Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Д.Л. Бургин Диана Левис Бургин

София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо

Глава 7

«Седая Ева! Здравствуй!»

Самый главный, а часто и единственный источник сведений о последних восемнадцати месяцах жизни Парнок — стихотворения, которые она посвятила своей последней возлюбленной, Нине Евгеньевне Веденеевой. Веденеева родилась в 1882 году в Тифлисе, получила образование частично за границей (в Бельгии) и работала в Московском государственном университете: она была физиком, коллегой Ольги Николаевны Цубербиллер. Ее брат был видным инженером, одним из строителей плотины Днепростроя, что означает, что ее семья была связана с верхушкой советской интеллигенции, то есть принадлежала к тому слою, чью жизнь определяли внешний конформизм, благоразумие и щепетильное соблюдение благопристойности. В период знакомства с Парнок Веденеева жила со своим сыном Евгением. Она была вдова или разведенная и прежде не имела лесбийских связей, чем и объясняется тот ореол девственности, которым она окружена в некоторых посвященных ей стихотворениях Парнок.

Стихи, посвященные Веденеевой,— это единое, самостоятельное явление, хотя они разделены на два цикла. Первый, меньший по объему цикл, «семизвездие стиха», называется «Большая Медведица», а остальные двадцать три стихотворения составляют второй цикл, «Ненужное добро». Вместе они представляют собой лирический дневник этой любви, от первого приветствия по телефону в январе 1932 годя до последнего незаконченного стихотворения — прощания на смертном одре — в конце августа 1933 года.

На протяжении всей своей последней любовной истории Парнок продолжала жить вместе с Цубербиллер, и для постороннего взгляда, во всяком случае, их отношения оставались такими же, как всегда. Даже если бы Парнок хотела найти себе отдельную комнату (чего, видимо, не было), это было бы для нее почти невозможно из-за болезни и из-за трудностей, связанных с поисками другой подходящей квартиры. Это означало, что она и Веденеева почти не бывали наедине. Парнок часто чувствовала себя слишком больной, чтобы выходить; Веденеева долгие часы проводила на работе, в своей лаборатории, и не имела возможности для частной жизни дома из-за сына, который, кажется, не питал особо нежных чувств к Парнок.

Веденеева приходила к Парнок почти ежедневно, особенно к концу жизни поэта, и влюбленные создавали свой собственный мир в этой комнате на Никитском бульваре, как если бы людей, постоянно окружающих их, вовсе не существовало. «Устремление друг к другу так властно, что две немолодые уже и воспитанные женщины отступают от простейших приличий».¹ Горнунг вспоминает: «Было так, будто бы встретились два человека, у которых очень много точек соприкосновения. Отсюда какое-то взаимное обожание и восхищение друг другом и какой-то темперамент с каждой стороны. В присутствии кого-нибудь они обе удалялись в дальний угол, говорили о чем-то вполголоса, как будто всегда было о чем сказать друг другу, и как бы забывали о присутствующих».²

Конечно, Ольга Николаевна страдала, ни слова не говоря об этом, от вторжения Веденеевой в ту тихую гавань, которую она создала для Парнок. Вспоминая прошлое, много лет спустя после смерти Парнок, Цубербиллер высказала, очевидно, свое убеждение (впрочем, не настаивая на нем), что история с Веденеевой не сказалась благоприятно на Парнок. Да и в стихах самого поэта звучит почти то же самое: любовь к Веденеевой крайне истощила ее и, возможно, ускорила преждевременную смерть. Но из стихотворений совершенно ясно, что Парнок хотела этого. Сам факт, что Ольга Николаевна предоставила своей подруге полную свободу — любить другую и, в некотором смысле, предпочесть смерть — свидетельствует о любви Цубербиллер к Парнок.

Мало того, что «несвоевременная» страсть создала напряженную ситуацию треугольника; Парнок еще и страдала от того, что Веденеева долго противилась физической близости. Однако в этих муках была и положительная сторона. Как и в юности, обманутые надежды становились для Парнок мощным источником вдохновения, а теперь, в период поэтической зрелости, подтвердилась известная закономерность: величайшая Любовная лирика выходит из-под пера поэтов, не получающих удовлетворения в любви.

Постоянно меняющееся отношение Веденеевой, то страстной, то холодной, как представляется, могло напоминать Парнок, возможно, неосознанно, ее первую возлюбленную, Надежду Полякову. Во всяком случае, стихи, посвященные Веденеевой, не оставляют никакого сомнения в том, что «шестнадцатилетний азарт» (№ 258), который способствовал их созданию, способствовал и тому, что Парнок вновь почувствовала себя юной. Во время этого романа она ведет себя импульсивно и создает образ своей возлюбленной как «мучительницы», «седой Евы», «демона шалого» — « все это тоже напоминает ее первую любовь, с сильными юными чувствами.

Стихи, посвященные Парнок Веденеевой,— всепоглощающий симбиоз жизни, любви и поэзии. Вся жизнь поэта в каком-то смысле была подготовкой к этому творческому акту, структура которого может быть приравнена к грандиозной симфонии Малера в четырех частях. Первая часть, которую можно обозначить как Allegro leggiero e appassionato*, длится с января по июнь (№№ 232—247). Как это часто бывает с первыми частями симфоний Малера, этот раздел в поэзии Парнок большой, превышает обычные размеры и производит впечатление рассредоточенности, отсутствия концентрированности, как и ее громадная любовь «невпопад» (№ 240). Такая асимметрия символизирует несвоевременность любви поэта и громоздкое, непосильное бремя страсти.

После июня 1932 года наступает пауза в этом потоке поэзии, как и по завершении части симфонии. Вторая часть, своего рода scherzo con brio, molto frenetico**, выражает нетерпеливую и отчаянную «неутолимую жажду» на протяжении августа и сентября (№№ 249— 253). В Scherzo можно выделить в качестве раздела трио (№ 252) — стихотворение, написанное для трех голосов: Я, Ты, Смерть. Трио резко контрастирует с остальным материалом Scherzo по тональности и темпу и в то же время придает дополнительную ценность всей конструкции.

Третья часть веденеевского цикла, Andante molto lyrico (№№ 254—258)***, передает историю любви с октября по декабрь 1932 года на «громадной волне» (№ 238) экстатической ностальгии. Это настроение перемежается оплакиванием потерянного рая и одним мгновением мрачного отчаяния в суицидальной решимости «переупрямить жизнь».

[* Быстро, легко и страстно (итал., муз. термины) (примеч. перев.).

** Скерцо, с живостью, неистово (итал., муа термины) (примеч. перев.).

*** Медленно, очень лирично (итал., муз. термины) (примеч. перев.).]

Веденеевская «симфония» завершается Adagio* расставания, которое состоит из трех прощальных стихотворений (№№ 259—261), относящихся к последним шести месяцам жизни поэта, и, наконец, последнего стихотворения Парнок, обращенного к возлюбленной. Она шепотом продиктовала его перед смертью, и кто-то вписал его потом в рукопись цикла. Подобно симфоническому циклу песен Малера Das Lied von der Erde**, лирическая «симфония песен» Парнок начинается с намека, развивается, усиливаясь до крика, и кончается мертвой тишиной, в которой раздается эхо прощания, произнесенного шепотом. Существует поразительное сходство между завершением цикла «Ненужное добро» и «Das Abschied»***, последней песней в цикле Das Lied von der Erde.

[* Адажио (итал.) — медленная часть симфонии (примеч. перев.).

** Песнь земли (нем.)

*** «Прощание» (нем.)]

Несмотря на широкое разнообразие настроений, частые переходы из мажора в минор и огромное количество далеко идущих модуляций, песенный цикл Парнок объединен лейтмотивами — близкими ей темами тоски, поэзии, стихий (воздух, вода, земля, огонь), жара и холода, болезни, безумия, воспоминаний и смерти. Стихотворения объединены также время от времени повторяющимися метафорами поедания (еда, питье) и звуков.

Поедание означает физическое и духовное поглощение, обладание, тогда как в звуках содержится намек на акустическую и созидательную отдачу, производительность. Такое соотношение обладания и отдачи — символ эмоциональных, творческих и любовных отношений между лирической героиней и ее возлюбленной: поэт «отведает» своей музы-возлюбленной — и создает стихи, выражающие ее любовь. И затем вновь приносит в дар своей возлюбленной это «хозяйство», это «ненужное добро», как вклад в непрерывный замкнутый цикл, который начинается вдохом поэта и заканчивается ее выдохом.

Упоминания еды и питья сопровождают каждый этап в рассказе об этой любви и достигают кульминационного пункта в чрезвычайно насыщенной метафоре интимной близости как каннибализма — с одной отличительной особенностью. Лирическая героиня представляет себя «несколько беззубым» людоедом, чьи ненасытные губы заменяют обычные для мужчин-каннибалов зубы, вторгающиеся в плоть.

Страсть влюбленных была утолена в земном («грешном») раю, что вызывает в памяти реальный сад в Кашине. Парнок демифологизирует историю Адама и Евы и изменяет ее сексуальную ориентацию, используя библейский эпизод, чтобы трансформировать его, утверждая и воспевая любовь между двумя немолодыми женщинами, дающую «яства зрелых познаний», которые «еще вкусней» тех, что выпали на долю библейских (гетеросексуальных) любовников. Если лирическая героиня «Большой Медведицы» и «Ненужного добра» была «оведенеена» своей возлюбленной (как пишет она в одном из стихотворений), то можно говорить о том, что создательница веденеевского цикла «оведенела» значительное количество признанной классики, к примеру, «Ад» Данте, сонеты Петрарки, Liebestod Вагнера* и «Дон Жуан» Моцарта.

[* Буквально «смерть от любви» (нем.), знаменитый эпизод из оперы Р. Вагнера «Тристан и Изольда» — «Смерть Изольды» (примеч. перев.).]

Дата первой встречи Парнок и Веденеевой неизвестна Знакомство могло состояться и в ноябре 1931 года, и только в начале 1932 года. Первое стихотворение Парнок, обращенное к Веденеевой, «Нет такой загадки тонкой» (№ 232), написано в январе 1932 года и свидетельствует о том, что, когда оно писалось, Парнок испытывала уже сильное влечение к своему «строгому физику», настолько сильное, что его можно было объяснить, по словам поэта, «особыми законами тяготенья, притяженья и отталкиванья тел», существовавшими в «зоне телефона» ее коммунальной квартиры. Как юная неопытная девушка в начале своей любви, лирическая героиня этого первого стихотворения боится быть отвергнутой и должна набраться храбрости, чтобы позвонить женщине, к которой стремится. В начале последней строфы она убеждает себя:

и это звучит совершенно так же, как слова «старшего друга» в неоконченном гимназическом стихотворении Парнок «Переписка», побуждающего своего младшего друга быть смелее с подругой, если он хочет достичь успеха.

Начальная стадия влечения Парнок к Веденеевой частично совпала с ее слепым увлечением Максаковой, которое достигло зенита в конце января 1932 года 22 января поэт пишет последнее посвященное Максаковой любовное стихотворение. Оно написано от лица Максаковой, которая поет «Цыганскую песню» своей возлюбленной, то есть Парнок:

Веденеева вторглась в эту «цыганскую любовь» и унаследовала пробужденное ею в поэте эротическое и творческое томление. Веденеева, однако, возбуждала совсем иные чувства, и эта страсть, пронизанная душевными волнениями, как всегда во всех историях великой любви, остается непонятной для сторонних наблюдателей, особенно на фоне тех скудных сведений, которыми мы располагаем о женщине, бывшей объектом этой страсти. Одна сохранившаяся фотография, тем не менее, как будто бы робко приближает нас к ее облику, подтверждая словесный портрет Нины Веденеевой, сделанный Парнок. Особенно это относится к молодому облику, «седой голове» и «профилю Данте».

В начале февраля Парнок в разгаре любви:

Примечательно, что и в этом, и в большинстве других посвященных Веденеевой стихов Парнок выражает самые поэтические мысли и чувства простым, будничным, разговорным языком. Она наконец нашла свои собственные «настоящие слова».

В первой строфе этого стихотворения она сравнивает Веденееву с богиней солнца, которая вошла в ее слепой (лишенный чувств) мир и дала ей возможность ориентироваться «в Плутоновом саду», то есть саду Гесперид, и мифологическом пространстве у входа в Аид (Смерть). Затем поэт заменяет миф о солнечной богине, путешествующей в подземный мир, на классический христианский литературный контекст о том, как Данте и Вергилий спускаются в Ад. Себя она видит Данте, Веденееву — Вергилием: это сравнение подчеркивает равноправие любовников и гомоэротическую природу их страсти — у них общее призвание, творчество, одинаковая половая принадлежность.³ Разница между ними в том, что Веденеева — язычница-«проводник» (помимо прочего, здесь имеется в виду прохождение сквозь тени любовного прошлого поэта), а Парнок — христианка, идущая вслепую. На словесном уровне Веденеева становится проводником поэта в соответствии со своим именем, что подчеркивается Парнок троекратным повторением формы глагола «вести» — «веди», обыгрывая звучание первых слогов фамилии Веденеевой.⁴

В середине февраля женщины были уже в близких отношениях:

Веденеева уже проникла в мир грез поэта и превратила его из мира тайных духовных восторгов в царство волнений и томлений плоти. Лирической героине этого стихотворения представляется, что желанная возлюбленная достаточно мучает ее, прежде чем раскрыть губы, а слившись с ней в поцелуе, она восторженно приветствует собственную, личную «пятилетку в поцелуе». (Эта личная «политическая» акция иронически обыгрывает сталинский пятилетний план, к которому, разумеется, Парнок не испытывала энтузиазма.)

Два стихотворения, написанные 24 февраля, свидетельствуют о том, что терпеливое отношение к сдержанности Веденеевой постепенно истощалось, хотя Парнок все еще с добродушным юмором относится к медленному развитию их «романа» (№ 236). Это стихотворение («В начале пятая глава») обыгрывает двоякий смысл слова «роман». Поэт сравнивает свою любовную историю с длинным сентиментальным романом восемнадцатого века о любви, где влюбленные вот-вот, казалось бы, должны достичь интимной близости, но этого никогда не происходит, и героиня сохраняет девственность вплоть до свадьбы в конце книги. Их роман, пишет Парнок, вступил уже в пятую главу. Как только они встречаются, их «обступает молчание», и они понимают, что предназначены друг для друга и для любви. Следует первый поцелуй, но затем они наталкиваются на какое-то препятствие, что вынуждает их врозь провести ночь. Достигнув уже столь многого, поэт восклицает: «Не начинать же мне сначала!»:

Поэтому она предлагает возлюбленной:

Поскольку текст романа, который они собираются читать — это как бы тело их любви, выражение «начнем... прямо со средины» имеет прямо не высказанный, но несомненный эротический смысл.

Эта литературно-эротическая метафора, при всей ее беззаботности и остроумной игре слов, отражает реальные обстоятельства и препятствия в их жизни: у влюбленных не было места, где бы они могли уединиться, чтобы «начать со средины». Принимая во внимание настороженное отношение Веденеевой к тому, чтобы полностью отдаться своей страсти, отсутствие места для свиданий могло усилить и утвердить ее холодную рассудочность и сдержанность. С другой стороны, это же препятствие должно было привести к тому, что обе женщины, потерявшие головы от страсти, действительно могли где-то «обменяться невзначай каким-то сумасшедшим взглядом», при том что просто «попивали чай» и «чинно восседали рядом».

После первого поцелуя Веденеева, по-видимому, отступила за «частокол зубов», охранявший ее прежде. Стремление Парнок преодолеть это оборонительное укрепление с помощью какой-то магической силы выражено в стихотворении «Ветер из Виоголосы» (№ 235)⁶. В нем поэт взывает к ветру из фантастической, выдуманной ею страны, чтобы он пронесся над головой возлюбленной, растрепал ее «седые пряди», чтобы «взыграл в сердце трепет» и «согрелось оно». Неологизм «Виоголоса» соотносится с мечтой поэта о любовном рае:

На протяжении марта 1932 года, самого благоприятного для поэзии месяца в этой любви, Парнок пишет семь стихотворений, которые составляют первый цикл, и начинает второй. В этом месяце Ольга Николаевна на какое-то время поехала на Кавказ к своим знакомым, и влюбленные получили возможность оставаться наедине

После одного из посещений Веденеевой к Парнок пришел новый, трагический взгляд на их отношения. Она вдруг поняла, что эта любовь и инспирированный ею творческий подъем настигли ее слишком поздно в этом «театре» жизни, как еще в 1926 году уяснила себе слишком позднее свое появление, так сказать, на подмостках русской поэзии. Ее страсть, столь же сильная, как в молодости, казалась насмешливой пародией, не соответствовавшей ни возрасту, ни слабому здоровью. Вглядываясь в облик своей возлюбленной, поэт осознает всю остроту, мучительность и боль поздних желаний:

Спустя три дня Парнок совершенно в иной тональности нежно и любовно упрекает Веденееву за равнодушие, безучастность. Это нежное поддразнивание дает ей возможность ослабить напряженность влюбленного, жаждущего полной близости. Говоря о том, что ее возлюбленная — «не добрая, не злая», а «как сухостой, суха», лирическая героиня этого стихотворения удивляется таинственной силе любви, благодаря которой столь сдержанная подруга дает такие громадные импульсы ее творческому воображению:

В конце стихотворения поэт приходит к самому простому и нелогичному выводу:

Это еще одно стихотворение веденеевского цикла, которое вызывает в памяти очень раннее любовное стихотворение, обращенное к Надежде Поляковой — «Почему я люблю тебя, знаешь ли ты» (см. главу 1-ю). Эти соответствия между самой ранней и самой поздней лирикой поэта, которые время от времени проявляют себя в ее творчестве, подтверждают уверенность Парнок в том, что она хотела выразить, с самого начала; но должен был пройти долгий и тяжкий путь поисков, прежде чем она узнала, как это сделать.

Черты зрелой поэзии в творчестве Парнок появляются с 1922 года, достигают кульминации в 1926 году и приходят к своей «последней музыке» в веденеевских циклах. Поздние стихи дают прекрасное представление о том, как она реализовала свой талант. С точки зрения техники стиха она шла в направлении столь важного жизненного свойства, как «беспощадная односложность». Она стала писать более короткой строкой, введя в нее больше ритмических вариантов, и, что самое главное, сократила количество прилагательных по крайней мере на три четверти. Если говорить о содержании, то прежде всего надо отметить, что она пересмотрела традиционные метафоры любви и бытия, которые не вписывались в общепринятое, банальное представление о романтической поэзии 19-го века, сохранив в то же время ее дух. В конце концов, она вовсе стала избегать «поэтического» языка, предпочтя ему повседневную, прозаическую дикцию.⁸

Интонация нежного укора и самоиронии, свойственная поэту, сохраняется и в первом стихотворении цикла «Ненужное добро», где лирическая героиня упрекает свою «жадную, глухонемую» возлюбленную (и музу) в том, что она принимает «ненужное добро», то есть чувства поэта, не разделяя их:

«Жадность» Веденеевой в сочетании с холодным неприятием «добра», к которому она тем не менее проявляет алчность, превращает страсть поэта в неистовый голод. В последней строфе стихотворения лирическая героиня поддразнивает возлюбленную, говоря, что поэты — это «дикари» и «людоеды». Затем, цитируя реплику сказочного героя «Руслана и Людмилы», обращенную к роковому противнику, чудовищной пустой голове, дикарь, сидящий в Парнок, заключает тем, что предостерегает возлюбленную:

Стихотворение построено на игре слов, основанной на зрительном и слуховом сходстве корней в словах «есть» (ед) и «ехать» (езд), хотя на самом деле они этимологически разнородны. Поэт называет себя людоедом, который наедет на добычу (возлюбленную), чтобы съесть ее.

В тот же день, когда Парнок обращается к Веденеевой стихотворением «Да, ты жадна, глухонемая», она пишет другие стихи, обращенные к себе, где осмысляет всю серьезность своей страсти (голода) и ожидающий ее исход этой отчаянной гонки (езды):

Итак, она дает обет играть эту последнюю игру до неминуемого конца, и играть так упорно, как могла только она. Как бы переводящий дыхание enjambement* между предпоследней и последней строками (с разбегу // Сорваться), наряду с финальной женской рифмой (с разбегу — в негу), точно выражает крайнюю степень драматизма, свойственного прыжку в небытие с вершин восторга — как если бы по ту сторону смерти действительно была опустошенность, наступающая после удовлетворения плоти.

[* Перенос (.франц.) в стихе из-за несовпадения метрического членения с синтаксическим (примеч. перев.).]

Стремясь к романтическому апогею Любви-Смерти, поэт подсознательно отказывается от того будничного, бездуховного конца, на который, как она прежде боялась, она обречена из-за своей «бесчудесной» жизни в русской поэзии. Кроме того, ее вдохновлял трагический героизм избранной ею роли (которую когда-то предсказала Цветаева) своевольной шекспировской героини, для которой нет спасения и не стоит вопрос о том, что в последнюю минуту что-то спасет от гибели. И, наконец, это стихотворение в высшей степени свидетельствует о том, что ее бросок в смерть был добровольным актом, своеобразной победой над прежде стоявшими перед ней рубежами смерти, которые ей не удавалось пересечь, и над тем «духовным дезабилье», которое было результатом, как она часто думала, этой ситуации:

Остальные три стихотворения, написанные в марте, не датированы. Стихотворение «Моя любовь! Мой демон шалый!» вновь рассказывает о поедании лирической героиней своей возлюбленной, со свойственной поэту самоиронией и элементами гротеска:

Следующее стихотворение — музыкальный tour de force* [Шедевр (франц.)], построенный на обыгрывании гласного е, четырежды повторяющегося в фамилии Веденеевой. Парнок воспевает звучное вхождение возлюбленной в русскую поэзию и свою одержимость этим. Все рифмы этого стихотворения основаны на гласном е, за исключением одной мужской рифмы в последней строфе. Остальные, главным образом женские рифмы почти все опираются на формы склонения женского местоимения она — ее, ей, ею.

Совершенно иным настроением проникнуто последнее мартовское стихотворение — будто бы лирическая героиня упала с неба на землю, из-за «тупой строптивости» возлюбленной. Она намекает на то, что эта строптивость преднамерена и обострена тайной боязнью любимой женщины: если она уступит, физическая близость принесет слишком большое наслаждение. Поэтому в конце второй строки Парнок прибегает к следующему приему: она оставляет наречие «нестерпимо» без прилагательного, к которому относится, и это подчеркивает, какое неизъяснимое счастье ожидало бы их союз, если бы адресатка не сопротивлялась:

Но поэт знает, как выиграть в единоборстве с непокорной подругой.

«Прекрасно, поступай по-своему»,— как будто говорит она ей во второй строфе и продолжает уступать, действуя в манере определенного эмоционального шантажа:

И лучше так! Пускай же хлынет мгла, И ночь разверзнется еше бездонней,— А то я умереть бы не могла: Я жизнь пила бы из твоих ладоней! Она продолжает мечтать в приподнятом, возвышенном стиле о музыке любви, которой они могли бы достичь:

И тут она вдруг обрывает себя и внезапно переходит к лишенной метафор, рубленой дикции, подводя итоги с позиций равнодушного, незаинтересованного наблюдателя:

Трудно найти более совершенное сочетание поэтической метрики и подлинной любовной игры, чем то, которого достигает это стихотворение.

Судя по всему, искусный маневр Парнок — демонстративное безразличие к тому, чего она больше всего желала — достиг цели. Стихотворение «До Родиона — ледолома» (№ 245) свидетельствует о том, что в первых числах апреля, за тринадцать дней до дня этого святого, когда, согласно русским приметам, вскрываются реки, «река» поэта уже освободилась от льда:

Достигнув всего, чего она так страстно желала от своей любви, поэт пишет газелы для подруги, которая для нее «вся любимая» (№ 244). Парнок сочетает архаическую поэтическую форму, насыщенную гомоэротическими реминисценциями, с современными урбанистическими реалиями (трамвай, идущий по Никитскому бульвару за окнами ее комнаты) и разговорным языком, чтобы передать и сиюминутность, и вечность, вне-временность своей любви.⁹

Очевидно, у Веденеевой была дача в Кашине, городке под Москвой. В конце апреля она смогла вырваться туда на некоторое время и пригласила Парнок и Цубербиллер. После возвращения в Москву Парнок пошла на квартиру Веденеевой, чтобы вернуть ей 60 рублей, которые они с Ольгой Николаевной заняли у нее. Не застав Нину, Парнок оставила деньги и записку. Первая часть этой записки написана от имени Парнок и Цубербиллер: в ней говорится о том, что они возвращают долг и интересуются, как им возместить домашней работнице Веденеевой время и усилия, потраченные на их обслуживание.

Иной характер носит вторая часть этой благодарственной записки. Здесь Парнок пишет только от себя, пытаясь объяснить подруге, что для нее значило пребывание в Кашине. Она пишет эзоповым языком, который терпеть не могла, но к которому вынуждена была прибегнуть, оберегая репутацию Веденеевой. Как видно из нескольких последующих стихотворений, в которых Кашин вспоминается поэту земным раем, подруги имели возможность там находиться в близости. Эту восхитительную, драгоценную интимность Парнок не хотела забывать и по возвращении в Москву. Вот почему она пишет, после упоминания домработницы: «Чашечку голубую тоже не возвращаю — пусть погостит еще у меня: это единственная реальность, убеждающая меня в том, что поездка моя была не сон и что я действительно была в Кашине».¹⁰

После Кашина Парнок ощущает себя у ног возлюбленной, как в переносном, так и в буквальном смысле (в одном из писем к Веденеевой она вспоминает, как в Кашине действительно была у ее ног):

Очевидно, что в Веденеевой поэт обрел своего рода эмоциональное пристанище. Картина, которая дана в этом стихотворении — возлюбленная бесприютного поэта холит и лелеет своего «косматого выкормыша», — единственный раз в поэзии Парнок обрисовывает облик лирической героини, окруженной материнской заботой подруги. Вместе с тем в этом стихотворении содержится беспощадная самоирония, выраженная в том, как беспристрастно отмеченная поэтом собственная странность воспринимается ее возлюбленной, не имеющей опыта лесбийской любви. Парнок прекрасно понимает, что Веденеева настолько же удивлена тем, что «любит, как не любила до сих пор», насколько изумлена невиданной породой «зверя», которого любит.

Веденеева называла Парнок своей «Львиновой» или «львом» — то ли потому, что она была «львом» по знаку зодиака, то ли из-за ее «гривы» темно-рыжих волос. Но стихотворение «Измучен, до смерти замотан» подчеркивает, что Веденеева осознавала уникальность своей львицы, не поддающейся никакой классификации. Пылкая творческая личность, любящая женщин и неумолимо приближающаяся к старости, она не подпадала ни под какую категорию традиционной науки (зоологии), так как была неприрученной и стихийной.

Это фатальное обстоятельство — у Парнок не было устойчивого места в отлаженной и прилично-осмотрительной жизни Веденеевой — повлекло за собой трагедию последней любви поэта. В мае брат Веденеевой приехал в Москву, и она познакомила его с Парнок Веденеева желала ввести возлюбленную в свой семейный круг, но только в приемлемом для окружающих качестве — как своего друга.

В этом году, очевидно, трудно было решить вопрос о том, где Парнок и Цубербиллер проведут лето. Парнок хотела быть как можно ближе к Веденеевой, но осознавала, что какое-то время должна провести с Ольгой Николаевной. Она пыталась как-то скоординировать свои и Цубербиллер планы с намерением Веденеевой поехать к брату в Днепропетровск в конце лета. В начале мая Ольга Николаевна поехала в Соколову Пустынь на Оке, недалеко от Каширы (и Кашина), чтобы найти дачу для себя и Парнок. В эту разведывательную поездку она взяла с собой Горнунга Они нашли прекрасную дачу, расположенную на высоком берегу реки, вблизи соснового леса

В конце мая Парнок отчасти доверилась Горнунгу, прочитав ему несколько своих недавно написанных стихотворений. Она рассказала, что у нее есть стихотворения на глубоко личную тему, которые она не всегда записывает, и прочитала одно из них. Вполне вероятно, что какая-то доля ее последних любовных стихов умерла вместе с ней из-за той самоцензуры, которой она следовала, оберегая честь своей возлюбленной.

Ей начинает казаться, что причина всех ее страданий кроется в «несвоевременном» плотском влечении к женщине, которую она любит. Но настоящая проблема, конечно, была в гомофобии окружающего мира Собственная внутренняя гомофобия Парнок раньше выражалась в том, что страсть она воспринимала как зверя, а потом она справилась с этой проблемой тем, что отказывалась считать только сексуальную страсть выражением истинной любви. Она нашла выход в разделении двух понятий: вот это секс, а это — любовь, и никогда не оскверняла второе, не давала его имя первому понятию.

Как это всегда случается с великой любовью, чувство, связывавшее Парнок и Веденееву, не поддавалось подобному разделению и заставило обеих женщин принять все свои ощущения и собственную ответственность за них. Когда полная близость связала их, для Парнок наступила трудная пора — взвалить себе на плечи «страстную ношу» и примириться с тем, что плотские желания составляют столь же могущественную часть ее любви, как и духовное сочувствие. На первых порах, однако, томление страсти, приносящее страдание, казалось ей злом, и она хотела избавиться от него. Два стихотворения, написанные в июне 1932 года, показывают, насколько двойственным было ее восприятие своей любви и как она пыталась разрешить эту ситуацию бегством от зла Эти стихотворения подтверждают тот факт, что их «отношения... перемежаются волнами приливов, «фаз перемирия», и отливов».¹¹ В период одного из таких приливов Парнок пишет одно из своих самых восторженных стихотворений:

Потом, в течение того же месяца, горечь и муки неутоленной страсти находят свое выражение в метафорическом образе любви как раковой болезни, быстро расползающейся «в душу, в мысли, в кровь»:

Как и намечалось, Парнок и Цубербиллер провели большую часть лета в Кашире. Однако в начале августа они поехали в Кашин на неделю или больше. Здесь Парнок написала еще одно пронизанное самоиронией стихотворение, в котором бранила себя за то, что в свои немолодые годы предалась безрассудной страсти:

«Бродя по дому» августовской бессонной ночью, то ли в болезненной, то ли в любовной лихорадке, Парнок пишет о том, каково ей приходится в тисках «подлой страсти». Она представляет себя домом, в котором лежит покойник; а вокруг — лесной пожар, «горящие джунгли» (№ 251). За свою жизнь она не раз переживала большие пожары страстей, но теперь уже не боится громким воплем выразить боль: «накрик кричит душа», «ревмя ревет зверь», ее «сердце горит».

Отметим страстное желание поэта выпить свою возлюбленную, подобно тому как прежде она хотела съесть ее губами. Чудовищная сила влечения, которое она чувствует, убеждает Парнок в том, что Веденеева, как опасный вирус, победила и переполнила ее:

Около 10 августа Парнок, «скрипя сердцем»¹⁴, покинула Кашин и отправилась вместе с Ольгой Николаевной в речное путешествие, которое они намеревались совершить сначала по Волге, а потом до Перми. Веденеева вернулась в Москву, чтобы подготовиться к поездке в Днепропетровск. Очевидно, она уговаривала Парнок присоединиться к ней и ее брату в Днепропетровске, но Парнок отказалась. Стремясь объяснить причину отказа своей «Вильгельмине» (одно из ласкательных имен, данных поэтом Нине),¹⁵ она пишет:

«Ты всегда знай, что мне дорого то, что твое и что дает тебе счастье. И если я в те минуты, когда ты со своими, не хочу и не могу выходить из тени, то это совсем не потому, что я эгоистична и себялюбива. Одним словом, несмотря на все мои кипения, я в глубине все-таки прозрачна, и я твой друг, Вильгельмина».¹⁶

Путешествие Парнок и Цубербиллер началось неудачно. Лето было засушливое, Волга обмелела, и по ней не ходили большие пароходы. Поэтому женщины вынуждены были высадиться в Рыбинске. Оттуда Парнок написала Веденеевой, что они надеются найти небольшой пароход, который доставил бы их до Нижнего Новгорода, а там уж они пересядут на «настоящий». Она добавляет: «Удалось достать комнату в гостинице, и без клопов. Это пока — первая удача Но, несмотря на докуку, радуюсь широкой реке и тому, как на ней хорошо дышится».¹⁷

Обе они страдали от разлуки. Веденеева, очевидно, писала через день, но из-за того, что Парнок переезжала с места на место, и из-за плохой работы почты несколько ее писем так и не дошли до Парнок. После двенадцати дней напряженного ожидания поэт наконец получает два письма в Перми, куда они с Ольгой Николаевной прибыли 21 августа, в тот же день, когда Веденеева с сыном должна была приехать в Днепропетровск.

Поскольку 21 августа было воскресенье, почта была закрыта, и Парнок пришлось дожидаться следующего дня, чтобы получить от любимой первые вести после разлуки. В это воскресенье жаркая, пыльная, покрытая дымкой Пермь казалась невыносимой. Любовная тоска, чувство одиночества и покинутости приводили Парнок в уныние, и она написала одно из своих самых горьких, грустных стихотворений, используя обыденный, разговорный язык:

Очевидно, не желая посвящать полную жизни подругу в мир своих мрачных мыслей, Парнок не показала ей этого стихотворения.

Веденеева тоже страдала, чувствуя себя покинутой. Вернувшись в Москву из Кашина, она очень долго не получала писем Чтобы поддержать в себе чувство духовного общения с подругой, она перечитывала стихотворения Парнок, но они не всегда утешали ее. Она пожелала узнать, действительно ли подруга, то и дело приходящая в раздражение, считает ее «не доброй», как могло показаться из стихотворения «Ведь ты не добрая, не злая» (несмотря на содержащееся в нем признание в любви), если его воспринимать буквально. Ее также угнетало то, что она считала себя неспособной удовлетворить свою «львицу». И она стала интересоваться — не нашла ли женщина, которую она любит, «новое божество», чтобы поклоняться теперь ему. Судя по тому, что Парнок написала в своем письме из Перми от 22 августа, Веденеева высказала свою обеспокоенность этими обстоятельствами в письмах:

«Есть вещи, за которые не благодарят, но именно благодарность переполняет меня, когда я вновь и вновь перечитываю эти письма Они такие ласковые и такие твои! Так ты не знаешь, поняла ли я, или нет, что ты «не не добрая». Если бы я не поняла этого, не было бы всего, что было. Я вообще думаю, что и ты и я понимаем друг друга,— только нам надо побольше быть вместе. Я не люблю разлуки, а особенно тогда, когда она предшествует слишком кратким встречам и все новым и новым хотя бы маленьким разлукам. Помнишь,— у Тютчева?

Да, Вильгельмина, к тебе я как-то суеверно жадна, и ты не должна ни сердиться на меня за это, ни тяготиться этим. Ты бы хотела видеть меня более спокойной? Не хоти. Успеем еще успокоиться! Теперь, когда я знаю, что ты здорова, что ты думаешь обо мне и как думаешь, все в мире в порядке. Даже Пермь, хуже которой я не знаю города, стала совсем милой. Обратное плаванье будет мне отдыхом и радостью. Я знаю, что ждет меня, и каждый день теперь осмыслен».¹⁸

Прибегнув к условному поэтическому языку своего стихотворения «Медленно-медленно вечер» (№ 171), на которое, очевидно, ссылалась Веденеева, Парнок успокаивает ее и заверяет в своей преданности:

«Никаких предтеч рогатых навстречу мне не выходило и не выйдет, и ни перед кем колен не преклоню. Да я и не могу этого сделать, так как не вставала с колен с тех пор, как в Кашине очутилась в такой позиции».¹⁹

Неуверенность Веденеевой и ее сомнения настолько затронули обнаженные нервы Парнок, что она возвращается к той же теме в конце письма. Она тоже иногда сомневается в преданности Веденеевой и ревнует ее к окружающим ее людям, но их обоюдная уязвимость, склонность к такого рода сомнениям и взаимное непонимание неизбежны, учитывая громадную силу их любви:

«Не знаю, как ты относишься к слову поэта, но, очевидно, считаешь его легковесней, чем человеческое слово, если ждешь от меня всяких непостоянств. Пойми же мое человеческое и мое львиное слово и поверь ему до конца Или так тебе уже менее интересно становится иметь дело со львятами?

Я не меньше Лии Исааковны знаю, какая ты, и знаю, что ты прекрасна, но я болею тобой, и поэтому не всегда могу быть приятна и понятна тебе, как и ты мне, потому что ты иногда для меня источник большой боли, как и я для тебя. Но все хорошо и все будет хорошо, потому что главное есть. Твоему Жене передай привет, и помни, что я тебе о нем сказала Твоему брату, если это не глупо, тоже. Нежно тебя люблю, нежно тебя целую и жду. Твоя С».²⁰

Низкая вода в реках затрудняла поездку Парнок и Цубербиллер с самого начала То, что они задумывали как спокойное путешествие по реке, обернулось рискованным предприятием, так как пароходы внезапно садились на мель. Все кончилось тем, что они не смогли вернуться в Москву по Оке и Москва-реке, как было запланировано. Вместо этого они высадились в Нижнем Новгороде и, не имея больше времени для рискованного плавания по реке, вернулись в Москву поездом.

Они приехали домой 28 августа, и у Ольги Николаевны почти не оставалось времени, чтобы передохнуть перед началом занятий в университете. Парнок нервничала из-за того, что Ольга Николаевна недостаточно хорошо отдохнула, особенно в начале их поездки. Очевидно, она в какой-то степени считала себя виновной и в том, что мало внимания уделяла спутнице. Хотя она старалась не жаловаться и не говорить о своих волнениях, тем не менее не могла быть в обычном деятельном и энергичном настроении.

Вскоре после возвращения в Москву она вдруг почувствовала, что не может больше вынести разлуки со своей Вильгельминои, которая должна приехать только в конце сентября. Действуя в безрассудном порыве, она собралась и поехала в Днепропетровск. Приехав туда 31 августа, она послала с вокзала телеграмму, в которой извещала о своем неожиданном приезде:

«С повинной! Привет из Днепропетровска — от людоеда и варвара, которому не найти названия даже в словаре Даля».²¹

Реакция Веденеевой на внезапный визит своей дикарки неизвестна, так же как нет никаких сведений об их отношениях в течение всего сентября. Однако в конце этого месяца у Парнок вырвался крик боли и страдания в стихотворении «Нет мне пути обратно!» (№ 253). Чувствуя себя отчаявшейся и загнанной в ловушку, лирическая героиня говорит о своем романе как о шахматной доске, происходящее на которой вышло из-под ее контроля.²² Ограниченная в своих движениях и порывах подругой, которая, как она чувствует, отдается ей только наполовину, потерявшая возможность наступать или отступать, она предвидит полное отсутствие шансов на победу, почти несомненное поражение от подразумеваемого безымянного противника. Это единственное стихотворение из веденеевских циклов, автобиографическая канва которого неизвестна. Под этим загадочным противником Парнок могла подразумевать соперника в любви,²³ возможно, встреченного Веденеевой в Днепропетровске. Но точно так же речь могла идти о смерти, угрожающей поэту, или о враждебном духе негодования и обиды на возлюбленную за то, что она никогда не отдается полностью. Противником был и весь комплекс проблем — люди, окружающие Веденееву, обстоятельства ее жизни: все это предъявляло свои претензии на время и эмоции подруги, наполовину отнимая ее у поэта. Стихотворение завершается тем, что крик боли превращается в мольбу:

К октябрю, однако, таинственный соперник, кто бы он (или она) ни был, судя по всему, отступил. Парнок и Веденеева находились в фазе «прилива», которая настолько напоминала весеннюю пору, когда они стали любовниками, что Парнок вновь избрала газелы, чтобы воспеть ее. На этот раз слово «газелы» играло роль монорифмы, обусловленной грамматической формой (падежи варьируются от строки к строке). Стихотворение наводит на мысль о том, что слово «газелы» вошло в интимный язык подруг и приобрело сугубо личный, эротический смысл, который нельзя выразить только одним этим словом, но который созвучен ему:

Несмотря на эту эйфорию, 2 ноября Парнок пишет одно из своих самых резких и горьких стихотворений — его она, по понятным причинам, не включила в экземпляр цикла «Ненужное добро», подаренный Веденеевой. Собственно говоря, это стихотворение не относится к Веденеевой per se* [Лично (лат.)], а представляет собой ничто иное, как выражение «убийственного настроения», причиной которого отчасти мог послужить очередной «отлив» в их отношениях. (Однако другие стихотворения, написанные в ноябре, свидетельствуют скорее об их благополучии.)

Взаимоотношения поэта с Жизнью, отраженные в ее стихах, восходят еще к 1905 году, к раннему периоду творчества. Теперь, спустя двадцать семь лет, эта борьба с Жизнью слишком тяжела для нее. В молодости она находила эту игру с Жизнью привлекательной, так как понимала ее правила и обладала необходимым задором. Теперь, в сорок семь лет, уже «старая», она пресытилась этой забавой и не хотела ее продолжать. Но она знала: нелегко выйти из игры. Для этого ей предстояло мобилизовать всю свою волю, чтобы переупрямить Жизнь, как это было в прошлом, когда она успешно победила солончак в Судаке, возделывая землю под огород, необходимый ей для поддержания жизни. Читая сегодня стихотворение «Без оговорок, без условий», утверждаешься в мысли о том, что меньше чем за год до своей смерти Парнок пришла к выводу: она не смогла «принять свой жребий до конца» и потому хотела умереть. Неудивительно, что она не желала, чтобы Веденеева прочла это стихотворение.

Для нее в том же ноябре Парнок написала совершенно иное стихотворение, пронизанное торжеством любви и восторженным прославлением кашинского «рая». Поэт начинает его со слов, которые перекликаются с начальной фразой из знаменитого моцартовско-го дуэта Дон-Жуана и Церлины (в русском переводе) — «Ручку, Церлина, дай мне, в домик со мной пойдем»:²⁴

В середине ноября поэт более, чем когда-либо, охвачен любовью и проводит бессонные ночи из-за своей «Седой розы»:

С наступлением эпохи этой великой любви творческая жизнь Парнок становится настолько интенсивной и сосредоточенной только на одном, что, кажется, прекратилось ее обыденное, повседневное существование, прервались связи с людьми, которые непосредственно не имели отношения к ее домашнему миру. Ощущение того, что у нее не было иной жизни, кроме ее поэзии и любви, еще усилилось, когда она смогла, благодаря Веденеевой и Цубербиллер, прекратить работу по переводам.

Она продолжала принимать посетителей и по-прежнему была в курсе литературных событий. Регулярно приходил Горнунг, который стал главным «внешним» слушателем ее стихов. 22 декабря она читает ему одно из новых стихотворений и обещает вписать в его альбом еще несколько других. Она, как и прежде, поддерживает отношения с сестрой и поверяет свои любовные переживания Раневской и Звягинцевой, которые были ее главными конфидентами в любви к Веденеевой.

В конце августа 1932 года в Советский Союз возвращается, на этот раз навсегда, Валентин Парках, поселившийся в Новом Афоне. Переписывалась ли с ним Парнок, неизвестно.

Базедова болезнь, которой страдала Парнок, все более отражалась на сердце В начале зимы явно проявилось ухудшение, и классические симптомы плохой работы сердца повлияли на ее внешность. С последней фотографии, сделанной Горнунгом, на нас смотрит страдающая от отеков женщина с горькой полуулыбкой. Она выглядит больной и старой — ей свободно можно дать на десять лет больше истинного возраста, ее сорока семи лет.

В конце этого трудного, последнего прожитого ею целиком 1932 года она вновь увлечена волной восторженной ностальгии по своей юной Страсти и по возлюбленной подруге:

Обстоятельства круто изменились в течение месяца С заоблачных высот этого стихотворения, написанного 26 декабря, Парнок падает в безысходную «звериную тоску» к концу января 1933 года С особой силой эта тоска выражена в первом из нескольких надрывающих сердце поэтических прощаний с возлюбленной, которую она называет Седой Музой и Музыкой музык. Эти возвышенные эпитеты подчеркнуты почти низменной лексикой, описывающей болезненное состояние поэта:

Однако самый опасный симптом проявляется в конце стихотворения. Она уже испытывает безразличие к жизни и неспособна к сильным чувствам, положительным ли, или отрицательным, а это характерно для последней стадии истощения и смертельной болезни:

Тем не менее она берет себя в руки, и спустя несколько дней в ней возрождается интерес к жизни. Она снова вспоминает одно из самых интимных и восхитительных мгновений в Кашине. Память о счастливой взаимной любви побуждает ее написать еще одно прощальное стихотворение, на этот раз пылкое и страстное

Это последнее стихотворение из тех, что были написаны Парнок за шесть месяцев. Большую часть этого времени она была прикована к постели. Веденеева навещала ее почти каждый день. Горнунг вспоминает, как однажды он пришел и застал Парнок лежащей на софе; Нина Евгеньевна сидела на краю софы, склонившись над ней, чтобы уловить ее слова, так как разговаривали они очень тихо.²⁶

К маю Парнок стало лучше, и она могла принимать не только самых близких друзей. Однажды вечером пришла вдова Волошина, который умер в августе прошлого года, и читала его дневники перед собравшимися гостями.

В середине июня Парнок опять слегка повздорила с Веденеевой. Горечь, возникшую в результате этой ссоры, она выразила в четверостишии, которое она потом добавила к «Седой Розе», хотя оно написано в ином ключе, чем остальное стихотворение:

Но к концу месяца отношения между ними наладились, и Парнок писала Раневской, что они опять в стадии «перемирия».²⁷

Позвонив воскресным вечером 25 июня Парнок, Горнунг почувствовал по ее голосу, что она себя плохо чувствует. Она попросила его прийти на следующий день, потому что скоро она уезжает на лето и не знает, увидятся ли они. Горнунг понял это так, что они вообще могут никогда не увидеться, и записал в свой дневник: «Печально! Неужели она не переживет этого лета?»²⁸

На следующий вечер он пришел и увидел, что комната женщин наполнена корзинами с цветами. Оказалось, что три дня назад в Московском университете отмечали тридцатилетие научной и педагогической деятельности Ольги Николаевны, и после церемонии студенты принесли все цветы ей домой. Сдержанно, не обнаруживая даже перед собой худших опасений, Горнунг только написал в своих заметках: «Софья Яковлевна слаба Говорит тихо. Температура 36. Собирается на дачу под Звенигород».²⁹

Это была инициатива Ольги Николаевны — взять Парнок с собой на лето в село Карийское, находящееся в 75 километрах от Москвы. Парнок, однако, и сама хотела ехать. Ольга Николаевна надеялась, что, если понадобится, медицинское обслуживание там будет достаточно хорошим, а все лекарства, необходимые Парнок, они возьмут с собой.³⁰

Поездка в Каринское не обошлась без неприятностей. Примерно в пяти километрах не доезжая до села нанятый ими автомобиль застрял в луже. Шофер грозился высадить их, чтобы они пешком добрались до места К счастью, им встретилось конное подразделение, и десять солдат помогли вытащить машину из грязи.

Каринское в то время было селом из примерно сорока домов. Дача, которую сняли Парнок и Цубербиллер, располагалась недалеко от Москва-реки. Парнок вынуждена была отказаться от привычки к долгим летним прогулкам. В тот день, когда они приехали, она устала только от того, что прошлась от автомобиля до дома Когда она пришла в себя после поездки, то ходила в аптеку, к друзьям, в колхозный сад или через дворы и огороды к реке. Здесь она лежала в гамаке, который был натянут между ивой и березой на крутом берегу реки, и любовалась деревенским видом. Когда она не выходила, то часто сидела на террасе.

Сразу после приезда она написала в Москву Веденеевой, но либо это первое письмо не пришло по месту назначения, чего и опасалась Парнок — истинным наказанием для них была плохая работа почты все лето,— либо позднее было потеряно или уничтожено.³¹

На следующий день Парнок написала снова и на этот раз послала письмо с местным фармацевтом, который собирался в Москву и обещал отправить его там утром. Она извещает Веденееву о том, что они с Ольгой хотя и «с трудом, но все-таки благополучно добрались до Карийского». С самого их приезда не переставая льет проливной дождь; в то время, когда Парнок пишет письмо, разразилась гроза, и «от этого на сердце еще беспокойней». К счастью, спала она хорошо; «дни проходят в какой-то ошалелости». Она не думала о том, что будет у нее со здоровьем, и «подумать боялась». Она все еще не имела известий от Веденеевой, и без нее ей «очень пусто».

Веденеева собиралась поехать отдыхать в Крым на короткое время. Расстояние, отделяющее ее от Парнок, должно было таким образом сильно увеличиться, что заставляло поэта чувствовать себя, как она писала, «еще одиноче». Она обещала написать ей несколько писем: «я не хочу омрачать твой отдых моим молчанием».

Трудности переезда и три дня гнетущей дождливой погоды привели Парнок в полную апатию. «Скушно ли тебе без меня в Москве»,— спрашивает она у Веденеевой,— «или дни так забиты работой, что ты и не успеваешь замечать, что меня там нет? Я очень тебя люблю, Нина! Утешаю себя всякими разумными мыслями о том, что все хорошо и будет еще лучше. Жду тебя. Комната у нас отличная, терраса тоже, панорама вокруг — хоть куда».³²

Как и прошлым летом, отсутствие вестей от Веденеевой угнетает ее. 9-го и 11-го июля она посылает ей заказные письма в Кичкас, а, не получив ответа, 13-го отправляет телеграмму. Телеграмма идет целую неделю, и ответная телеграмма Веденеевой, отправленная 22 июля, вместе с открыткой, посланной на день раньше, получена Парнок только 27-го.

«Голубчик мой! Я тебе писала вчера утром и отправила заказным, но ввиду исключительной работы почты — в Кичкасе, ввиду того, что 2 заказных письма моих там и 1 телеграмма прилипли к чьим-то пытливым рукам,— у меня нет никакой веры в то, что и вчерашнее мое письмо не постигнет та же участь. Писать незнакомцам у меня нет никакой охоты (пусть развлекаются собственными средствами), а человек я упрямый и хочу, чтобы мои письма все-таки доходили до тех людей, кому я их адресую (хотя бы во вторую очередь!). Поэтому это письмо я хочу отправить с обратной распиской, если этот вид ручательства за доставку корреспонденции сохранился. А действительность этой гарантии мы таким образом проверим на опыте. Ведь ты у меня естествоиспытатель? Вот и я эксприментирую [так!] (правда, в совсем другой области)».³³

Парнок сообщала хорошие новости. В середине июля она была очень больна, но теперь «ожила». Она стала лучше спать и устойчиво стояла на ногах. Очевидно, она постоянно чувствовала головокружение, слабость, падала с ног, и у нее было такое ощущение, будто она «носилась по комнате».

Видимо, в письме Веденеевой содержались какие-то скрытые намеки на то, что она скучает по подруге, что ей недостает ее любви. И в конце своего ответного письма Парнок делает то же: «Ррр! Львы как будто опять котируются на бирже. Целую тебя нежненько, и крепенько, и всячески. Твоя Львинова».³⁴

В последний день июля Парнок пишет последнее завершенное стихотворение, обращенное к Веденеевой, начав его с цитаты из письма возлюбленной:

В стихотворении отражено гораздо более печальное настроение, чем в письме, написанном за три дня до него. Либо ее состояние быстро ухудшилось, либо она тщательно скрывала от «дальнего друга» правду о своей «смертельной усталости». В стихотворении географическое расстояние, отделяющее адресатку от поэта, символизирует более глубокую, невыразимую, экзистенциальную отчужденность умирающей возлюбленной. . Последнее стихотворение Парнок перекликается с литературными подтекстами. В нем звучит отдаленное эхо строк из ее собственного стихотворения, написанного в 1915 году, «Каролине Павловой» (№ 17) и посвященного своей «прабабке» по литературной судьбе, как она назвала ее позднее (№ 159): в нем она размышляет о том, что умершие, как бы их ни почитали, не могут видеть, слышать или помнить своих живых друзей и возлюбленных.

Своим размером и настроением «Будем счастливы» напоминает и хорошо известное стихотворение Федора Тютчева «Накануне годовщины 4-го августа 1864 г»... Тютчев был любимым русским поэтом Парнок, единственным, кто действительно повлиял на ее раннее творческое формирование. Его стихи часто помогали ей передать важные мысли и чувства Веденеевой и другим близким. Тютчевское стихотворение посвящено годовщине смерти жены, и, избрав его субтекстом для своего последнего прощания с Веденеевой, она будто бы предвидела предстоящую годовщину, которую отметит ее возлюбленная. Ведь в том, что стихотворение начинается со слов Веденеевой и вырастает из них, обнаруживается стремление поэта, уходя навсегда, взять с собой на память несколько слов своего Данте. Таким образом, последнее стихотворение Парнок — это обоюдное прощание, ее собственное и ее второго я.

Наконец, стихотворение Парнок перекликается с прощальными стихами Сергея Есенина, обращенными к другу и возлюбленному и написанными в декабре 1925 года перед тем, как поэт повесился — «До свиданья, друг мой, до свиданья». Парнок была потрясена смертью Есенина, и эта аллюзия на его стихи заслуживает особого внимания — она вносит оттенок гомоэротической любви, самоубийства и говорит о надежде Парнок на встречу со своей адресаткой — «предназначенную встречу впереди», в другой жизни.

Прошло чуть более трех недель, и многослойная, но ужасная в своей простоте правда, отраженная в стихотворении Парнок, настигла Веденееву. Утром 20 августа она вернулась в Москву из Крыма и в тот же день поехала в Каринское. Еще 28 июля Парнок с радостью предвкушала приезд подруги — как она выйдет на станции из поезда и ее встретит извозчик. Она писала: «Ты выйди из вагона простоволосая, и по твоей белой головушке тебя среди всех отличит возница. А ты, выйдя, спроси, нет ли кого из Карийского? Ладно?»

Знала ли Веденеева о том состоянии, в котором находилась подруга, догадывалась ли о нем — но она нашла Парнок в гораздо худшем положении, чем надеялась. На протяжении почти всего месяца Парнок не могла от слабости писать и диктовала все письма Ольге Николаевне. Вскоре после приезда Веденеевой она снова слегла и не могла встать с постели. Иногда у нее не было сил говорить.

В последний день, в пятницу 25 августа, она находилась в полном сознании. Лежа в кровати в деревянном доме, окруженная склянками с лекарствами, тарелками с остатками еды, «посреди того гнетущего сумбура, который приносит с собой тяжелая болезнь»,³⁵ она осознавала, что ее положение безнадежно.

Должно быть, воспоминание об агонии отца в Таганроге двадцать лет назад внезапно всплыло в ее воображении и не покидало ее. Как она ужасалась тогда его страданиям и в то же время не понимала, не сочувствовала ему и как безразлично относилась к нему! Но теперь она, казалось, поняла и его страдание, и свое безжалостное отношение к отцу. Как маленькая девочка, она больше всего хотела прощения и утешения со стороны давно умершего отца теперь, когда умирала сама.

Ольга Николаевна отметила в своих воспоминаниях, что ее давняя подруга, которую она спасала от эмоциональных потрясений и чьи «сны и тайны» всегда разделяла, вдруг «начала тосковать, и только все время говорила: «Папочка, папочка, что же это такое?! Ведь я умираю. Папочка, папочка.».³⁶

К ночи ей стало хуже. Началось с желудка — она не могла переварить грибы, съеденные накануне. Удушье и рвота ухудшили работу сердца Она металась в смертельной тоске, то будто бы теряя сознание, то приходя в себя. Иногда казалось, что она пристально всматривается в кого-то в углу справа от кровати и отмахивается от него. Цубербиллер и Веденеева все это время не отходили от нее. В какой-то момент ранним утром, очевидно, в поле зрения умирающей попала Веденеева, неподвижно сидящая рядом с кроватью, ее испуганные и скорбные глаза и милая голова, отливающая серебром Поэт находит в себе силы прошептать:

В половине двенадцатого утра 26 августа она умерла от разрыва сердца, не приходя в сознание.

Как только Ольга Николаевна поняла, что конец близок, она известила Эрарскую, которая была в Москве.

Через месяц Эрарская написала в письме к Герцыгс «Я ее застала в гробу [...] Я пришла в пять часов [...] Лицо ее было изумительно, она улыбалась радостно и сразу помолодела, потом через несколько часов скорбная складка залегла между бровями».³⁸ 

Примечания

¹ Полякова. Вступительная статья, с. 38.

² Горнунг, 1974.

³ Сочетание Данте и Вергилия у Парнок в какой-то степени аналогично упоминанию Ореста и Пилада в 10-м стихотворении из цикла «Подруга» Цветаевой.

⁴ Полякова. Вступительная статья, с. 121.

⁵ В строке несколько неточно цитируется стих из поэмы А.С.Пушкина «Граф Нулин».

⁶ Как представляется, топоним «Виоголоса» — неологизм, придуманный Парнок, и, возможно, слово из интимного языка ее и Веденеевой. Все попытки найти источник этого новообразования в литературе, искусстве, музыке не приводят ни к чему, что могло бы пролить свет на его этимологию и на то, что имела в виду Парнок, создавая его (если смысловая задача вообще существовала). Как можно предположить, слово состоит из двух частей: иноязычный префикс «вио», известный в заимствованных словах, таких как «виолончель», и русский корень «голос».

⁷ В стихотворении есть аллюзии на стихотворение Мандельштама и через него — на отношения Парнок и Цветаевой. См.: Burgin. After the Ball, p. 441—444.

⁸ См.: Полякова. Еще одно забытое имя.— Литературное обозрение, № 10, 1989.

⁹ Газелы, жанр древней персидской поэзии, отчетливо ассоциируются с темой мужской гомосексуальной любви, как у себя на родине, так и в литературе Западной Европы, куда попали в начале XIX века благодаря Гете. Парнок и прежде писала газелы (сборник «Стихотворения»), в стихах, как я считаю, посвященных Цветаевой (см.: Burgin. Signs of Response), и в «Песне ашуга» из «Алмаст», где выражала свою любовь к Эрарской. Насколько я знаю, Парнок — единственный русский поэт, писавший газелы для выражения женской гомоэротической любви.

¹⁰ Записка Парнок к Веденеевой от 2 мая 1932 г.

¹¹ Полякова. Вступительная статья, с. 38.

¹² В контексте тройной языковой игры, присущей этому стихотворению, «философия» означает еще и «любовь Софии».

¹³ Четверостишие обыгрывает известную эпиграмму, написанную братом Пушкина — о том, как поэт «огончарован» своей невестой Натальей Гончаровой (см. примечание СВ.Поляковой: София Парнок. Собрание стихотворений, с. 515 примеч. к № 250).

¹⁴ Письмо Парнок к Веденеевой от 12 августа 1932 г.

¹⁵ Как и в случае с «Виоголосой», происхождение и вероятное значение этого ласкового прозвища, Вильгельмина, данного Парнок своей возлюбленной, не поддаются разгадке. Имя Вильгельмина — по происхождению немецкое, женская форма от «Вильгельм», и королевское имя в Нидерландах.

¹⁶ Письмо Парнок к Веденеевой от 22 августа 1932 г.

¹⁷ Письмо Парнок к Веденеевой от 12 августа 1932 г.

¹⁸ Письмо Парнок к Веденеевой от 22 августа 1932 г.

¹⁹ Там же.

²⁰ Там же.

²¹ Телеграмма Парнок к Веденеевой от 31 августа 1932 г.

²² Парнок восхищалась «шахматными» стихотворениями Нины Подгоричани в «Восьмой горизонта», и любопытно было бы отметить, что образы этого стихотворения Парнок каким-то образом связаны с ними.

²³ Предположение основано на неподтвержденных слухах, о которых рассказывал один из моих информаторов — что Веденеева имела еще одного поклонника, скорее всего мужчину, которого Парнок могла воспринимать как потенциального соперника.

²⁴ Либретто оперы в русском переводе: Н. Кончаловская. В.А.Моцарт. Дон Жуан. М., 1983, с. 84.

²⁵ «Грешный (т.е. земной — Д.Б.) рай» — город Кашин. Скорее всего, говоря о зиме в последующих строках, Парнок имеет в виду зиму своей жизни.

²⁶ Горнунг. Записи.

²⁷ Письмо Парнок к Раневской от 29 июня 1933 г.

²⁸ Горнунг. Записи (от 25 июня 1933 г.), с. 31.

²⁹ Горнунг. Записи (от 26 июня 1933 г.), с. 31—32.

³⁰ Горнунг. Записи, с. 33 — «Рассказ Ольги Николаевны».

³¹ Скорее всего, Веденеева уничтожила часть писем Парнок. После смерти Парнок она прекратила отношения с другими женщинами из окружения поэта и никогда не возобновляла общения с ними.

³² Письмо Парнок к Веденеевой от 7 июля 1933 г.

³³ Письмо Парнок к Веденеевой от 28 июля 1933 г.

³⁴ Там же.

³⁵ Полякова. Вступительная статья, с. 41.

³⁶ «Рассказ Ольги Николаевны» о последних днях Парнок в Записях Горнунга.

³⁷ Цитируется: Полякова. Вступительная статья, с. 41.

³⁸ Письмо Эрарской к Герцык от 25 сентября 1933 гонения с другими женщинами из окружения поэта и никогда не возобновляла общения с ними.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> Д.Л. Бургин >> Глава 7