11.I.1926 г.

Москва

Дорогой друг мой Женечка!

Спасибо, спасибо тебе за твое нежное и такое незаслуженное мною письмо! Я так долго не писала тебе. Меня это очень мучило, но я не могла заставить себя сделать это. Месяца два тому назад со мною что-то случилось. Что это — сама не знаю. Я вдруг, без всякого внешнего толчка, как-то сразу осела. Началось это с обморока. На этот раз, слава Богу, дома, а не на улице. Я легла днем, уснула, потом проснулась, подошла к окну, почувствовала дурноту, опять легла и потеряла сознание. Сколько времени это продолжалось — не знаю, п<отому> ч<то> я была одна. С этого и началось какое-то умирание. Полное безволие, тоска, слезливость и потеря работоспособности. Доктор, который меня лечит, говорит, что это последствие травматического невроза. Очевидно, это еще отзывается во мне прошлый год. Велел мне немедленно уехать из Москвы куда-нибудь в санаторию, но я не имею возможности исполнить это предписание.

Все это время я, в сущности, медленно умирала, но как всегда со мною бывает, «умереть не умерла, только время провела»¹... Сейчас, кажется, начинаю приходить в себя, но до сих пор еще не могу работать для заработка, не могу искать переводов, не могу закончить тот, что мне был заказан², живу на иждивении у Ольги Ник<олаевны> и мучаюсь этим. Что дальше будет, — не знаю и боюсь задумываться над этим, над своей инвалидностью. Так распустила себя, что собрать не могу, и единственно, что я могла делать и что делалось само собою, — это стихи. Посылаю их тебе³. Из них два стихотворения (из «Снов» — I и II) были написаны раньше, но ты их, кажется, не знаешь. По стихам можешь судить о моем душевном состоянии.

Дорогая моя, я не ропщу и почти не унываю, а просто как-то сразу не стало сил жить, т<о> е<сть> делать все то, что теперь полагается для того, чтобы существовать. М<ожет> б<ыть>, это пройдет. Только любовь привязывает меня к жизни, сознание, что без меня любимым будет хуже, хотя я им сейчас фактически ничего дать не могу.

Родная моя! Мне бесконечно дорого, что ты написала мне к годовщине самого страшного в моей жизни дня⁴. Этот сочельник мы с Машенькой провели вместе; зажигали елочку, устроили маленькую вечеринку, чтобы Машеньке в этот вечер было особенно радостно. Все мы собрались у Машеньки — Ольга Ник<олаевна>, Зинаида Мих<айловна>, я и другие ее друзья, и она была светлая и радостная. Она сейчас совсем здорова и очень, очень хорошая, такой хорошей она никогда не была. Вымолили мы ее. Дай Бог, чтобы навсегда!

Дорогая моя! Ты пишешь, что теперь мы могли бы уехать, что теперь я уже могу быть спокойна за Машеньку. Во-первых, мы не можем уехать потому, что Ольга Ник<олаевна> не может оставить здесь одну свою мать, которой не на что будет жить, если О<льга> Н<иколаевна> уедет, а, во-вторых, я никогда не могу быть спокойна за Машеньку и могла бы уехать, только взяв ее с собою. Никогда, даже после моей смерти, не перестанет болеть моя душа о ней!

Вчера мы слушали крестьянского поэта⁵, который странствует и тем спасается от гибели (после самоубийства Есенина многие теперь на очереди!). Он чудесно рассказывал нам об Алтае, читал алтайские песни и духовные стихи. Вот куда бы мне хотелось... Заграничным воздухом не вылечишься, — вот какого воздуха бы глотнуть напоследок!

Мы, Женечка, организовали маленькое кооперативное издательство поэтов⁶ . Так мечтала я о том, чтобы выпустить Адины стихи. Но Главлит разрешил нам печатать только произведения членов нашей артели. Мы уже сделали одну попытку расширить наши права — просили разрешить нам напечатать стихи Велемира Хлебникова, но нам не позволили, потому что он умер, и, следовательно, не является членом нашей кооперации. Сейчас цензура разрешила нам к печатанию 4 сборника, а 5-ый, посланный в цензуру одновременно с ними, — мой, до сих пор еще не вернулся. М<ожет> б<ыть>, его запретят к печатанию, хотя он вполне невинен и ничего одиозного, кроме упоминающегося в стихах слова «Бог», в нем нет⁷. Просили мы разрешения напечатать только 500 экземпляров, т<о> е<сть> почти «на правах рукописи», и если, несмотря на это, будет отказ, то, значит, лирика обречена если не на смерть, то во всяком случае на долгую летаргию. Кроме KНИЖЕК стихов, у нас предполагается печатание альманахов⁸. Мне хочется хотя бы в некрологе об Аде процитировать ее стихи. Надеюсь, что некролог пропустят. Прошу тебя — пришли мне точные биографические и библиографич<еские> сведения и несколько стихотворений, по твоему выбору, но выбирая, помни, что «религия это опиум для народа».

Дорогая моя! Слишком трудно становится жить! Смерть Есенина всколыхнула всех нас. Кто на очереди теперь? Многие пьют запоем. Из самых темных недр подымается какой-то стихийный антисемитизм. Жутко жить!

Ты просила меня прислать перевод той книги, о которой я говорила тебе весной⁹. Она не будет напечатана: печатают либо агитационную, либо бульварную литературу; настоящей культурной книги теперь не надо.

Почему ты ничего не пишешь о себе? О своей душе, о Вашей жизни. Обязательно подробно напиши мне обо всем и о деловой стороне жизни, которая, я уверена, убийственна. М<ожет> б<ыть>, удастся что-нибудь сделать, — напиши обстоятельно о судакской семье твоей и о симферопольской¹⁰. Хочу все, все знать подробно.

Перевод устроить тебе заочно я не могу; если бы ты была здесь, это было бы возможней, но и то трудно.

С большой тоской думаю о том, что нет у меня уже прежних сил, что прежде я могла помогать тем, кого люблю, а теперь ничего не могу!

Женечка! Скажи Евг<ении> Ант<оновне>, что я часто с лаской думаю о ней. Господи! Как мне больно, что я бессильна сделать для вас всех не только что-нибудь существенное, но даже побаловать Вас чем-нибудь не могу!..

Мне больно, что Люба всегда как-то чуждалась меня и я оттого замкнулась перед нею. А она для меня и ее выздоровление чудесное¹¹, совпавшее с Машенькиным, — не чужая. Ты ей этого не говори, это я только тебе говорю — не надо ее обязывать к какому-то ответному движению.

В Союзе писателей была выставка с портретами москов<ских> писателей, и мне пришлось сняться. Я заказала несколько карточек; когда будут готовы, пришлю тебе, хотя и недовольна снимком: на нем я очень «деловая» какая-то, — не такая, какая я есть на самом деле.

Ольга Ник<олаевна> нежно тебя обнимает. Она за рождеств<енские> каникулы немножко отдохнула, слава Богу. Живем мы с нею душа в душу. Недостойна я такого друга!

Женечка, жду длинного обстоятельного письма о тебе и твоей жизни! Храни тебя и всех твоих Господь!

Твоя Соня.

P.S. Машеньку увижу послезавтра — вместе будем встречать старый Новый год. Она Вам отдельно напишет. Она с любовью собирает Вам посылочку, хлопочет и радуется. Уж очень она хорошая — Машенька, — светлая-светлая! Храни ее Господь! Она пишет воспоминания о Федоровой 2-й— 3 дня на масленице, проведенные ею в отрочестве у Федоровой и Оленина¹². Очень живо, очень трогательно и литературно талантливо. Если б можно было сейчас печатать просто интересные книги, эту вещь издали бы.

Женечка! Как Капнисты¹³? Никого, никого я не забыла. И такое чувство, что перед всеми виновата, хотя видит Бог — действительно, бессильна!

Поклонись им от меня и всем, кто помнит меня, — привет.

Если Макса увидишь, или будешь ему писать, скажи ему, что помню его и люблю и стихи мои покажи¹⁴.

«Из другой оперы», — привет Ив. Ал. Триандафилло. Не знаю почему, вспоминаю и его, и с добрым чувством. Напиши о Бобе¹⁵. Говорят, возвращают сады. Правда ли? Не вернут ли и ему?

Твоя Соня.

[На полях:] В Сочельник у Машеньки помнила тебя и помнила, что это твой праздник¹⁶. Нежно-нежно целую тебя, моя любимая!

[Приложены стихи:]

Комментарии

Написано на двух двойных листах почтовой бумаги, постскриптум — на четвертушке листа, карандашом, частично по старой орфографии (с i и <ять>, но без ъ).

¹ Измененная цитата из народной песни про «Устюшкину мать»:

Устюшкина мать, Собиралась помирать. Помереть не померла, Только время провела.

Две последние строки Парнок цитирует в своем стихотворении 1927 г. «Тихо плачу и пою...» (Вполголоса. С.40).

² В 1926 г. в переводе Парнок вышли три книги: повести Ж.Жолинона «Холопы славы» и Ш.Л.Филиппа «Бюбю с Монпарнасса» — обе в издании «Универсальной библиотеки», и роман П.Морама «Открыто ночью» — в серии «Новости иностранной литературы» издательства «Круг».

³ Приложены недатированные беловые автографы стихотворений: их тексты публикуются вслед за текстом письма. Даты установлены по тетради Парнок (РГАЛИ. Ф. 1276. Oп. 1. Ед.хр.3) и другим источникам. Все стихотворения вошли в сборник «Музыка».

⁴ Речь идет о начале прошлогодней болезни Л.В.Эрарской.

⁵ Кто имеется в виду установить не удалось.

⁶ Издательство поэтов «Узел», в котором маленькие книжки стихов печатались за счет средств авторов малыми тиражами. Подробнее об истории этого издательства мы намереваемся рассказать в одном из номеров «DV».

⁷ Речь идет о вышедшем позднее сборнике: Музыка: Стихи. М.: Узел, 1926. Книжечка была отпечатана в марте месяце в количестве 700 экз.

⁸ Намерение не осуществилось из-за материальных и цензурных условий.

⁹ О чем идет речь установить не удалось.

¹⁰ В Симферополе жили Д.Е.Жуковский с сыновьями и воспитательницей детей, в Судаке — Е.К.Герцык с мачехой, невесткой, братом и племянницей.

¹¹ Оно оказалось лишь временным улучшением; Л.А.Герцык до конца жизни оставалась прикованной к постели.

¹² Федорова (2-ая) Софья Васильевна (1879-1963) — артистка балета Большого театра; Оленин Петр Сергеевич (1874-1922) — артист и режиссер оперного театра С.И.Зимина.

¹³ Семья графа Р.Р.Капниста, судакского землевладельца, расстрелянного в январе 1921 г. Ему посвящена 1 глава «Подвальных очерков» А.К.Герцык — «Todеsreif». О нем и его семье см. также воспоминания: Квашнина-Самарина М.Н. В Красном Крыму / Публ. Л.Крафта // Минувшее: Исторический альманах. Paris. 1986. [Т.] 1. С.337-338.

¹⁴ После встречи в Москве весной 1924 г. переписка Парнок и Волошина временно прервалась (до весны 1926 г.)

¹⁵ Здесь и выше упоминаются судакские соседи семьи Герцык.

¹⁶ День ангела Е.К.Герцык (24 декабря ст. ст.) совпадает с Рождественским Сочельником.

Источник — De Visu. 1994. №5/6 (16)