огромное впечатление. В результате — стихотворение «Далиле», которое «посвящается артистке Селюк-Рознатовской». Стихотворение содержит признание в любви к языческой соблазнительнице Далиле и к исполнительнице этой партии, создавшей образ femme fatale*, который часто фигурирует в ранней лирике Парнок как предмет ее увлечения:

На следующий день она снова написала исполненные страсти стихи на музыкальную тему. Стихотворение под названием «Анита» представляет собой «толкование» популярной пьесы Чайковского для фортепиано «Песня без слов» (ор.2, Мо 3). Простая, легко запоминающаяся мелодия в интерпретации Парнок тонет в бурном потоке слов, которые здесь выглядят буквально как текст «из другой оперы».

В стихотворении рассказывается об Аните, которая больше года держала в плену своих чар безымянного слабовольного обожателя. Несмотря на попытки преодолеть страсть, он смертельно влюблен в эту «непобедимо сильную» женщину. Как поэт-интерпретатор музыки Чайковского, Парнок не одобряет поведения Аниты и просит ее не смеяться над мучеником, умирающим от неразделенной любви. Однако восхищение Анитой пепесиливает симпатию молодой поэтессы к жертве этой молодой женщины. В конце стихотворения Парнок признает, что, хотя смех Аниты и может пробудить Божий гнев, смех этот «так заразителен и полон красоты!» (Ю — 11 ). Как представляется, сюжет в этом стихотворении отражал взгляд Парнок на взаимоотношения в собственной семье: властолюбивая, диктующая свою волю мачеха (Анита) и слабый, страдающий отец (жертва Аниты).

Однообразная рутина гимназического существования, безусловно, никак не могла соответствовать той яркой жизни, которую создавало воображение Парнок. К тому же некоторые из ее преподавателей были чудовищно необразованными. С особенным отвращением она относилась к одному из преподавателей русского языка, которого перевели в «презренный» Таганрог «из Пензы, родины своей»:

В стихотворении много слов, исковерканных учителем: «возле», «чем», «актер», «коротенько» и т.п.

Поэтическое творчество сделалось для Парнок убежищем от пензенских педагогов, школьной скуки, боли неутоленных желаний. Серьезнее стало и ее отношение к собственному творчеству. В мае 1902 года, снова прочитав свое длинное стихотворение об уроке танцев, она забраковала его и написала в конце рукописи: «глупенькое стихотворение».

Стихотворение «Юному поэту» содержит сходную самокритику, а также выражает высокое мнение о поэте и его призвании:

Парнок испытывала глубокое уважение к слову. Ее вера в нравственную силу слов, в обязанности, которые накладывает на поэта талант, вера в коммуникативную функцию поэзии всю жизнь оставалась основной в поэтическом кредо поэта К шестнадцати годам она уже знала, чего хочет достичь в поэзии, ставила себе высокие цели, но не знала, как их достичь и как проникнуть в «тайник» поэзии.

Весна 1902 года: Парнок охвачена «новой силой, страшной жаждой любви» (Ю — 20 ). Она влюблена в одноклассницу по гимназии, некую Женю. Однажды в школе Женя засмеялась над чем-то, что сказала Соня. Услышав ее шаловливый смех, поэтесса вдруг решила, что Женя неравнодушна к ней. Позже вечером она в возбуждении помчалась к Жене, чтобы взглянуть на нее, но ее надежды на воображаемое наслаждение не оправдались.

Ночью, наедине с тетрадкой, она излила свое разочарование в стихотворении «К Жене» (Ю — 21 ). В нем впервые она решилась назвать возлюбленную по имени и сама выступила в новой роли. Теперь Парнок уже не наблюдает за чужой любовью, не сочувствует мужчине, павшему жертвой любви: она — молодая женщина, влюбленная в другую. Она пишет гораздо смелее, и это дает ей возможность заглянуть глубже, в скрытый тайник своих творческих способностей. В возбуждении провела она бессонную ночь, утешая себя стихотворением «Воспоминанье» (стихи о летнем романе в Крыму).

К концу месяца она почувствовала, что «здешняя атмосфера» ей чужда и мучительна, и выразила свой бунт в стихах:

Через два месяца, однако, философские размышления поэта-подростка привели ее к заключению, диаметрально противоположному прежним мизантропическим настроениям. Она решила, что тщетно презирать людей, что хоть любви они и не заслуживают, «но жалеть их, жалеть мы должны ежечасно, / Пожалеют зато нас самих» (Ю — 18 ). Возможно, такая перемена настроения объясняется новым увлечением, которое возникло в ее жизни, — христианством. В конце стихотворения она уговаривает себя «не глумиться... над жалкою средою» и напоминает себе, что «не насмешкой холодной и дикой враждою / Иисус свою цель достигал». Эти строки — первый след христианства в сохранившемся наследии Парнок.

В тот же июльский день она написала «Портрет Илички Редиктина», стихотворение в совершенно ином, комико-ироническом ключе. Моделью для портрета молодого героя могла послужить или сама Парнок, или кто-либо из юношей Таганрога, в ком она находила сходство с собой и с кем она вступила в свое первое романтическое соперничество. В стихотворении говорится, что Редиктин, так же, как и сама Парнок, добивался благосклонности Софи Криссан.

Иличка Редиктин выглядит мужским двойником «Сонички» Парнок. О нем говорится, что он «жертва страсти» и был «в ее всесильной власти с детства».

В обществе молодых девиц он весел, беззаботен, разговорчив, но «зато далее отметок / Не заходит он с отцом». Упоминание о нежелании молодого обожателя женского пола общаться с отцом особенно красноречиво, учитывая «далекие» и натянутые отношения, сложившиеся с отцом у юной Парнок. Для Илички Редиктина характерно то же целомудренное отношение к женскому полу, которое было в то время у Парнок:

Стихотворение «Портрет Илички Редиктина» и еще одно, длинное и неоконченное — «Переписка», написанное на следующий день, свидетельствуют, что Парнок в то время еще не чувствовала себя достаточно уверенной, чтобы свободно писать о женской однополой любви. Попытавшись однажды открыто выразить свои чувства в стихотворении «К Жене», она снова скрыла свое я под маской мужского героя, чтобы написать о любви к женщинам. Это и не удивительно, так как в ее время о женской чувственности рассуждали, как в медицине, так и в поэзии, исключительно представители мужского пола Не следует также забывать и о том, что любовная поэзия с женским лирическим я, которое говорит о своей любви к женщине, была вообще крайней редкостью как в западной, так и в русской поэзии.²⁶

В «Переписке» есть несложный сюжет шестнадцатилетний подросток пишет старшему, более умудренному и «пресыщенному» другу о том, что к нему, наконец, пришла настоящая любовь. Он понял это только после того, как во время любовных ласк сдержал бушующую страсть из уважения к своей возлюбленной «Чармочке». Друг считает, что любовь — это «рефлекс половых инстинктов» и только дурак «уважает» женщину. Он советует молодому другу быть смелее и добиваться желаемого. «Влюбленный» оскорблен циническим советом друга и отвечает:

«Переписка» содержит, хотя и в косвенной форме, богатый материал для психологии юного поэта. Каждый из рассказчиков как бы представляет половину ее я, юношеского и цинического, в рассуждениях о том, «идти ли до конца» в отношении с женщиной, которую по-настоящему любишь. Опыт юного любовника поразительно напоминает переживания самой Парнок

Старший отвечает.

Но теперь он знает, что все это пустое. Уважать целомудрие женщины — значит зря терять время

Он заключает свои наставления вполне практическим определением «любви» и советует «ловить момент»:

Советы старшего друга выглядят весьма циничными. Возможно, здесь отразилось желание Парнок научиться быть более настойчивой в отношениях с новой подругой. В то время целомудрие победило в ней циника Она хочет отодвинуть в сторону свои «инстинкты» и смирить тревогу, которую они вызывают. Это удается ей, может быть, потому, что инстинкты кажутся ей не такими «отталкивающими», как о них было принято думать.

Циничный «старший друг» в стихотворении Парнок напоминает байронического героя, сердцееда Печорина. В более поздней поэзии, когда Парнок была уже в возрасте «старшего друга», ее женское лирическое я в ряде любовных коллизий выражает себя по-печорински. Некоторые детали в ее более поздней поэзии показывают, что впоследствии Парнок превратилась в своеобразного «петербургского сердцееда», тип, который она осуждала в шестнадцатилетнем возрасте.

«Переписка» раскрывает читателю, что для юного автора вопрос о значении истинной любви представляется отнюдь не риторическим. Цинический голос в стихотворении — это не поэтический прием, введенный ради диалогической формы. Парнок пыталась решить важный для нее вопрос, к которому у нее явно не было однозначного отношения. Целомудренное и «нравственное» в ней, шестнадцатилетней девушке, боролось с преувеличенно-циническим. Остается неясным, что или кто повлияли так на Парнок, что наконец полюбив, она все-таки чувствовала так сильно серьезную необходимость вернуться к прежним формам самовыражения и утверждать свою невинность на уровне мещанской морали, той самой морали, против которой впоследствии так открыто бунтовала?²⁷

В конце июня у Сони началась тяжелая, почти суицидальная депрессия, о причинах которой она только мимоходом упоминает в стихотворении « Что жизнь, когда в ней нет очарованья « (Ю — 27). Тема стихотворения — попытка найти какую-то цель в жизни, которая помогла бы избежать «ряд унижений, пыток и страданий» в будничном и бескрылом существовании, каким казалась ей таганрогская жизнь. Она советовала себе:

Вскоре она уезжает в Крым. Этим летом в Крыму ее сопровождала первая настоящая любовь, «Чарма». Настоящее имя этой молодой женщины — Надежда Павловна Полякова. О ней известно только то, что ее «чары» по крайней мере пять лет направляли эмоциональную жизнь Парнок. Она вдохновила самые яркие ее юношеские любовные стихи. Полякова — это первая «муза-возлюбленная» у Парнок. В ее поэтическом образе воплотились те черты, которые влекли поэта к женщинам и романтически, и творчески.

Седьмого июля Парнок пишет первое стихотворение, обращенное к Н.П.П. Она сравнивает Надю с изменчивой музой:

В конце августа, по дороге в Таганрог, Парнок остановилась в Ростове-на-Дону повидать родственников. Все это время мысли ее были заняты только любовью. 20- го августа она написала три стихотворения, обращенные к Наде, в которых описывала силу своей страсти и упрекала возлюбленную в жестокости:

Надины «безумные ласки» «опьяняли», «сводили с ума», но Соня не могла зависеть от них и обвиняла Надю в том, что та играет ее любовью. В стихотворении «Прошла любовь... увяли туберозы..», поэтесса жалуется, что Надя не любит ее, а хочет только ее страдания. Поэтому

Гордость не позволяла ей плакать при Наде, но стоило только капризной возлюбленной намекнуть на возможное свидание, и она могла мучить поэтессу сколько ей было угодно.

Наде посвящена и более таинственная «Элегия», аллегорическое повествование о черных розах и белых лилиях в южном саду.²⁸ Накануне свадьбы принцесса сорвала розы и лилии. Она вплела лилии в волосы и приколола розы к корсажу так, чтобы прикрыть маленькие, но заметные груди (прелестная живая деталь, столь характерная для застенчивой девушки-подростка). Вдыхая благоуханье роз, принцесса отправилась в волшебный замок к принцу, где они предались любви. Розы остались на ее измятой одежде, но роса на них высохла. А лилии поникли, уже не нужные принцессе. Украсив ее мягкую теплую постель, они потеряли свое благоухание.²⁹

Несмотря на все мучения и глубину своей, как она полагала, настоящей любви, Соня на протяжении всею романа с Надей увлекалась и другими женщинами. Такое непоследовательное поведение было характерно для нее до тридцатилетнего возраста К началу следующего года Парнок заинтересовалась сразу тремя женщинами и посвятила стихи каждой из них.

Первое, «Вакханка», обращено к Э.Т. Вейсберг; в ней Парнок нравился «блеск… чудных глаз». Далее шла некто Е.Д.Ш., женщина, видимо, постарше. Она любила читать Соне «нравоучения» по поводу ее непокорности, но «строгая Фемида» не могла заставить поэта раскаяться в грехах. Как только Парнок понимает, что и у той «рыльце в пушку», ей после этих лекций только и «хочется ее расцеловать». «Поэта успокаивало то, что следовало за ее увещеваниями:

Не все увлечения в то время были счастливыми. Тяготение к властным и капризным женщинам приводило к страданиям: ей нанесла рану девица «холодная и беспечная», которая «играла ею как пешкою». Соне она казалась воплощением Судьбы: «дитя, которое в игрушку-жизнь играет / И вдребезги ее, шаля, / ...нередко разбивает» (Ю — 35 ). В этом стихотворении проявляется любовь Парнок к поэтической аллегории, которая впоследствии станет характерной для ее поэзии послегимназических лет.

Зимой, в самокритическом настроении, молодая поэтесса дает оценку своему творчеству в начале стихотворения «Ответ на послание». Это очередная из ее многочисленных эпистол, на этот раз обращенная местному bon vivant’y [ Бонвиан, жуир (франц.)] и «плодовитому автору», который, вероятно, проявил интерес к ее поэзии:

Парнок гордилась своей независимостью от других. Как добрая мать любит своих детей, несмотря на все их недостатки, потому что это ее дети, так и Парнок любила свои стихи, потому что они были ее стихи. Даже в самых красивых и любимых поэтических произведениях она ощущала чужие гены и относилась к ним как к «приемным» детям.

Шли последние месяцы учебы в гимназии. Отец Сони все больше и больше беспокоился за дочь. Его тревожило отсутствие у нее честолюбия и явной цели в жизни. У нее были хорошие отметки, но желания учиться дальше она не проявляла. Ей нравились только стихи имузыка, но всерьез, как ему казалось, она и этим не занималась.

Еще больше его волновали «вкусы» дочери. У нее было много знакомых среди молодых людей, некоторые из них, включая сына их друзей Йофов, делали ей предложение, но было ясно, что ее это не интересует. Ее постоянные увлечения старшими женщинами и подружками уже не казались отцу совершенно «нормальными». Он обнаружил, что не может найти общий язык с дочерью. В чем-то она была похожа на него: такая же страстная, гордая, упрямая. Она была обижена на отца и не считалась с ним.

Между ними начались ссоры по поводу ее безответственности, несдержанности, своеволия, а главное, по поводу ее увлечения женщинами. После одного из таких особенно неприятных объяснений в конце февраля 1903 года Соня гордо удалилась к себе в комнату и излила гнев в стихотворении «Судьям». Жалобы, доводы, обвинения неслись потоком в захлебывающиеся строчки:

После начального взрыва эмоций она бессознательно переходит к наступлению. Вместо того, чтобы отвечать на обвинения, Парнок бросает вызов «судьям»:

И вот оказывается, что власть «судей» над ней была призрачной:

Успокоившись, она оценивает и свои слабости, и свою силу:

Весной, накануне окончания гимназии, романтическая жизнь Парнок протекала в том стиле «бури и натиска», с которым познакомила ее первая возлюбленная в Балаклаве и который проповедовал циничный «старший друг» в «Переписке». В этот период ее увлекает целый ряд «женщин, царствующих на мир» (Ю — 41 ). Ее романы расцветают на фоне продолжающейся страсти к Надежде, которая, кажется, еще более усиливается благодаря разлуке с возлюбленной. Одно из любовных мартовских посланий Парнок начинается так:

После невыносимо долгого молчания Соня, наконец, получила известие от Нади. Взволнованная и восторженная, она смотрит на ее фотографию и вопрошает: «Почему я люблю тебя, знаешь ли ты?» (Ю — 43 ). Память подсказывает ей слуховые образы — «шепот сонной волны», напоминающий о том, как они вместе были в Гурзуфе. С тех самых пор «нега лунных ночей» опьянила ее, потому что эта нега «светилась на дне (Надиных) очей», потому что она «прекраснее звезд, … огня горячей» и «так чудно порою ласкает».

Как уже было сказано, страсть к отсутствующей Надежде Поляковой не мешала поэту влюбляться в других, находившихся поближе женщин, например в некую Л. Ей посвящено стихотворение, написанное 16 — го мая:

«Эта сила и страсть твоего поцелуя / Для меня — бездна мук и счастья...» После поцелуя Л. она «не могла отрезвиться» и жаждала продолжения. Л. опьянила Парнок, ее «властный взгляд» пленил поэтессу. Когда «уже вспыхнула страсть беспощадным пожаром — / Не мог(ла) его заливать».

Весной новая — но уже не любовная — страсть вошла в поэзию Парнок. Это была любовь к России. Россия у нее — двоякий символ: это и сама юная поэтесса, и Другая (мать). В первом из двух стихотворений, озаглавленных «Россия», «Россия огромная» выступает как «дитя неразумное». Ей, как и юной поэтессе, присущи «мысли бездомные» и «порывы безумные»: она еще вполне не проснулась и не показала своих возможностей. (Ю—44).

Во втором стихотворении Россия — спящая красавица, ожидающая принца-избавителя, но принц далеко: «Место то глухое очень уж далеко — / Крики, стоны битвы принцу не слыхать» (Ю — 47). Обе «России» выражают скрытое желание «спящей» поэтессы, чтобы ее «пробудили» от летаргии.

Действительно, жалобы на праздность и отсутствие цели в жизни становятся постоянным рефреном не только в стихах, но и в переписке Парнок. Она остро ощущала, что, повзрослев, живет «вольность возлюбя» и «… лишь для полета правя свой полет» (№ 120 ). В отличие от более честолюбивых сверстников, она повиновалась только своим капризам и уже начинала подумывать, не пора ли спасаться от самой себя. Должно быть, близкие друзья почувствовали это, поскольку многие из них, в том числе и ее возлюбленные, пытались выступить в роли ее освободителей или освободительниц.³⁰

Накануне окончания гимназии у Сони, правда, часто возникали сомнения в том, что спаситель ее и России грядет. Лирическое я «России» (15 мая 1903 ) поэтому молит Бога, чтобы звезды рассказали принцу, что «беда близка», что враги России «куда-то правду нашу схоронили, / И землею правит лишь кривда одна» (Ю — 44 ). Ее начинают раздражать как отсутствие принцев-избавителей, так и процесс бесконечного их ожидания.

У Сониного брата Валентина с возрастом тоже обострились чувства по отношению к России. Только в его случае это была не любовь, а ненависть. Весной 1903 года ему было двенадцать лет, он учился во втором классе таганрогской мужской гимназии. Поступление в гимназию он рассматривал как победу над первым в череде препятствий, которые ему придется преодолеть, чтобы поступить в Санкт-Петербургский университет. Позже он вспомнит:

«В нашем сарае висели кольца для гимнастических упражнений, и я представлял себе экзамены в виде золотых колец, на которых надо проделывать труднейшие акробатические трюки.. Этот первый «акробатический номер» я проделал... В гимназии я провел 8 лет, и все эти 8 лет я был единственным евреем среди русских и греков моего класса. Царские казенные гимназии были скорее казармами, учителя — самодурами и невеждами».³¹

Школьный опыт Валентина Парноха привел его к этническому отчуждению, чего не случилось с его сестрой — но ведь она была далеко не единственной еврейкой в классе. У Сони был опыт иного отчуждения — чувство непохожести на других. Она, очевидно, лучше всех в семье понимала брата (они были близки в детстве), но в то же время и соперничала с ним: оба имели способности к сочинительству, музыке и языкам В подростковом возрасте, сама переживая свое отчуждение, Соня проявляла мало сочувствия к страданиям брага. Она считала, что он «невротик» и преувеличивает степень антисемитизма в своем окружении.

Сама Парнок тесно отождествляла себя и с Израилем, и с Россией. Судя по стихотворению «Евреям» (Ю — 45), она рассматривала эти две страны как две противоположности, но противоположности, которые были частью ее я.

Россия — ребенок, а Израиль — старый и «многострадальный». В каком-то смысле евреи олицетворяли в ее понятии самый эталон непохожести. Израиль был

Она считала, что Израиль, как и Россия, тоже спит, но его разбудит не поцелуй волшебного принца, а

Парнок окончила гимназию с золотой медалью. Последние три стихотворения в ее тетрадке написаны в мае месяце и отражают типичное тревожно-радостное предвыпускное настроение: прощания и мысли о будущем. В середине мая Соня записала в альбом подружки Лизочки Данцигер песенку, сочиненную на музыку «Осенней песни» Чайковского:

Заключительные юношеские стихи Парнок «Экспромт Справочному отделу» написаны в сходном комико-ироническом ключе. Здесь Соня пародирует классическую форму прощального стиха, которой она в совершенстве овладеет к концу жизни. А пока шестнадцатилетний поэт говорит «спасибо» и «прощай» дорогому другу, чьи советы и верность всегда будет вспоминать в беде (Ю — 50 ). Этот друг был ее «справочным бюро», своего рода энциклопедией, он «пояснить сумел такую массу разных дел» и «(ей) полезен был всегда».

По юношеским стихам Парнок трудно судить, каким поэтом она станет в будущем, во всяком случае в узко профессиональном отношении. Только иногда отдельные строчки дают нам представление о некотором поэтическом потенциале. С будущим ее юношеские стихи связаны скорее тематически. Любимой ее темой в юности была любовь, и любовная лирика останется главным жанром в мире взрослого поэта. Стихи о любви составят треть известного нам поэтического наследия Парнок В некоторых юношеских стихотворениях она подражала литературным образцам (в основном немецким романтикам), но, в основе своей, с самого начала, ее поэзия была автобиографична и открыто говорила о склонности к женщинам. В связи с этой автобиографичностью и очевидным желанием вписать свою любовную жизнь в русскую поэзию, проблема сексуального выбора приобретала особо важное значение для творческого развития поэта. Чтобы реализоваться как поэт в полную силу, Парнок должна была бросить вызов художественным и нравственным нормам национальной поэтической традиции и культуры.

Отождествление музы с возлюбленной на раннем этапе творчества (первой музой становится Надежда Полякова) показывает также, насколько тесно любовная жизнь поэта была связана с творческой. Взаимосвязь поэтического и эротического в романе с Поляковой устанавливает сохранившийся на всю жизнь самый тип отношений Парнок с ее творческим Духом. Поэт чувствует себя «на поводке у музы», прикованной к музе цепями любви и вдохновения, но в то же время связана с ней желанием найти поэтический приют для своей Души.³²

Примечания

¹ Бодик и другие. Таганрог… с. 61.

² Цитируются отрывки из: Парнах. Воспоминания… с. 12—14.

³ По новому стилю Парнок родилась 11 августа 1885 г.

⁴ Стихотворение Парнок «30-е июля», № 85 по изданию: София Парною Собрание стихотворений. СПб, 1998. В дальнейшем стихотворения обозначены нумерацией данного издания.

⁵ R.D. Charques. A Short History of Russia New York, 1956, p. 208.

⁶ Там же.

⁷ Бодик и др. Таганрог, с. 67.

⁸ Парнах. Воспоминания., с. 16.

⁹ Там же.

¹⁰ Бодик и др. Таганрог, с. 66, 78.

¹¹ Там же, с. 65—66.

¹² Цит. по: Ernest J. Simmons. Chekhov: A Biography. Boston, 1962, p. 120.

¹³ Там же, р. 324.

¹⁴ Парнах. Воспоминания… с. 16.

¹⁵ Там же, с. 100.

^15a РО ГЛМ, рнв 1854, кп 50961, ф. 249 «а», л. 5. Цитата предоставлена мне П. Дордиенко.

¹⁶ Письмо Парнок к Л. Я. Гуревич от 2 июля 1908 года.

¹⁷ Документы об образовании Парнок не сохранились, и точные даты поступления в гимназию и ее окончания не известны. Скорее всего, она окончила гимназию в 1903 году.

¹⁸ Satina. Education of Women, с. 46.

¹⁹ Оригинал перечня стихов, входивших в «Тетрадь стихотворений» 1900 года, находится у меня. Оригиналы сорока девяти сохранившихся юношеских стихотворений из этой тетради — в собственности племянника поэта, живущего в Москве. Я читала их и ссылаюсь на них по точной копии, переданной мне С.В.Поляковой, обозначая (Ю-номер), в порядке расположения в тетради. Ни одно из юношеских стихотворений Парнок не опубликовано.

²⁰ Полный обзор лесбийской литературы французских декадентов конца XIX века см.: De jean. Fictions of Sappho, 1546-1937.

²¹ Рукопись находится у меня.

²² Перечень немецких медицинских работ о лесбийской любви, переведенных к тому времени на русский язык, см.: Engelstein. Lesbian Vignettes.

²³ Парнах. Воспоминания… с. 14.

²⁴ Там же.

²⁵ Стихотворение называется «Отрывок» — это первое стихотворение из нескольких, написанных Парнок под тем же заголовком.

²⁶ Поэты, оказавшие влияние на Парнок в юности,— Пушкин, Баратынский и особенно Тютчев. Исчерпывающее исследование о том, какие русские поэты повлияли на формирование Парнок, см. во вступительной статье С.В.Поляковой к «Собранию стихотворений».

²⁷ Интерес юной Парнок к проблемам секса сейчас выглядит как типичный, свойственный подросткам. Однако в контексте того времени, а также социальных и культурных преференций, этот интерес, по моему мнению, отражает относительно раннее развитие сексуальности, далеко не столь обычное. Одно дело — когда хорошо воспитанная шестнадцатилетняя девушка на закате викторианской эпохи позволяет себе интимные, романтические и даже сексуальные фантазии. Совсем иное — если бы она столь явно и конкретно написала о том, как заниматься любовью, далее под личиной юноши, пишущего письмо к другу, мужчине и наставнику. Во многих более поздних стихотворениях Парнок возвращалась к вопросу о своей страстной натуре и иногда связывала ее с характером отца. В одном стихотворении она отметила, что эмоциональный тип матери был противоположен ее собственному, то есть, подразумевается, отцовскому тоже.

²⁸ Образ черной розы относительно редко встречается в русской поэзии. Кроме Блока, насколько я знаю, о ней писал только Баратынский.

²⁹ Стихотворение содержит в себе традиционные эротические образы, хотя их смысл в контексте взаимоотношений Парнок и Поляковой остается не вполне ясным. Капли росы на розах — это распространенная метафора любовной влаги (семени), как, например, в свадебной песне жениха из «Песни песней»: «Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: "Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою"». (Песнь песней, 5:2). Парнок знала Библию почти наизусть, ее образы постоянно присутствуют в ее поэзии. Цветок лилии был эмблемой Юноны-девственницы и символизировал «женский сосуд, содержащий божественную влагу жизни» (Walker. The Woman's Dictionary, p. 428).

³⁰ Волькенштейн, Гуревич, Гнесин, Цветаева, Аделаида и Евгения Герцыки и Цубербиллер — все они пытались на собственный лад «спасти» Парнок.

³¹ Парнах. Воспоминания... с. 17.

³² В том, как Парнок воспринимала свой творческий гений (музу), есть много общего с определением Музы в словаре: Websters, First New Intergalactic Wickedary of the English Language. Boston: Beacon Press, 1987. «Муза: дух/гений в облике погруженной в размышления женщины; женщина, находящаяся во власти творческой мысли и осознания собственной личности» (автор статьи M.Daly).

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> Д.Л. Бургин >> Глава 1