Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

О Софии Парнок Ольга Пахомова

С.Я. Парнок 1932-1933 гг.

Часть 6

Пришла пора рассказать о смерти Парнок.

После октябрьской газелы тема смерти звучит в каждом стихотворении, исключая только «Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..», но оно написано к 1 декабря — дню рождения Веденеевой: «Мы на год старше...».

Я разместила осенние стихи Парнок не в том порядке, что в сборнике у Поляковой, и который из этого сборника воспроизводится в более поздних изданиях.

Предпраздничное «Дай руку...», если верить надписи в В.т.: «ноябрь», написано позднее, чем «Без оговорок и условий...» (2 ноября), и скорее всего поздней «Седой розы», в которой Парнок еще переживает приговор, вынесенный ей 2-го ноября. Считать, что Полякова соблюдала порядок, в котором стихи расположены в В.т., не приходится, т.к. она помещает в август «Выпросить бы у смерти...», в В.т. отсутствующее. Я не знаю, нужно ли говорить, что «самодовольный лжец» из «Без оговорок и условий...» вовсе не Веденеева (это может быть неясно лишь тому, кто никогда не посещал врачей), а вот «Демьянова уха» — это уже о ней, о Нине.

Когда с темы смерти был снят запрет и подобные стихи Парнок стала писать в В.т.? В конце ноября и у Веденеевой пошаливало сердце. В ее письме к сыну от 2.12.1932 г.: «Сердце мое пришло в норму. Последние дни чувствовала себя усталой, но сегодня опять ожила. Приходится мне сейчас собой заниматься и подлечиваться. Это немного скучно — но ничего не поделаешь, но старость — не радость. Все же я для своих лет в достаточно хорошем состоянии.» Приблизительно в это время она знала и о проблемах у Парнок. Из декабрьского письма Веденеевой к сыну (число неразборчиво — но где-то между 10 и 18 декабря): «Ты, пожалуйста, не беспокойся о моем здоровье — ты, кажется, думаешь, что твоя престарелая мать совсем стала старушоночкой. Нет, курилка еще жив, хотя иногда ему, как и другим курилкам бывает туговато.» Полная откровенность должна была наступить, она и наступила. Ведь даже «и страшно молвить: ни любовью, ни ненавистью не люблю!» Парнок не скрыла от Нины, да это и нельзя скрыть.

Но веденеевские письма разрушают миф, возникший, вероятно, со слов Горнунга, о том, что почти весь 1933 г. Парнок была прикована к постели. «Серьезное сердечное заболевание» Парнок перенесла, по-видимому, в начале июня, и это изменило планы Веденеевой на лето. Вот начало ее письма к сыну от 23.06.1933 г.: «Дорогой Женюрик, теперь летние мои планы вырисовываются более ясно. Они претерпели изменения в том отношении, что С.Я. перенесла серьезное сердечное заболевание, после которого ей предписан полный покой в течение 2-х месяцев и скука. Я ей не подходящий компаньон, п.ч. мы очень дружим, но часто горячимся и ссоримся. Поэтому под Звенигород я не поеду. К тому же с 1-го июля мне вообще трудновато будет ликвидировать свои институтские дела. Я предполагаю теперь так: сначала заехать к тебе, потом с 17/VII по 5/VIII быть в Батилимане, потом опять к тебе. М.б. если С.Я. поправится последние дни отпуска - с 20/VIII - самый конец августа и несколько дней сентября проведу с нею». Цитируя, замечу однако, что слова, объясняющие мотивы поступков, необязательно должны соответствовать их истинным причинам.

Далее я прокомментирую некоторые места из писем Парнок к Веденеевой из Каринского летом 1933 г. Но сначала сами письма:

7.VII.1933
Каринское

Маленькая моя девочка!

Вчерашнее мое письмо ушло только нынче, п.ч. почта была закрыта вчера. Сколько дней оно будет странствовать до Москвы, и застанет ли тебя там, — не знаю. Поэтому пользуюсь оказией, и на всякий случай посылаю тебе второе письмо, которое опустит в Москве в почтовый ящик здешний аптекарь завтра рано утром и которое ты должна будешь получить 8-го вечером или 9-го утром.

Я не хочу, чтобы твои дни омрачались неизвестностью и сомнениями обо мне. Поэтому еще раз повторяю, что мы с трудом, но все-таки благополучно добрались до Каринского. Пока я не раскаиваюсь, что приехала сюда, хотя 3-й день почти беспрерывно мокну под дождем. Сейчас со всех сторон обступила гроза, темно, громыхает, и от этого на сердце еще беспокойней. Мне очень пусто без тебя, милый друг! На мое счастье мне сейчас очень спится, и дни проходят в какой-то ошалелости. Что будет дальше — не знаю, и подумать боюсь. Пока не получила ни одного письма от тебя. Что бы там ни попискивал твой зайчонок, а все-таки, а все-таки...

Пока мы отделены друг от друга только десятками километров и сплошной стеной дождя, но через несколько дней ты отъедешь от меня на сотни километров, а потом еще дальше, и мне будет еще одиноче. Кстати, в прошлом письме я забыла попросить тебя прислать мне свой крымский адрес. Я напишу тебе несколько раз, я не хочу омрачать твой отдых моим молчанием. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Нина!

После напряжения последних дней наступил полный упадок сил, и я в ужасе, что будет, если эта апатия будет с каждым днем все усиливаться! Пока никуда нельзя было выйти из-за дождя, и я чувствую себя безумно отяжелевшей, всячески.

Здесь очень живописно, и я знаю, что этот пейзаж должен мне очень нравиться, но я пока еще не вижу его.

Как-то ты будешь отдыхать, милая моя? Надеюсь, что начнешь талантливее меня.

Прежде всего, БЕРЕГИ СЕБЯ, — и физически и морально. Забудь свои естествоиспытательские склонности и никак не эксприментируй. Скушно ли тебе без меня в Москве, или дни так забиты работой, что ты и не успеваешь замечать, что меня там нет? Я очень тебя люблю, Нина!

Утешаю себя всякими разумными мыслями о том, что все хорошо и будет еще лучше. Жду тебя. Комната у нас отличная, терраса тоже, панорама вокруг — хоть куда. Здесь мы пока вполне сыты, а когда пройдет дождевая пора, м.б. накопятся и силы и будет откуда их брать для прогулок и проч., станет веселее.

А главное, когда наладится наша переписка, и я буду знать, что с тобой, что ты думаешь и любишь ли меня!

Будь здорова, «мой демон шалый», не забывай меня. Пришли мне 10 конвертов с марками, 10 марок и 10 открыток — всего этого здесь нельзя достать.

Твоя приунывшая от дождя

Соняшка.

Следующее письмо адресую в Кичкас.

Прежде всего о самом месте отдыха Парнок и Цубербиллер в последнее лето жизни Парнок — о селе Каринском под Звенигородом. Ольга Николаевна предполагала, что медицинское обслуживание в Каринском будет достаточным для Парнок. Не оттого ли, что через реку пешком от Каринского находилась Звенигородская гидрофизиологическая станция Наркомздрава РСФСР (ныне Звенигородская биостанция МГУ).

История ее создания такова. В конце XIX века на территории лесного массива между деревнями Луцино и Аниково приобрели участки земли и построили на них дачи С.С.Голоушев, профессор Московского университета Н.С. Сперанский и Г.И. Россолимо. Усадьба Григория Ивановича Россолимо, однокурсника А.П. Чехова, выдающегося врача-психиатра, профессора Московского университета, расположенная на самом высоком месте, получившем название Верхние дачи, наиболее тесно связана с историей биостанции.

Г.И. Россолимо женился на М.С. Скадовской, вдове известного украинского художника и усыновил ее семилетнего сына Сергея. Окончив в 1905 г. гимназию, С.Н. Скадовский поступил на физико-математический факультет Московского университета. Располагая достаточными средствами, унаследованными от отца, С.Н. Скадовский, будучи студентом-зоологом, построил и оборудовал на Верхних дачах лабораторное здание для изучения водных организмов в природных условиях. Работала здесь в основном студенческая молодежь, однако принимали участие и некоторые преподаватели. Научные интересы Скадовского в области гидробиологии определили будущее направление исследований биостанции. Начиная с 1910 года, здесь работают товарищи Скадовского, изучающие фауну пресноводных водоемов. Стремясь упрочить положение станции, Скадовский хотел передать ее в ведение Московского городского университета им. А.Л. Шанявского, однако передача не состоялась, и станция осталась в частном владении С.Н. Скадовского и содержалась на его средства.

После Октябрьской революции 1917 г. С.Н. Скадовскому удалось сохранить станцию в неприкосновенности. Постановлением Звенигородского Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов станция определялась как «сооруженная и содержащаяся Скадовским на собственные средства не ради наживы и личной выгоды, а как полезное для народных масс научное и культурно-просветительное учреждение». Однако, для того, чтобы упрочить положение биостанции, ее было необходимо передать государственному учреждению, и в 1918 г. биостанция входит в состав Института экспериментальной биологии Наркомздрава РСФСР, который возглавлял Николай Константинович Кольцов, в то время член-корреспондент РАН. Н.К. Кольцов преподавал в должности профессора на МВЖК и во 2-м МГУ с 1903 по 1924 гг. Биостанция была частью Института экспериментальной биологии в течение 15 лет и в 1934 году была передана Московскому университету.

Странное написание слова «экспериментируй» в письме Парнок как «эксприментируй» (по принципу: как слышится, так и пишется) не от названия ли института, которому принадлежала биостанция — Институт экспериментальной биологии, а заодно и института, в котором работала Авраменко — Государственный экспериментальный институт стекла? Это слово было тогда весьма популярным в названии научных учреждений.

В письме Парнок есть упоминание о некоем зайчонке: «Что бы там ни попискивал твой зайчонок, а все-таки, а все-таки...» Можно по этому поводу думать кому, что нравится. Мне же кажется, что это игрушка, из тех, что при нажатии издают писк. Возможно, Веденеева оставляла Парнок свое фото, как она посылала свои фотографии сыну. Но фото молчит, а зайчонок твердит двусложное: «...-...», «...-...». Этот зайчонок стоит на столе перед Парнок, когда она пишет письмо, поэтому и — «Маленькая моя девочка!»

Интересно, что и Веденеева этим летом в Крыму в Бати-Лимане, где она отдыхает с Авраменко, дважды видит зайчонка: «Неподалеку от того места, где я сижу, живет зайчик — второй раз я прихожу сюда и второй раз спугиваю его из под того же куста.» Напоминание это тягостно для нее: «Мне так хорошо было у вас, так легко. Здесь не так.» (письмо к сыну от 19.07.1933 г.)

Последнее, известное нам, письмо Парнок:

28.VII.1933
Каринское

Здравствуй, Ниночка, голубчик мой!

Пишу тебе на террасе, ранним утром. Вчера в 5 приемов шел дождь, а в светлые промежутки я ходила на почту, пробовала звонить в Москву (два раза), но телефон, как водится, испорчен. Хотела проверить свой ножтранс, и очень рада, что он, оказывается, все-таки действует. Тьфу, тьфу, тьфу! (Правым ртом через левое плечо). Жив курилка и перебирает еще ногами! Дружочек мой! Ходила я звонить Верочке, п.ч. очень опечалилась вчера ее открыткой, написанной каким-то диким почерком, в которой она ласковенько говорит мне, что совсем больна, что вот уже 8 дней у нее высокая температура (39%) и что «будет больна еще долго». У нее, как сейчас водится в Москве, желудочная инфекция, а говоря понятней — острый колит (а м.б. дизентерия, п.ч. с кровью).

Пойду звонить к ней утром, предложу свои услуги. Очень мне грустненько, что я не хожу за ней, когда ей так нехорошо! Она была так добра и чутка ко мне, когда я хворала. А я выхожу такой скаредной в отношениях с ней, когда хворает она. Если б не Ольга Ник., которая, конечно, не пустит меня одну в Москву, я сейчас бы поехала к Верочке. Но она пишет, что ходить за ней есть кому. Она всегда так затяжно и гнило хворает, что мне очень страшно, когда она заболевает. Если б она ушла, для меня это было бы большим ударом, — я потеряла бы близкого поэта и преданного друга и наперсницу в сердечных моих горестях. Она — наш друг — мой и твой. Думай о ней с любовью и хоти, чтобы она жила!

Ее открытку я получила вчера одновременно с твоей (от 21/VII), в которой ты вдруг вспоминаешь Верочку и велишь ей кланяться. От тебя с 24-го нет писем. Вчера (27-го!) получена телеграмма, посланная 22-го. На ней есть отметка педантичной почты («23-го выходной день»), т.е. 23-го — ВОСКРЕСЕНЬЕ почта гуляла и поэтому телеграмма не могла быть доставлена в этот день, а 24-го, 25-го и 26-го почта, очевидно, очухивалась после выходного дня (о чем в педантическом примечании конечно не упоминается)...

Милая моя! Будь здорова. Крепенько тебя целую, ангел мой! ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ: когда приедешь в Москву 20-го, будь осторожна в еде. НЕ ХОДИ обедать в Дом ученых и ни в какие другие заведения. Пусть лучше Вера Ал. постряпает для тебя в этот день дома. Так вернее. Ладно? Не кушай килек, камсы, консервов, мороженого, не пей прохладительных напитков, а лучше всего скорей приезжай к нам, а мы-то уж тебя покормим не за страх, а за совесть! Все те же ли у тебя планы, т.е. собираешься ли ты в тот же день, как вернешься с Днепростроя, направиться в Каринское?

На этот вопрос не забудь ответить заблаговременно, чтобы я могла послать за тобой отсюда на станцию лошадь. Ты выйди из вагона простоволосая, и по твоей белой головушке тебя среди всех отличит возница. А ты, выйдя, спроси, нет ли кого из Каринского? Ладно?

Голубчик мой! Я тебе писала вчера утром и отправила заказным, но ввиду исключительной работы почты — в Кичкасе, ввиду того, что 2 заказных письма моих там и 1 телеграмма прилипли к чьим-то пытливым рукам, у меня нет никакой веры в то, что и вчерашнее мое письмо не постигнет та же участь. Писать незнакомцам у меня нет никакой охоты (пусть развлекаются собственными средствами), а человек я упрямый и хочу, чтобы мои письма все-таки доходили до тех людей, кому я их адресую (ХОТЯ БЫ ВО ВТОРУЮ ОЧЕРЕДЬ!). Поэтому это письмо я хочу отправить с ОБРАТНОЙ РАСПИСКОЙ, если этот вид ручательства за доставку корреспонденции сохранился. А действительность этой гарантии мы таким образом проверим на опыте. Ведь ты у меня естествоиспытатель? Вот и я эксприментирую (правда в совсем другой области).

Ты в своей ответной телеграмме пишешь, что «часто писала с Днепростроя». Так вот оттуда я получила только 1 письмо и 1 открытку. Я же послала в Кичкас 3 письма, из коих 2 заказными (9-10-го и 11 июля), и ни их, ни моей телеграммы от 13/VII ты до сих пор (сейчас уже 28/VII) не получила. Положение совершенно ясное, не так ли?

Заметно похолодало. Утра и вечера уже очень прохладные, и я ожила, стала хорошо спать, все «чудеса» мои кончились — я не падаю, не ношусь по комнате и прочнее держусь на ногах. С удовольствием чувствую твердую землю под ногами и хватаюсь за нее всей ножной пятерней!

Рррр! Львы как будто опять котируются на бирже.

Целую тебя нежненько и крепенько и всячески.

Твой Левинька.

P.S. Да! Меня смущает одно обстоятельство, и не знаю, как тебе об этом сказать... Ну, предположим, скажу хотя бы так:

А все прочее в порядке, и живем мы здесь удобнее и не менее вкусно, чем в Кашине.

С.

По поводу этого письма надо сказать следующее: оно впервые было опубликовано С.В.Поляковой (как и другие письма Парнок к Веденеевой) в журнале «De visu» 5/6 (16)`94. Я привела текст последнего известного письма Парнок не по публикации Поляковой, а по оригиналу, хранящемуся в архиве семьи Веденеевой. Разночтения невелики, но одно из них носит принципиальный характер. Это то, как подписала свое письмо Парнок.

Полякова прочла подпись как «Твоя Львинова». Оставим в стороне вопросы вкуса и психологии — могла ли подобным образом подписаться Парнок? (скорее могла бы героиня цикла Цветаевой «Подруга»). В оригинале в слове «Твой» (по Поляковой: «Твоя») «й» в качестве последней буквы не вызывает никаких сомнений. Написание абсолютно идентично другим местам письма, где «й» используется, да и хвостик над этой буквой никуда не спрячешь. Что касается следующего слова, то первые три его буквы — Лев (при очень большом желании можно прочитать это как Льв), но последующее окончание, хоть и написано малоразборчиво, читается однозначно, тем более, что манеру его написания есть с чем сравнить: буквально рядом другие слова, содержащие суффикс —еньк: нежненько, крепенько.

Ошибка Поляковой — это все-таки не совсем ошибка, это позиция, проявившаяся и в том, что публикуя в ардисовском сборнике стихотворение из Зеленой тетради «Как неуемный дятел...», она заменила в нем «утратил» на «утратила», вопреки написанию в оригинале и даже рифме! Эту позицию я не буду обсуждать — ведь сначала следует ее изложить, а в чем ее суть, мне непонятно.

Но стихотворение «Как неуемный дятел...», не включенное Парнок ни в один из ее сборников, приведу полностью. Оно важно для нас:

По смыслу стихотворения, его тема — смерть отца. Парнок, действительно, ни в стихах, ни в прозе не говорила о себе «в мужском роде», если только этого не требовал род существительного:

 И употребление мужского рода в стихотворении об отце проливает свет на сущность конфликта между Парнок и отцом, а она нетривиальна.

Говоря о тонких вещах просто и грубо: Парнок хотела, чтобы отец видел в ней того, кем она сама себя чувствовала, — сына, больного телом, а не дочь, больную душой. А такое внутреннее требование предполагает большую душевную близость с тем, кому оно предъявляется. Требование для ее отца неосуществимое, что ощущалось ею тем более остро и без каких-либо иллюзий на этот счет, так как перед ее глазами был пример отношения отца к ее брату. Отец же проявил максимум терпимости и заботы по отношению к своей блудной ДОЧЕРИ, не только предоставляя ей денежное содержание для той жизни, которую она хотела вести, но и в общении с нею:

Их конфликт — это не столько претензии отца к ней (он смирился, видимо), сколько ее к отцу и на уровне очень глубоком и тонком. Сильное ощущение родства с отцом, возникшее в детстве, и нереалистическое желание сохранить его и далее — быть в глазах отца тем же, кем и в своих собственных (мы чувствуем, что теряем что-либо только, если прежде это имели).

Перед смертью Парнок вспомнит об отце, по крайней мере, так утверждает один из рассказов Ольги Николаевны Цубербиллер о смерти Парнок. Я говорю «один из» потому, что мы, фактически, имеем два рассказа Ольги Николаевны о смерти Парнок: ее рассказ о последних днях Парнок, записанный Л. Горнунгом, и письмо Л.В. Эрарской к Е.К. Герцык от 25/IX 1933 г. Да, именно так. Ведь сама Эрарская свидетелем этого не была: Парнок умерла в субботу, 26 августа, в половине двенадцатого дня, а Эрарская, вызванная Ольгой Николаевной, приехала в Каринское в 17 часов. Значит, то, о чем пишет Эрарская, это тоже рассказ Ольги Николаевны, но только в присутствии другого свидетеля смерти Парнок — Нины Веденеевой. Эти два рассказа Ольги Николаевны весьма разнятся между собой. Удивительно ли, что более правдивым я считаю хронологически первый, подтвержденный присутствием Веденеевой, изложенный в письме Л.В. Эрарской к Е.К. Герцык:

25/IX <1933>

Дорогие мои, 

завтра будет месяц, как умерла наша Соня. Я ее застала уже в гробу — она умерла в половине двенадцатого дня, а я пришла в пять часов. Она заболела 25-го в ночь — началось с желудка — она не могла переварить грибы — никакие клизмы не помогали, начались рвота и удушье, сердце начало плохо работать, она, бедная, металась в смертельной тоске и к ночи впала в бессознательное состояние. Все смотрела в правый угол и от кого-то отмахивалась. При ней были О<льга> Н<иколаевна> и Н<ина> Е<вгеньевна>, 26-го, в 11 1/2 час. она, не приходя в себя, умерла от разрыва сердца. Лицо ее было изумительно, она улыбалась радостно и сразу помолодела, потом через несколько часов — скорбная складка залегла между бровями, а когда мы ее привезли в Москву (75 верст на лошади), лицо стало мудро-спокойным с печатью вечной неразрешимой тайны. О.Н. все впрыскивала ей формалин, и потому Соня совсем не разложилась. Отпевание было там, в Каринском, а тут была панихида. С такой громадной любовью и нежностью были мы около нее все время. Так все были потрясены и выбиты из колеи. Сколько было слез и отчаяния около ее гроба. О.Н. — святой человек, человек, который стоит на большой духовной высоте. Это герой нашего серого будня. Она была ею при жизни Сони, и осталась ею после ее смерти. Теперь мы так часто собираемся около О.Н. — в этой громадной с голубой лампой комнате. На письменном столе стоят все Сонины какие только есть портреты и масса цветов. Сначала было жутко и до отчаяния тоскливо в их комнате без Сони. Теперь появилось сознание, что она жива, что она с нами, и новое чувство, что ей там стало легче. Я познакомила К<ору> Е<вгеньевну> с О.Н. — для О.Н. эта встреча была радостью — т.к. было письмо. Похоронили на Введенских горах. Прелестное место. Над головой голубые ели. Могила вся в цветах. Послезавтра будет панихида, а вечером собрание друзей! Да, столько пережито, что трудно написать, рассказать! Столько моментов совершенно незабываемых на всю жизнь! Знаю, что единственно, что примиряет с ее смертью, — это сознание, что болезнь бы ее прогрессировала бы и превратила бы нашу Соню в живой с еле ворочащимся языком труп. Это самое страшное для нее и для всех было бы!

Ну вот! И теперь мне хочется верить, что и я скоро умру, а с другой стороны спрашиваешь себя, а с чем ты предстанешь туда? Ничего не достигнуто и ничего не сделано! Милые мои, я бездарный человек в жизни — во всех отношениях, из-за этого я страдаю и сама мучаюсь! Боже мой, с каким бы я наслаждением пожила бы около Любы — чтобы помочь ей. Знаю, что ей послана громадная помощь моральная, но ведь физически я бы ей пригодилась бы! Женичка, Вы пишете про мою силу и мятежность — милая — я мечтаю о покое — я мечтаю быть смиренной, кроткой и ясной и любящей! Ах, милая, я ничего не умею, я такой ребенок — который и ходить еще не умеет! Но я поднимусь на ноги — верьте в меня, только Вы верьте! Слышите? Женичка, я иногда завидую Вашей умудренности и Вашей внутренней покорности. А я безумная и дикая все еще — все еще! И иногда мне кажется, что все это происходит — от пустоты, нелюбви и эгоизма!

——————

Теперь, что с Любой? Я сегодня Вам послала 25 р. только, а хотела больше, но сейчас невыясненности с театром, я пока еще фактически не служу. Как Любино здоровье? Почему о письме ни слова? И о К.Е. ни слова! З<инаида> М<ихайловна> в Москве, я у нее была! Она очень похудела, но здорова.

Мои дорогие! Целую Вас и очень люблю.

Пишите хоть открытки, пожалуйста!

Ваша Людмила.

Открытку Любы получила. Еще раз, дорогая, поздравляю тебя со днем имянин — желаю радости и здоровья.

Дорогая Женя! Посылаю Вам стихи Сони за три недели до ее смерти:

Эти стихи посвящ. Н.Е., первые строчки — как цитата самой Н.Е. (из ее письма к Соне). Правда, какие замечательные, полные предчувствия стихи?

Ах, Женичка, я живу и не отдаю себе отчета — как во сне! И Сонина смерть — это сон для меня. И кажется, что я проснусь и жизнь будет, как кошмар! На сегодня больше не пишется.

Целую.

Людмила.

Из письма Эрарской, очевидно, что Парнок умерла от отравления грибами — по крайней мере, именно таков был диагноз тех, кто оказывал ей помощь: клизмы от сердечного заболевания не ставят. Галлюцинации — тоже не симптом сердечного заболевания. Другое дело, что больное сердце «помогло» отравлению стать фатальным. Смерть, как и было сказано в «3-м олене», пришла из леса?

А вот рассказ Ольги Николаевны, записанный Горнунгом:

«Когда ехали в Каринское, дорога сперва была хорошая, но на 5-й версте до Каринского увязли в ручье. К счастью встретился отряд кавалеристов, из которого 10 человек спешились и помогли вытащить наш увязший автомобиль, до этого шофер грозился высадить нас и уехать обратно. Деревня оказалась большой, домов 40. С.Я. далеко не ходила, только в 1-й день прошла от автомобиля, остальные прогулки были в аптеку, к ближним знакомым, в колхозный сад или задами по огороду к реке. На крутом берегу на березе и иве висел гамак — оттуда открывался вид на долину Москвы-реки. Часто сидела на терассе.

В последнее время С.Я. потеряла способность писать и все письма диктовала О.Н. В самые последние дни стала падать от слабости, пришлось лечь в постель. Одно время не могла говорить. Были частые спазмы в кишечнике, которые вызывали ослабление сердечной деятельности.

Врачебные условия были хорошие, лекарства в достаточном количестве, еще запасенные в Москве и взятые с собой в виду тяжелого состояния С.Я. В последний день 25-го августа С.Я. была в полном сознании и, понимая свое безнадежное положение, начала тосковать, и только все время говорила: «Папочка, папочка, что же это такое. Ведь я умираю. Папочка, папочка.» К ночи она потеряла сознание и умерла 26 августа, в половине 12-го утра.

Муж тамошней знакомой Нины Сергеевны, служащий в аптеке, в Каринском, оказался исключительно чутким человеком. Он без просьбы О.Н. присоединился к тем людям, которых О.Н. призвала на помощь, и взял на себя устройство самых трудных дел, при всей той срочности, которая была необходима. 27-го был сделан большой длинный ящик, покрашенный только снаружи морилкой, и была нанята лошадь с телегой, в сельсовете были получены документы и справки, необходимые для отправки тела С.Я. в Москву. 28-го августа в 7 часов утра процессия двинулась в Москву. Лошадь была старая и слабая, другой не было. Чтобы поощрить ее идти быстрее, сопровождающие гроб пошли по шоссе несколько впереди. В Москву приехали в 1 час ночи, 29 августа. Самая трудная часть пути оказалась по улицам Москвы к дому. О.Н. боялась, что задержит милиционер, спросит кого и зачем везут. В то время в Москве были какие-то эпидемии. У нее была справка о сердечной болезни С.Я., но была опасность, что для Москвы эта справка оказалась бы непригодной. Доехали в конце концов без особых помех. Только на всех перекрестках милиционеры давали свистки и приказывали свернуть и ехать переулком. Не везде разрешалось по Москве ехать гужевым транспортом. Приходилось сворачивать и делать лишние крюки. С Дорогомиловского шоссе, хорошо асфальтированного, — направо и поехали по простой грунтовой дороге, мимо студенческого городка, выехали к Брянскому вокзалу (ныне Киевский), проехали Бородинский мост и далее Ростовскими переулками на Плющиху. По Арбату ехать не разрешили. После приезда на Никитский бульвар д.12а, где жила С.Я., утром 29-го августа отслужили панихиду.»

В этом, втором по хронологии, рассказе Ольги Николаевны нет ничего о грибах — Парнок как бы плавно, начиная с первого дня в Каринском, вползает в смерть. Очень много внимания уделено провозу тела Парнок по улицам Москвы. Да, Ольге Николаевне было чего бояться — в связи с эпидемиями в Москве могли потребовать и вскрытия, а уж оно, как известно, покажет. Покажет истинность добытых в сельсовете справок, что в 30-е годы могло обернуться нешуточными последствиями.

Однако я не думаю, что второй рассказ Ольги Николаевны — выдумка, нет, но, чтобы картина предстала совсем иной, ей достаточно было об одних фактах умолчать, а на других, напротив, сделать акцент. То, что Ольга Николаевна писала письма Веденеевой под диктовку Парнок, допускаю — в это время Веденеева отдыхала в Крыму вместе с Авраменко, и такая отстраненность Парнок понятна. Тяжелая деталь, касающаяся состояния Парнок перед смертью, описанная Ольгой Николаевной, тоже не выдумка — выдумать это вряд ли было бы ей по силам: «...25-го августа С.Я. была в полном сознании и, понимая свое безнадежное положение, начала тосковать, и только все время говорила: «Папочка, папочка, что же это такое. Ведь я умираю. Папочка, папочка.»« Только говорит эта деталь о другом. Смерть пришла неожиданно для Парнок, много думавшей и писавшей о смерти, переживавшей близкие к ней состояния и раньше, — смерть пришла не так.

Приведу еще один рассказ Л.В. Горунга — о похоронах Парнок. Можно ли доверять всем его деталям, не знаю, хоть он вроде бы и сделан на основании дневниковых записей.

Например, в конце августа Горнунг ходит в драповом пальто, хотя за неделю до этого в Каринском Веденеева купалась в Москве-реке (письмо Н.Е. Веденеевой к сыну от 22.08.1933 г.), — погода была холодной и дождливой, но настолько ли?

Или же Горнунг говорит, что дозвонился до Эрарской 28-го августа «и от нее узнал, что тело С.Я. привезут сегодня ночью», а из письма Эрарской к Е.К. Герцык создается впечатление, что, приехав в Каринское к вечеру 26-го, она там и осталась. И 28-го сопровождала гроб с телом Парнок в Москву («...мы ее привезли в Москву (75 верст на лошади)»).

Но некоторые подробности из рассказа Горнунга, проливающие свет на психологическое состояние участников описываемых событий, таковы, что, надо отдать ему должное, — придумать это нельзя, хотя, может быть, он не подозревал какое впечатление его рассказ способен производить:

«27-го августа 1933 г. ко мне на квартиру на Садовническую наб. №1 зашел поэт и переводчик Владимир Ильич Нейштадт, мы не виделись еще с весны этого года, он сообщил, как бы между прочим, что он узнал в Союзе сов.писателей о кончине С.Я. Парнок. Оказалось, что О.Н. Цубербиллер прислала из Каринского телеграмму на имя Натальи Ильиничны Игнатовой о смерти С.Я. Сегодня 28/VIII я дозвонился по телефону к Людм. Вл. Эрарской и от нее узнал, что тело С.Я. привезут сегодня ночью, и, что похороны должны состояться завтра на немецком кладбище (на Введенских горах). Очевидно она тоже получила телеграмму от О.Н. 29-го августа, часов в 11 утра, купив по дороге цветы, я поехал на Никитский бульвар. Когда я вошел в переднюю, Н.Е.Веденеева с кем-то мне незнакомым прибивала на крышку гроба живые цветы. Войдя в комнату, я подошел к гробу, в котором уже лежала С.Я. Я долго смотрел на нее. Лицо было очень бледное, и как всегда в веснушках, и только около губ была синева. Ко мне подошла О.Н., я крепко пожал ей руку. Кое-кто удивлялся, почему сегодня в «Известиях» нет об'явления о кончине С.Я. Нейштадт работал в газетах и был связан с «Известиями». Я позвонил ему и попросил выяснить, почему до сих пор нет объявления о смерти С.Я. Он обещал узнать. Знакомая О.Н. Ирина Сергеевна Юхельсон, не полагаясь на Нейштадта, решила пойти в редакцию «Известий» на Пушкинской площади и самой проверить, сдано ли на завтра объявление о смерти С.Я. Я пошел вместе с ней и по дороге, на Тверском бульваре 25, мы зашли в дом Герцена, узнать, есть ли там сообщение о смерти на доске объявлений. Оказалось, что сообщение это еще не было вывешено. Я взял лист бумаги, написал два объявления о похоронах и повесил на стене. На обратном пути я позвонил на квартиру Абр.Марк. Эфросу, хорошо и давно знавшему С.Я., чтобы сообщить ему о смерти С.Я. Вернувшись на Никитский бульвар, где уже начал собираться народ, я спросил О.Н., хочет ли она сфотографировать С.Я., она сперва заколебалась, но тут же сказала, что будет раскаиваться, если не сделает это сейчас. Я поехал к своим знакомым и взял у них большой деревянный аппарат, размером 13х18 и вернулся с ним на Никитский б-р. Было уже 1 час 30 минут. Немедленно, в полной тишине, я приступил к съемке. При закрытых окнах, в комнате было душно, а я был в драповом пальто, и снять его было некогда. Я волновался, т.к. на меня были устремлены все глаза, кроме того я не был уверен в успехе съемки, т.к. этот фотоаппарат был мне мало знаком. Только я кончил снимать, как сообщили, что из похоронного бюро приехала колесница, запряженная лошадьми, и все стали прощаться. Среди присутствующих я увидел композитора Вас.Вас. Нечаева, Вл.Мих. Волькенштейна, профессора МГУ Г.Г. Шпета и доцента МГУ Марка Давидовича Эйхенгольца, писательницу Любовь Яковлевну Гуревич, Абрама Эфроса. Но большинство было женщин. Крышку на гробе не забивали гвоздями, а завинтили бесшумно. Перед этим, самой последней, когда уже держали наготове крышку, долго прощалась О.Н. Обычная твердость тут немного ей изменила, но она взяла себя в руки. Когда перед тем я подошел проститься с С.Я. и поцеловал ее руку, она была холодна и пахла цветами.

Когда мужчины стали выносить гроб из дома, то О.Н. тоже вместе с ними оказалась впереди, с правой стороны. В дверях, в узком проходе, А.М.Эфрос подставил и свое плечо. При спуске с 4-х ступенек наружной лестницы, гроб всей тяжестью навалился на плечи передних, но О.Н. выдержала. Когда мы ставили гроб на площадку колесницы, то О.Н. оказалась под ним и гроб был продвинут на место над ее склоненной головой. Среди собравшихся около колесницы я увидел подошедшего Бориса Пастернака, когда мы встретились глазами, он поклонился, я тоже. Я вернулся в пустую комнату за фотоаппаратом. Там плакала Нина Евг., с ней была Людмила Владимировна. Мне надо было отвезти обратно фотоаппарат, я не мог пойти за гробом вместе с другими, и поехал прямо на кладбище. Собрались те, кто приехал трамваем. В ожидании я несколько раз выходил посмотреть, не приближается ли процессия. Ко мне подошла Л.Я. Гуревич. Мы одновременно увидели приближающуюся колесницу. За ней шли несколько женщин, в том числе О.Н. Среди них я увидел композитора М.Ф. Гнесина, В.И. Нейштадта. От ворот кладбища гроб донесли на руках до могилы (я, Нейштадт, несколько женщин и О.Н., которая ни за что не позволяла ее сменить). Среди стоявших у могилы я увидел незнакомую мне женщину, примечательной наружности, в полосатом шарфе в фетровом берете. (Это была, как я узнал позже, Дарья Николаевна Часовитина). Она работала машинисткой у многих писателей, которые ее очень ценили, она же писала для С.Я. К могиле подошла Ел.Як. Тараховская (сестра С.Я.) с поэтессой Кларой Арсеневой, Наталья Ильинична Игнатова (ученица Шпета) и др. Когда молча опустили гроб в могилу и на крышку посыпались комья земли, с Н.Евг. сделалось дурно, и мне пришлось держать ее под руку. О.Н. стояла рядом с могилой, подперевши щеку рукой, и смотрела как бы в раздумьи. Принесли белый деревянный крест с плохо написанной надписью, установили его, уровняли края могилы и женщины покрыли ее цветами. Повесили на крест венок из гвоздик. Потом долго еще стояли, пока не пришел монах служить панихиду. Когда я уходил, народу возле О.Н. было мало. Возле нее стояли две ее верные подруги, тоже ученые —матаматики — Мария Конст. и Елена Никол., которые ей очень помогли в организации похорон.

Ночью того же дня я проявил оба негатива. Они вышли удачно. на другой день, вечером 30 августа, я навестил О.Н. и она рассказала мне о последних днях С.Я. 31-го августа был безоблачный теплый день. Я поехал на кладбище и сфотографировал могилу С.Я. — белый крест очень четко выделялся на фоне нескольких голубых елок, стоявших сзади него. 3-го сентября был 9-й день со дня смерти С.Я. и Нина Евг. и Нат.Ив. ездили за город в лес за хвоей и брусничной зеленью, а также привезли венок из осенних листьев. На могиле отслужили панихиду.»

Нина Евгеньевна ездила, наверно, за город не с неизвестной Натальей Ивановной, а с Евгенией Ивановной — с Авраменко. Это дефекты памяти. Но вот точность деталей — физиологических: Веденеева, прибивающая живые цветы на крышку гроба, и она же, почувствовавшая дурноту, когда комья земли полетели в могилу. Видеть-то она в этот момент их не видела, но испытала то же, что и ее цветы, засыпаемые землей.

Вот и все, что я могу сказать о двух последних годах жизни и о смерти Парнок. Смерть Парнок — случайность или «естественое» следствие болезни? Эрарская видит утешение в том, «что болезнь бы ее прогрессировала бы и превратила бы нашу Соню в живой с еле ворочащимся языком труп. Это самое страшное для нее и для всех было бы!» (там, где Эрарская говорит «все», сдается мне, надо подставлять «Н.Е.») Я призываю читателя видеть утешение в другом. По-русски это называется: «Бог не выдаст — свинья не съест». А можно и по-другому:

Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего;

У вас же и волосы на голове все сочтены;

Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц.

(Матф.10:29-31)

Парнок умерла — неважно от чего. Важно — для чего. Но здесь, боюсь, нам не угадать. Нам трудно представить, что Парнок может быть средством, а Веденеева — целью. Парнок состоялась, «выносила душу». Ее свойства предсказуемы и надежны, как кирпич. Ее смерти и отведена роль кирпича, упавшего на голову Веденеевой. Каков результат эксперимента? С уверенностью можно сказать одно: он удовлетворил его Автора.

Я обещала что-то сказать о «технике» Парнок. Она сама говорила об этом, и не раз. Я процитирую ту статью, где она сказала об этом впервые. Впервые — значит сформулировано не очень четко, зато чувство еще свежо и оттого — заразительно.

«Что должно воплощать в слово, линию, звук и чего не должно? Природа дает художнику пример творческой мудрости: когда велит она весенней почке раскрыться, развернуться сочным листом? Когда зрелость невыносимо затеснит зеленый комочек, В ПОСЛЕДНИЙ МИГ. Зреющие мысль и чувство, молниеносной ли атакой или медленной осадой завоеванные, лелеет в себе художник, но вот мысль додумана до дна, чувство дочувствовано до предела; требуя исхода они терзают душу, и тогда художник, будучи уже не в силах молчать, выявляет их, — В ПОСЛЕДНИЙ МИГ. Силою последнего мига должен измерять творящий ценность своих замыслов.»

Для того, чтобы так писать (стихи таким способом писать), надо иметь мужество так жить — ведь заранее неизвестно сколько таких ПОСЛЕДНИХ МИГОВ придется на нашу жизнь. Но об этой «технике» сказано и в другом месте, и сказано короче:

Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как и что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать;

Ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас.

(Матф.10:19-20)

Я надеюсь, что веденеевский архив будет опубликован и тогда герои оживут для читателя вновь.

——————

Я считаю своей обязанностью написать эту главу, хотя кто-то может посчитать ее излишней, — она не о литературе.

Тем, кто заказывает панихиды по покончившей с собой Марине Цветаевой, этот вопрос покажется праздным, а для меня он существует: говоря о Парнок, я цитировала Евангелие, — имела ли я на это право?

Итак, вопрос о грехе содомском. За что погиб Содом?

Я не буду своими словами пересказывать Библию — для желающих сейчас нет труда прочесть первоисточник.

Вот четыре (уточняющих) вопроса:

Почему Бог посылает Ангелов в Содом? Он же всеведущ. Он и так знает, что там происходит. Но именно по итогам этой экспедиции будет принято решение.

Вопрос второй: Ангелы остановились у «праведника» Лота. Толпа явилась и потребовала выдать их, чтобы... А если, чтобы избить палками? Или оплевать? Что — уцелел бы Содом?

Третий вопрос: Ангелы явились инкогнито. И для Лота — тоже инкогнито. Но он, выйдя к толпе, предлагает ей вместо них своих дочерей, еще не знавших мужчин. Что это? Такая степень «восточного гостеприимства», что нам и не понять?

Четвертый вопрос: за что окаменела жена праведника Лота, оглянувшись на Содом?

Я благодарю всех, кто помог мне почувствовать и поставить эти вопросы, в том числе иудаистских раввинов, чье мнение для меня стало «экспертным» относительно поведения Лота (на него я натолкнулась в Интернете).

Я дам свой ответ на поставленные вопросы. Право на ответ не дается дипломами семинарий. По отношению к литературе такого рода все мы — просто люди. Люди с разным личным опытом. И в силу этого с разной мерой понимания богодухновенных текстов.

Итак, 1-ое: вопрос не в том, чем и как грешил Содом; вопрос в том, узнает ли Содом Ангелов, явившихся инкогнито. Это тест для него.

Это же ответ и на второй вопрос: здесь — все равно. То, что пожелала толпа, — дело случая. Принципиально то, что она не узнала Ангелов.

Но Лот узнал. Только оттого он и праведник, ведь уважаемый человек в городе мерзавцев не может быть по-иному праведником. И своим невероятным предложением он хочет подсказать согражданам, но они глухи.

Жена Лота обернулась.

Здесь важно, что перед тем, как войти в Содом, Ангелы посещают «стойбище» Авраама. И на слова ОДНОГО ИЗ НИХ, что Сарра родит, девяностолетняя Сарра в глубине души рассмеялась.

И сказал Господь Аврааму: отчего это рассмеялась Сарра, сказав: «неужели я действительно могу родить, когда состарелась»?

Есть ли что трудное для Господа? В назначенный срок буду Я у тебя в следующем году, и у Сарры будет сын.

Сарра же не призналась, а сказала: я не смеялась. Ибо она испугалась. Но Он сказал: нет, ты рассмеялась.

(Бытие 18:13-15)

Лоту же сказали:

спасай душу свою; не оглядывайся назад, и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть.

(Бытие 19:17)

Но жена его не испугалась.

Да ясно, отчего погиб Содом: в нем не было страха Божьего, т.е. ощущения Бога как реальности.

Потому и в Евангелии он возникает дважды, но все в одном контексте.

Первый раз, когда Иисус говорит ученикам, что будет с городами, не услышавшими их проповедь:

А кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, оттрясите прах от ног ваших;

Истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому.

(Матф. 10:14-15)

Второй раз, когда Иисус укоряет города, где он явил чудеса, а они не покаялись:

И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня;

Но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе.

(Матф. 11:23-24)

Здесь уже явно сказано: Содом оставался бы до сего дня потому, что, увидев силы, явленные Иисусом, узнал бы в нем Христа.

А то, что людьми называется содомским грехом, — в Евангелии об этом ни слова. Это блудодеяние — как чревоугодие: неважно, чем ты угождаешь чреву, — важна природа страсти.

Я цитировала Евангелие от Матфея, а вот как о жене Лота в Евангелии от Луки:

Сказал также ученикам: придут дни, когда пожелаете видеть хотя один из дней Сына Человеческого, и не увидите;

И скажут вам: «вот, здесь», или: «вот, там», — не ходите и не гоняйтесь;

Ибо, как молния, сверкнувшая от одного края неба, блистает до другого края неба, так будет Сын Человеческий в день Свой.

Но прежде надлежит Ему много пострадать и быть отвержену родом сим.

И как было во дни Ноя, так будет и во дни Сына Человеческого:

Ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп и погубил всех.

Также как было и во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили;

Но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех:

Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится.

В тот день, кто будет на кровле, а вещи его в доме, тот не сходи взять их; и кто будет на поле, также не обращайся назад:

Вспоминайте жену Лотову.

Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее.

Сказываю вам: в ту ночь будут двое в одной постели: один возьмется, а другой оставится;

Две будут молоть вместе: одна возьмется, а другая оставится;

Двое будут на поле: один возьмется, а другой оставится.

(Лук. 17:22-36)

Здесь ни слова о том, чем грешили при Ное, чем в Содоме. Слова-то все хорошие: ели, пили, женились, садили, строили.

Комментировать же описание Второго Пришествия — не буду. Комментарий не может быть сильнее этого текста.

——————

Когда я говорила о «Ведь ты не добрая, не злая...», я уже цитировала вслед за Е.А.Калло связанное с этими стихами место из Апокалипсиса:

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!

Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг.

Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть.

Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся.

(Отк.3:15-19)

Здесь Е.А.Калло завершает цитату, а я, как всегда, продолжу:

Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною.

(Отк.3:20)

В этих словах вся история появления этого текста — от первого побуждающего импульса до последней точки.

И здесь самое место выразить мою благодарность всем, прямо или косвенно оказавшим мне помощь. Я перечислю их в хронологическом порядке:

— это все, разместившие свою информацию в сети Интернет. Большое вам спасибо за «пущенное вдаль ядро». Наверно, четверть моего текста составляют цитаты из текстов ваших. Я не всегда указывала цитируемые источники, потому что, во-первых, они сами во многом вторичны, а, во-вторых, у меня не всегда была возможность восстановить их адреса;

— это службы электронного копирования ИНИОН РАН и «Русскiй курьеръ» РГБ. Тот вид, в каком они существовали, когда я ими воспользовалась, дал мне доступ к работам моих предшественников с минимальными затратами сил и времени;

— это сотрудники Музея истории и развития МГТС Валентина Ивановна Голдаевская и Лидия Николаевна Макридина, энтузиасты своего дела, и от того с пониманием и терпением отнесшиеся к энтузиасту в другой области. Валентина Ивановна была первым живым человеком, встреченным мною, когда, оставив компьютер, я вышла «в люди». Ей я обязана адресом Н.Е.Веденеевой, и благодаря самому факту нашего первого с ней (телефонного) общения у меня появился ряд неплохих идей, задавших направление дальнейших поисков;

— это Московское адресное бюро, дававшее ответы на мои вопросы по долгу службы, но, кроме того, здесь мне довелось своими глазами увидеть, как это выглядит: имеющий уши да слышит;

— это Елена Баурджановна Коркина, оказавшая мне помощь в получении доступа к рукописям С.Я.Парнок в РГАЛИ и сделавшая полезные для меня замечания по моему тексту;

— это архив Московского Института тонких химических технологий, где я получила возможность ознакомиться с личными делами Е.И. Авраменко и Н.Е. Веденеевой (и узнать, таким образом, фамилию Веденеевой по мужу, без чего найти ее потомков было бы невозможно);

— это музей истории Московского энергетического института и сотрудники кафедры релейной защиты и автоматизации энергосистем этого института, предоставившие мне информацию, позволившую связаться с семьей Евгения Леонидовича Сиротинского, сына Н.Е. Веденеевой;

— это жена Е.Л. Сиротинского, сохранившая после смерти мужа семейный архив Веденеевых и рукописи С.Я. Парнок и любезно разрешившая мне прочесть и опубликовать материалы из этого архива;

— это Н. Доля, сделавший мой текст доступным пользователям Интернета.

Заключение.

Этот текст был задуман и написан как первая часть книги, второй частью которой должны были стать материалы из семейного архива Веденеевых за период от 80-х годов XIX века до 1955 года включительно.

Эта книга пока не нашла своего издателя. Поэтому второй части здесь нет (ее публикация затрагивает интересы владельцев архива, в том числе и материальные). Первую же (мой текст) вы прочли.

Я почти не вносила в этот текст изменений с тем, чтобы адаптировать его к отсутствию продолжения в виде второй части, т.к. уверена, что рано или поздно материалы веденеевского архива будут опубликованы — в том объеме, в каком я это предполагала, а, возможно, и в большем.

© 2004, Ольга Пахомова. Публикуется с официального разрешения автора.
При перепечатке ссылка на автора обязательна.

Предыдущее

Следующее

Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> О Софии Парнок >> Часть 6