|
|||||||||
|
Вы здесь: Серебряный век >> София Парнок >> О Софии Парнок >> Часть 1 |
О Софии ПарнокОльга Пахомова |
С.Я. Парнок 1932-1933 гг.
Часть 1
Я начну с начала, с заглавия — «Большая Медведица». Хотя оно явно возникло в конце: по крайней мере, 7 стихотворений к этому моменту уже должны были быть написаны. И все же начать следует с заглавия.
Если считать стихи 1932-1933 гг. поэтическим дневником, то первая строка, которую мы в нем читаем — «Большая Медведица». Заглавие всегда имеет два смысла: для читателя (для адресата) и для автора (для себя). В каких-то случаях оба смысла совпадают, но в каких-то смысл «для себя» шире смысла «для адресата». О смысле заглавия для Н.Е.Веденеевой станет ясно, когда речь пойдет о 1932-м годе. А пока посмотрим, чем были звезды и звездное небо для Парнок и каковы ее познания в астрономии.
Мягко, лоно, будь постельное Глубь глубокая — земля. Колыханье колыбельное, Лейся, поле шевеля. Травы, заведите шепоты, Вечер, росы расплесни, Над могилой одиноко ты, Божий глаз — звезда, блесни. Утиши шаги беспечные, Ты, кто мимо шел, спеша. Вспомни: здесь на веки вечные Убаюкана душа. |
|
——— * ———
О, чудный час, когда душа вольна Дневную волю вдруг переупрямить! Вскипит, нахлынет темная волна, — И вспомнит все беспамятная память: Зашли Плеяды... Музыка легка... Обрывист берег... В море парус сирый... И не по-женски страстная рука Сжимает выгиб семиструнной лиры... Гвоздики темные. От солнца ль томный жар? Или от этой, чей так черен волос, Чей раскаленный одичалый голос Выводит песню в дребезге гитар?.. И вновь иду. Пустынно. Скуден цвет Под белым небом... Степи... Взор — свободен... Ах, смертному так много тысяч лет, И у души бездомной столько родин! Иду... Над бездной клехтанье орла, По волнам лет разбойничьей фелюги, — И надо всем, как черных два крыла, Крутых бровей приближенные дуги. |
1917 |
Вот все, что нашлось в стихах, написанных до мая 1926-го: один раз — «звезда» и один раз — название созвездия (точнее звездного скопления): Плеяды. Может быть, что-то и пропущено, но это не меняет общего впечатления, — ночное небо для Парнок не звезды, а луна:
«Вихри шар луны пустили в пляс...» |
(«Снова знак к отплытию нам дан!»)
|
«Ты, чье имя томное во мне, Как луна, притягивает волны.» |
(«Всю меня обвил воспоминаний хмель...»)
|
«Выставляет месяц рожки острые.» |
«Как воздух прян, Как месяц бледен!» |
«Блестит под месяцем рыжим На медведе цепь.» |
(«Оттого в моем сердце несветлом...»)
|
«Будто кошка перебежала дорогу, Надо мной пролетела луна.» |
(«Разве полночь такая — от Бога?»)
|
«Ведь я пою о той весне, Которой в яви — нет, Но, как лунатик, ты во сне Идешь на тихий свет.» |
Что же касается вышеприведенных стихов, где фигурируют звезды, то словосочетание «зашли Плеяды» не предполагает даже дилетантских знаний карты звездного неба. Это особый случай. Стихотворение «О,чудный час, когда душа вольна...» входило в цикл «Темная волна», напечатанный в альманахе «Камена» вып.2 1919 г. Это время пребывания Парнок в Судаке, время увлечения поэзией Сафо.
Уж месяц зашел; Плеяды Зашли... И настала полночь. И час миновал урочный... Одной мне уснуть на ложе! |
Это Сафо в переводе Вяч.Иванова: так, как читала Парнок. Перекочевали ли Плеяды в стихи Парнок прямо из стихов Сафо, нельзя сказать однозначно, хотя для этого есть основания: вторая строфа у Парнок в контексте всего стихотворения звучит как воспоминание о чем-то далеком (это настроение усиливают многоточия после каждой фразы). Но Парнок, увлекаясь стихами и образом Сафо, могла и поинтересоваться местом и видом Плеяд на небе.
Это яркое, но компактное (диск Луны кажется больше) звездное скопление в созвездии Тельца, по форме напоминающее ковшик. Согласно античной мифологии, семь самых ярких звезд скопления Плеяды — это семь дочерей царя Атласа (Атланта). Шесть из них, возлюбленные богов, хорошо видны невооруженным глазом, а седьмая, Меропа, ставшая женой простого смертного Сизифа, едва заметна.
Случайное ли это совпадение, но стороннему наблюдателю видна определенная символика в трансформации маленького ковшика Плеяд в ковш Большой Медведицы. Однако я не буду развивать эту тему и прежде всего потому, что этой символики не замечает сама Парнок, достаточно чуткая к подобным вещам. Для меня это означает, что Плеяды хоть и попали в ее стихи, их вид на небе не привлек к себе ее внимания.
А когда же впервые в стихах Парнок появляется Большая Медведица? Да, именно: «когда впервые», потому что происходит это задолго до января 1932 г. — предполагаемой даты первой встречи с Ниной Евгеньевной Веденеевой.
Под зеркалом небесным Скользит ночная тень, И на скале отвесной Задумался олень — О полуночном рае, О голубых снегах... И в небо упирает Высокие рога. Дивится отраженью Завороженный взгляд: Вверху — рога оленьи Созвездием горят. |
Отражение оленьих рогов на небе — это и есть созвездие Большая Медведица. На русском Севере оно носило название Лося. Но здесь название созвездия неважно для Парнок, безотносительно того, знала она его или нет.
В известных изданиях стихотворений Парнок эти стихи датируются по Черной тетради (рукопись со стихами 1926-1933 гг., далее Ч.т.) 25-ым июня 1926 г., но они же с датой 29.V.1926 г. — в приложении из 4-х стихотворений к письму к Евгении Герцык от 6 июня 1926 г.. Ошибки в датировке письма к Герцык (6 июня) быть не может потому, что в нем говорится о поездке в Братовщину, как о будущем: «Завтра мы, Бог даст, выедем, наконец, в деревню. В этом году мы будем жить вчетвером: Ольга Ник., Машенька, Зинаида Михайловна и я в Братовщине по Ярославской дороге, рядом с Н.В.Холодовской.» В Ч.т. же под стихотворением «Я — как больной из госпиталя...» стоит: 14 июня Братовщина.
О стихах, приложенных к письму, Парнок пишет: «Посылаю пока 4 стихотворения, — те, что мне милее других.» Кроме «оленя», это:
— «И вот расстались у ворот...» (25.III-1.IV.1926 г.); — «И распахнулся занавес...» (12.V.1926 г.); — «Папироса за папиросой...» (25.V.1926 г.). |
Среди них нет апрельского «Конуса» и «Любила, люблю, буду любить...» конца марта, не вошедших, кстати, и во «Вполголоса».
Что — «олень» сильнее? Едва ли. «Милее»...
Чем же дорог этот «олень» Парнок? Вообще: это впечатление — от чего?
Для попытки ответить на этот вопрос, дата под «оленем» — май или июнь? — имеет значение: можно попробовать угадать, перебирая, что было в Москве в мае 1926 года. Например, 3 мая открылась 8-ая выставка АХРР (Ассоциации художников революционной России) «Жизнь и быт народов СССР». Среди прочего на ней были выставлены и алтайские пейзажи Г.И. Чорос-Гуркина. Парнок могла знать о выставке — она имела большой успех, — и о картинах Гуркина: к выставке был выпущен каталог, в котором А.В.Луначарский писал: «Отмечу еще замечательные по тонкости живописи, прямотаки драгоценные по краскам пейзажи Чорос-Гуркина, ойротского художника. Как забралась на Алтай такая утонченная техника — я уж не знаю.» В это время Алтай привлекал Парнок. Из письма к Е.К. Герцык от 11.1.1926 г.: «Вчера мы слушали крестьянского поэта, который странствует и тем спасается от гибели (после самоубийства Есенина многие теперь на очереди!) Он чудесно рассказывал нам об Алтае, читал алтайские песни и духовные стихи. Вот куда бы мне хотелось... Заграничным воздухом не вылечишься, — вот какого воздуха бы глотнуть напоследок!»
У этих логических построений есть один существенный изъян. На картинах, выставленных Гуркиным, есть Алтай, но нет ничего похожего на сюжет, описанный Парнок. Да и сам сюжет, — олень на вершине скалы, — скорее напоминает о гобеленовых ковриках, что когда-то были в моде, с долей примеси кинематографа: чередование общих и крупных планов и ночное звездное небо, которое средствами гобелена не передашь.
Видеть что-то подобное в реальной жизни Парнок не могла — даже на открывшейся в 1926 году новой территории Московского зоопарка: когда в мае на небе появляются звезды, зоопарк уже закрыт. Хотя и похоже на некую «гремучую смесь» впечатлений: обитателями новой территории были олени и лани в загонах, а центром ее стал «Остров зверей» — сооружение в виде скалы. Здесь расположились крупные хищники.
Слабость «оленя» (и его значение, тем не менее) похожи на «тайну» людоеда из «Ненужного добра», о котором С.В. Полякова пишет: «Этот странно-примитивный образчик любовной лирики автор, однако, не относит к разряду шуточных стихотворений, как показывает его включение во все списки стихов веденеевского ряда, а не только в тетрадь, предназначенную адресату, куда могли попасть и шуточные, и серьезные вещи.» О «разгадке» людоеда будет позднее, а пока — олень. Так что же — олень? Может быть, это сон?
Когда начали писаться стихи, составившие впоследствии сборник «Вполголоса», Парнок предполагала назвать новый сборник, само появление которого было еще гипотетическим, — «Сны». Приведу цитаты из переписки с Е.К. Герцык. Из письма от 01.III.1926 г.: «Если я не замолчу, то через несколько месяцев наберется новая книжечка: «Сны»«. И позже, в письме от 6.VI.1926 г.: «Мне очень дорого, что ты так приняла наш «Узел» и, в частности, мою книжечку. {Cборник «:Музыка»:, Прим. автора} Она, к большому моему удовлетворению, встречает отклик у людей самых разнородных и нравится всем больше, чем прежние мои книги. Это мне дорого сейчас, главным образом, не как поэту, а как человеку. Меня волнует, что сейчас, когда такой голос, как мой, официально беззаконен, такая книжка является неожиданно желанной. Мне приходилось несколько раз публично выступать с чтением моих «Снов», и всякий раз я чувствовала в слушателях ответное волнение. Я совсем не рассчитываю не то, что такой голос, как мой, может быть сейчас услышан. Признание за душой права на существование, конечно, дороже мне всякого литературного признания.»
Я думаю, что здесь речь идет не о цикле из 5-ти стихотворений «Сны», вошедшем в «Музыку», как пишет Е.Б. Коркина в комментарии к публикации «С.Я. Парнок. Статья. Письма. Стихи», «De visu» 5/6 (16) 94. Круг людей, откликнувшихся на уже вышедшую (в апреле 1926 г.) «Музыку», гораздо шире того круга, перед которым Парнок читала свои стихи — ведь читались они в кружках, не со сцены. Поэтому выделять реакцию своих слушателей по сравнению с реакцией читателей Парнок не приходилось. Да и сам выбор — читать из «Музыки» цикл «Сны» — довольно странен. К тому же цитируемое письмо к Е.К. Герцык датировано 6-м июня, а за два дня до этого — 4 июня — Парнок писала М. Волошину: «Пишу я в этом году сравнительно много. Набирается у меня новый сборник стихов "Сны"» (С.В. Полякова, Примечания к вступительной статье, «София Парнок. Собрание стихотворений» <Анн Арбор>:Ардис, 1979).
Итак, если содержание большинства стихотворений сборника «Вполголоса» — сны, это объясняет многое. В том числе его относительную неровность, на которую указывает Полякова: «"Вполголоса" продолжает «Музыку», и некоторые стихи этого собрания принадлежат к вещам высочайшего словесного достоинства («Старая под старым вязом...», «В полночь рыть выходят клады...» и особенно «Кончается мой день земной...»), хотя он неровен (автор и сюда не включил ряда своих значительных пьес), а амплитуда колебаний от высших к низшим точкам подчас разительна.»
Причину этой неровности, может быть, приоткрывает нам сама Парнок в своем «Гони стихи ночные прочь...». Это, конечно, не о стихах, «написанных в состоянии оргазма» (!?), как полагает Д.Л.Бургин {Д.Л. Бургин «:София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо»:, Инапресс, 1999, стр.354}. Но бывают сны, последняя фраза которых в момент пробуждения кажется исполненной глубокого смысла, и только что исчезнувшая картина оставляет ощущение никогда не виданной красоты. Проходят минуты, резонирующие чувства затихают, и повторяемая, чтобы не забыть, фраза оказывается весьма плоской, а видение и вовсе исчезает мгновенно, оставляя единственный след — знание о силе пережитого впечатления. Здесь, может быть, что-то вроде этого. Проще всего сравнить со стихами песни. С музыкой это одно, а без нее...
Гипотеза снов объясняет:
— и несоответствие времени года в стихах дате, стоящей под стихами (а это важно для той «техники», в которой пишет Парнок). Примерами тому: «И распахнулся занавес...» — «первый снег» и дата 12 мая; «Медленно-медленно вечер...» — дата, 30 октября, поздняя осень, исключает возможность пребывания Парнок в деревне;
— и резкое преображение пейзажа («А под навесом лошадь фыркает...»):
«Открыли дверь, и тихо вышли мы. Куда ж девалися луга? Вокруг, по-праздничному пышные, Стоят высокие снега»... |
17.II.1926 |
Наконец, не включенный в сборник «Конус»:
«Но свет слепит глаза, но скользко, Как в гололедицу ногам.» |
И тут же:
«Ты слышишь, — воронье на падаль Уже слетается из тьмы?» |
В гору автор идет во сне, а вот крики воронья слышит уже в момент пробуждения. А с кем идет автор в гору? Кто лирическая героиня «Конуса»? Евгения Герцык? Невключение «Конуса» в число «милых» сердцу стихотворений в письме к ней может быть косвенным подтверждением этого. (Подъем в гору с перспективой падения в конце — не самый лучший сон.)
Еще по поводу лирической героини: если «Любила, люблю, буду любить...», имея в качестве таковой реальное лицо, описывает эпизод, не существовавший в действительности, то это исчерпывающее объяснение невключения его во «Вполголоса». В качестве героини можно предполагать Эрарскую: это и сущность конфликта (охлаждение страсти), и отношение автора («у каждого грешника в мире свой крест...» , «не по страсти, по жалости...» — сравни: «...я никогда не могу быть спокойна за Машеньку и могла бы уехать, только взяв ее с собою. Никогда, даже после моей смерти, не перестанет болеть моя душа о ней!»(письмо к Е.К. Герцык от 11.I.26)). И, наконец, «той казнью, которой казнила других», вызывающее в памяти еще цветаевских времен:
«Не себя ли казня, казнила тебя я, мой брат?» |
(«Снова на профиль гляжу я твой крутолобый...») |
Терминология, — «казнь», «казнить», — применимая к некоей ситуации и понятная в то время и Парнок, и Цветаевой. Ее значение, несомненно, было известно и третьей стороне конфликта — Эрарской. После цветаевских стихов у Парнок она более не используется, и здесь звучит не из уст автора, а из уст пришедшей к автору героини.
Среди стихов, не имеющих посвящения ни в сборнике, ни в Ч.т., есть одно, для которого можно безошибочно назвать адресата:
Какой-то еле уловимый признак, Как после обморока мятый холодок, — И вот уже прозрачная, как призрак, Ты вновь переступаешь мой порог. И сквозь тебя, в распахнутой двери, Как в занавешенной сквозной завесой раме, Горит — неизъяснимое словами! — Сиянье новорожденной зари. И радуюсь, и тихо плачу я С какой-то неутешною отрадой... А там, вдали, стеклянный звон ручья, И шорох крыл, и райская прохлада. |
В Ч.т. под стихотворением стоит дата: 9 октября 1926 г.
А в письме к Е.К. Герцык от 5 октября 1926 г.: «Бесконечно радуюсь предстоящей встрече с тобою». Сон, навеянный ожиданием встречи с Герцык?
«Стеклянный звон ручья, и шорох крыл, и райская прохлада» — все вызывает в памяти образы «судакского периода»: «Сибилла, милая прохлада», «А где-то прохладные реки». И уже здесь, во «Вполголоса»:
«...Так призрачно и ясно так Мне вспомнился тот полдень длинный, И виноградник, и ветряк Крылатый в глубине долины. И колесом кружилась тень По закурчавленному долу, И был мне тот стеклянный день, Как день в раю, певуч и долг...» |
И, наконец, последнее, очень интимного свойства свидетельство. Ч.т. написана карандашом. Это, по всей видимости, влияние встречи с Ахматовой. Вот как рассказ Парнок об этой встрече был записан Л.Горнунгом 5.I.1924 г.:
«Вечером я и поэт Александр Ромм узнали, что из Петрограда от Ахматовой вернулась Софья Парнок.» «...Софья Яковлевна, рассказывая нам о своей поездке, в основном говорила о встрече с Ахматовой. Очень ее удивило, что свою рукописную тетрадь со стихами Анна Андреевна достала из-под матраца. Стихи были написаны карандашом, и оказалось, что при поправках строки или одного слова Анна Андреевна стирала резинкой старый текст и вписывала новый. Анна Андреевна объяснила это тем, что после смерти Александра Блока все его черновые рукописи стали доступны посторонним, в них рылись и пытались разобраться уже в первые дни после кончины Блока, и ей видеть это было неприятно. По поводу рукописи Ахматовой Парнок сказала: «И все-таки это безжалостно по отношению к творчеству, а впрочем, может быть, она и права».»
Видимо, в дальнейшем Парнок окончательно решила, что Ахматова права — в Ч.т. она писала карандашом. Карандаш этот был химическим: одно стихотворение в Ч.т. «проявлено» — к нему, видимо, был приложен мокрый лист бумаги. И это стихотворение — «Какой-то еле уловимый признак...». На минуту Ч.т. превращается в З.т. (З.т. — Зеленая тетрадь со стихами 1913-1922 гг., подаренная Парнок Евгении Герцык).
Весьма вероятно, что Е. Герцык адресовано и стихотворение «Как дудочка крысолова...». Вот фрагменты из переписки Парнок с Е.К. Герцык. Уже цитированное письмо от 1.III.1926 : «Посылаю тебе 4 новых стихотворения. Если не замолчу, то через несколько месяцев наберется новая книжечка: «Сны».» Сохранились только два стихотворения на одном листке бумаги: «А под навесом лошадь фыркает...» и «Ведь я пою о той весне...». В конце письма: «Посылаю еще одно стихотворение, которое только что написала». И далее текст «Вокруг — ночной пустыней — сцена...».
Следующее письмо от 1.IV.1926 г. начинается словами: «Дорогая Женечка! Давно уже, по-моему, несколько недель тому назад, послала тебе письмо со стихами и ни слова в ответ не получила. Неужели письмо пропало? Я послала заказным.» (Как видим, письмо не пропало — возможно, затерялся листок с 2-мя стихотворениями.) И в конце: «Обо всех напиши и всем от меня сердечный привет. На 4-й неделе будем с Машенькой говеть. Посылаю тебе на прощанье маленькое стихотворение. Целую тебя нежно.
Твоя Соня.
Ольга Николаевна тебе кланяется.
Вот стихи:
1Как дудочка крысолова, Как ртуть голубая луны, Колдует тихое слово, Скликая тайные сны. 2Вполголоса, еле слышно Окликаю я душу твою, Чтобы встала она и вышла Побродить со мною в раю. 3Над озером реют птицы, И вода ясна, как слеза, — Поднимает душа ресницы И смотрит во все глаза.» |
Как об этих стихах отозвалась Герцык? В письме от 6.VI.1926 г. Парнок пишет: «Почему ты находишь, что я «лукаво» говорю о «рае»?»
Парнок нельзя заподозрить в кокетстве — это качество ей несвойственно. Поэтому высказанное ею недоумение озадачивает, ведь стихи действительно звучат двусмысленно. В любом случае, кроме одного: если они обращены к Евгении Герцык. Тогда «терминология» этого стихотворения — терминология общая для Герцык и Парнок. Это касается именно слова «рай», употребленного в таком случае в буквальном, а не в переносном смысле. И рай здесь — это именно тот рай, где «прохладные реки», и где Парнок уже не раз бывала во сне:
Изнутри просияло облако. Стало вдруг светло и таинственно, — Час, когда за случайным обликом Проявляется лик единственный! Ухожу я тропинкой узенькой. Тишина вокруг — как в обители. Так бывает только от музыки Безнадежно и упоительно. И какие места знакомые... Сотни лет, как ушла я из дому, И вернулась к тому же дому я, Все к тому же озеру чистому. И лепечет вода... Не ты ль меня Окликаешь во влажном лепете?.. Плачут гусли над озером Ильменем, Выплывают белые лебеди.» |
(Из цикла «Сны», 16.12.1925 г.) |
Сравни:
«...Над озером реют птицы, И вода ясна, как слеза.» |
Сны юности повторились, но уже с новой гипотезой о том, что за место снится. Отметим для себя, каков образ рая у Парнок: о нем придется вспомнить, читая последние письма Веденеевой к сыну.
Отзыв Герцык говорит о том, что она была неуверена, к кому обращено «Как дудочка крысолова...». Она также задержалась с ответом на предыдущее письмо. Не поняла природу присланных стихов, несмотря на оброненное Парнок: «...наберется новая книжечка «Сны»«? (Задержка ответа, связанная с потерей листочка со стихами, означает почти то же самое: потерять можно то, что не остановило внимания.)
Если героиня «дудочки крысолова» Евгения Герцык, то она же, скорее всего, героиня и всех ему близких:
— «Изнутри просияло облако...»
— «Ведь я пою о той весне...»
— «Послушай, друг мой, послушай:...» (даже! — сравни с «И вот — по мановенью мага...», посвященном в З.т. Е. Герцык)
Возможно также:
— «Все отдаленнее, все тише...» (по крайней мере, сама Парнок связала его с «Какой-то еле уловимый признак», поставив в сборнике сразу же после него, вопреки хронологии, — приезд Герцык в Москву не состоялся? Или же состоялся, но расставание все равно было неизбежно.)
— «И распахнулся занавес...» («внешнее» сходство этого стихотворения — героиня стоит в лесу — со «Смотрит радостно и зорко...», о котором пишет Полякова, не означает, что героиня та же. Напротив, явное (в сборнике) посвящение одного из них О.Н. Цубербиллер предполагает у другого иную героиню.)
Если видеть в большинстве стихотворений «Вполголоса» описание снов, то иначе зазвучат «Я думаю, Господи, сколько я лет проспала...» (16 мая 1927 г. по Ч.т.) и ,открывающее сборник, «Благодарю тебя, мой друг...», особенно, его последние строки:
За то, что на твои черты Гляжу прозревшим взглядом, — За то, что ты, мой ангел, — Ты, И что со мной ты рядом! |
Выражение «прозревший взгляд» приобретает смысл буквальный: взгляд человека, очнувшегося ото сна. Здесь надо отметить, что «Ты», стоящее в конце предпоследней строки, в Ч.т. написано с маленькой буквы и подчеркнуто, что, несомненно, несет иной смысл, чем Ты — возможно, в печатном варианте просто не нашлось иного способа для передачи подчеркивания.
Собственно, тема этого стихотворения — Ольга Николаевна и ночь (наполненная снами автора). И две картины: Ольга Николаевна, пробуждающаяся или пробуждаемая автором, и Ольга Николаевна, будящая автора, но в обоих случаях успокаиваюшая его словами ли, прикосновением ли руки.
Выступить в роли психоаналитика по отношению к Парнок Ольге Николаевне довелось еще в начале 1925 г. во время болезни Эрарской. Из письма Парнок к Е.К. Герцык от 5.II.1925 г.: «Были у меня очень страшные мысли и в связи с этим ночные кошмары (об этом при встрече), но Ольга Николаевна объяснила мне их причину и, очевидно, правильно, п.ч. я с тех пор в этом отношении успокоилась. Вот если бы Машеньку доктор смог бы так проанализировать, как меня Ольга Николаевна, она, м.б. тоже сразу выздоровела.» А вот впечатление Ольги Николаевны об этих же днях (письмо к Е.К. Герцык от 9.II.1925 г.): «А главное горе в том, что Соня растрачивает все силы, уже растратила их и нигде не черпает новых сил. Ее личная жизнь складывается исключительно трудно, но она сейчас ничего не хочет делать для себя, не может думать о себе, считается исключительно с другими, а с нею никто не считается, хотя она в этом нуждается не меньше, чем Милочка.» (Милочка (Эрарская) в данный момент находилась в психиатрической лечебнице).
Начав говорить об отношениях Парнок с Ольгой Николаевной Цубербиллер, я вступаю в область достаточно туманную. Полякова, а за ней и прочие, отмечают несходство их характеров и затрудняются сказать, на чем держалась их многолетняя близость. Я употребляю здесь слово «близость» вовсе не в расхожем смысле. Я просто не могу подыскать другого, означающего не дружбу, не духовное родство, а вот именно эту жизнь изо дня в день бок о бок, подобно кровным родственникам. Стихи говорят об этой жизни не совсем то, что проза.
В письмах к Е.К. Герцык: «Живем мы с нею <О.Н.> душа в душу. Недостойна я такого друга!» (11.I.1926). После смерти брата Ольги Николаевны: «Осталось у нас, т.е. у Олюшки (а это значит, что и у меня), двое его детей — 5-ти летние близнецы. Ольга Ник. работает, как вол. Целый день на лекциях, а я сижу дома и перевожу какую-нибудь пакость. А когда нет работы, хвораю. Давление крови у меня чудовищное! 250 вместо 140.» (4.V.1929).
В письме к Штейнбергу от 24.VI.1929: «...лучшего человека я не знала в жизни.»
Читая эти слова признательности нужно помнить о человеке, который их произносит. Ведь он же напишет позже: «Есть вещи, за которые не благодарят, но именно благодарность переполняет меня, когда я вновь и вновь перечитываю эти письма. Они такие ласковые и такие твои!» (письмо к Н.Е.Веденеевой от 22.VIII.1932 г.) Итак, по Парнок, за любовь не благодарят. Это мой ответ на робко задаваемый вопрос о взаимоотношениях Парнок и Ольги Николаевны Цубербиллер.
Есть и высказывание «современника»: «Поставь около нее человека, который смотрит на нее, как на божество, который все ее недостатки превратил в достоинства.» Здесь «она» — это Парнок, «человек» — Цубербиллер, а сам отзыв принадлежит Н.Е. Веденеевой. Это цитата из ее письма сыну от 22.07.1933 г. Итак, Цубербиллер — в роли, как теперь бы сказали, фанатки Парнок или, как это называлось прежде, поклонницы таланта.
Такова проза, а что говорят стихи?
В стихах проскальзывает, что притирка происходила не так гладко. Парнок начала жить у О.Н. Цубербиллер по адресу 1-й Неопалимовский пер. д.3 кв.8 с сентября 1925 г. Тому предшествовало двухлетнее знакомство. Возможно, это совместное проживание стало следствием цепочки обстоятельств, связанных с болезнью Эрарской, разрушившей прежний быт Парнок (она ушла с квартиры, где произошел инцидент с Эрарской) и сблизившей ее с Ольгой Николаевной, ставшей ей опорой «в самые страшные», как напишет Парнок, «мои годы» (надпись на экземпляре «Музыки», подаренной Ольге Николаевне Цубербиллер 26 апреля 1926 г.).
Но вот в стихотворении «Отрывок» от 3.10.1925 (первый месяц жизни в Неопалимовском) — его тема — читательская любовь и ее причуды: равнодушие к современникам и любовь к предкам — возникает такое сравнение:
«Соседи часто меж собой не ладят: Живя бок о бок, видишь лишь грехи.» |
Уровень личностей не позволил однако этому обстоятельству перерасти в проблему; быть может, заслуга в том Ольги Николаевны, отсюда и: «Недостойна я такого друга!» (11.I.1926 г., письмо к Е.К. Герцык). Но существование под одной крышей Парнок и Цубербиллер — это скорее существование родственников, а не друзей. При всей верности и безукоризненности их поведения по отношению друг к другу в быту, в стихах Парнок 1926-1931 гг. постоянно звучит, все усиливаясь, тема одиночества:
«Забились мы в кресло в сумерки...»,
«Об одной лошаденке чалой...»,
«Из последнего одиночества...»,
«Я гляжу на ворох желтых листьев...»,
«Старая под старым вязом...»
Все стихи, предположительно связанные с Евгенией Герцык. Да, вообще, можно переписывать весь «Вполголоса» — какая там серафическая лирика!
Из неопубликованных:
Песня («От больших обид — душу знобит...»),
«На исходе день невзрачный...»,
«В синеватой толще льда...» — наконец!
Списывать это на социальные причины не стоит: в 1932 году все исчезнет. Пессимизм, присутствующий в ряде стихотворений веденеевского периода, связан с вечными темами: неразделенной любви и смерти. Парнок никогда не ждала общественного признания, по крайней мере, при жизни («Не придут, и не все ли равно мне...» 1917 г.), а ее отношение ко времени, в которое она жила, объективно и мужественно («Я гляжу на ворох желтых листьев...», «И вправду угадать хитро...»)
Но пока вернемся в 1926 г.. Во «Вполголоса» посвящение Ольге Николаевне Цубербиллер есть у «Смотрит радостно и зорко...», ей же — «Благодарю тебя, мой друг...» (стихотворение было написано на обороте фотографии, подаренной Ольге Николаевне).
Наконец, есть еще одно стихотворение, имеющее посвящение О.Н. Цубербиллер в Черной тетради («Моему оленьчику»), во «Вполголоса» посвящение отсутствует. Это февральский «1-й олень»:
А под навесом лошадь фыркает И сено вкусно так жует... И, как слепец за поводыркой, Вновь за душою плоть идет. Не на свиданье с гордой Музою — По ней не стосковалась я, — К последней, бессловесной музыке Веди меня, душа моя! Открыли дверь, и тихо вышли мы. Куда ж девалися луга? Вокруг, по-праздничному пышные, Стоят высокие снега... От грусти и от умиления Пошевельнуться не могу. А там, вдали, следы оленьи На голубеющем снегу. |
|
Почему же посвящение снято в сборнике? Изменилось понимание сна? Или же, что вернее, пришло его непонимание. Выход из лета — Судак — («куда ж девалися луга») — (с Герцык?) — в «высокие снега» — Москва — и оленьи следы вдали — О.Н. Цубербиллер — эта идиллическая картина поколеблена последовавшим продолжением — «2-й олень» («Под зеркалом небесным...») и, наконец, «3-й олень»:
Медленно-медленно вечер Наплывает на тихую землю, Медленно, ночи навстречу, Выходит из леса олень. Новое ли божество Своего высылает предтечу, Старого ли божества Вижу печальную тень? Друг ли, утраченный мной, Иль предчувствуемый в грядущем, Этой волшебной тоскою Вызван из небытия? Темные ели к оленю Простирают молитвенно лапы. Я преклоняю колени И закрываю глаза. |
Дата в Ч.т. — 30 октября 1926 г. — не дает оснований думать, что это стихотворение рисует реальную картину (Братовщина давно позади, а новый выезд в деревню поздней осенью не согласуется ни с работой Ольги Николаевны, ни со здравым смыслом).
Все тот же сон! Возможно ль? В третий раз Проклятый сон!.. |
Пушкин |
Этот эпиграф стоит во «Вполголоса» не перед «3-м оленем», а несколькими страницами далее, перед этим:
И вот мне снится сон такой: Притон унылого разгула. Вхожу, — и на меня пахнуло Духами, потом и тоской. Беспомощно гляжу окрест, И мне переглянуться не с кем. Эстрада тонет в тусклом блеске, И надрывается оркестр. Астматик старый — барабан Устал уже пыхтеть и охать. В дыму табачном в балаган Ползет отчаянье и похоть. Сухой огонь струят смычки И кровь подогревают рыбью. Толпу качает мертвой зыбью, И расширяются зрачки. Нет горечи и пустоты Опустошительней и горше! В басах стальные ходят поршни, Истомно ноют дисканты. Под музыку творится дело, Непостижимое уму: Ледащий бес девичье тело Приклеивает к своему. Вселенной управляет ритм! Юнец танцует вислоухий, И зуб брильянтовый горит В оскале хищном потаскухи... А за окном заря встает, Небесный голубеет купол, — И друг о друга трет фокстрот Каких-то облинялых кукол. |
16 января 1927 г. |
Я нарочно привожу это стихотворение полностью, чтобы дать почувствовать диссонанс между ним и эпиграфом, перед ним стоящим. Помня это место из «Бориса Годунова» и, следовательно, зная: троекратно повторенный сон Григория Отрепьева предсказывал его судьбу, Парнок не могла не сопоставить это со своими «оленями», и ощущала она их именно так. Свидетельством тому финал «3-го оленя»: «Я преклоняю колени и закрываю глаза.» «Преклоняю колени» — принятие своей судьбы, покорность воле Божией, «закрываю глаза» — признание тщетности своих попыток дать истолкование предъявленным символам:
Впрочем не как Я хочу, но как Ты. |
(Матф.26:39) |
Эпиграф, появившийся там, где присутствие его необязательно, и не поставленный там, где он был бы уместнее — даже по чисто формальным признакам. Не написать эти звучащие в голове тревожные строки Парнок не может, но ...
1-й сон, возможно, рассказан Ольге Николаевне, и оценка его тогда была оптимистическая (посвящение в Ч.т.: «Моему оленьчику»). И еще — а это важнее — «олени» стоят в сборнике не в хронологическом порядке: 2-й и 3-й рядом, но 2-й последним.
Это иллюстрация извечной проблемы: человек получает предупреждение о том, что, с точки зрения его Создателя, важнее всего — о наступлении того безвозвратного момента, после которого человек уже ничего исправить не может. Но если в этом предупреждении хотя бы вскольэь, хотя бы мельком, прозвучит что-то о счастье, человек услышит только это.
«2-й олень» стоит последним. Видимо, впечатление, полученное от него, было для Парнок доминирующим. Оно дало ей основание видеть в своем «оленьчике» предтечу нового божества. 3-е же появление оленя (конец октября), по времени близкое к «Бесконечно радуюсь предстоящей встрече с тобою» (письмо к Е.К. Герцык от 5.X.1926 г.), побуждает Парнок видеть в нем печальную тень старого божества. Относительно «печальной тени», сравни:
Как музыку, люблю твою печаль, Улыбку, так похожую на слезы, — Вот так звенит надтреснутый хрусталь, Вот так декабрьские благоухают розы. |
|
Но, кроме «портретного сходства», возможно и другое: близость с О.Н.Цубербиллер — лишь печальная тень духовной близости с Е.Герцык. Но кем бы ни был «олень» — тенью старого божества или предтечей нового, — сам он не божество.
Заключительный штрих к теме «оленей» — в письме к Н.Е.Веденеевой от 22 августа 1932 г. Парнок пишет (по-видимому, в ответ на сомнение, высказанное Ниной Евгеньевной в ее письме): «Никаких предтеч рогатых навстречу мне не выходило и не выйдет, и ни перед кем колен не преклоню. Да я и не могу этого сделать, т.к. и не вставала с колен с тех пор, как в Кашине очутилась в такой позиции.»
Очевидно, что Нина Евгеньевна писала о «3-м олене». Я не думаю, что она о нем вспомнила потому, что в отсутствие Парнок перечитывала «Вполголоса», как полагает Д.Л.Бургин. Во «Вполголоса» есть и другие стихотворения, способные вызывать ревнивые сомнения, — «В полночь рыть выходят клады...», например. Но Нина Евгеньевна выделила «оленя». Наверно потому, что его выделила сама Парнок, даря ей «Вполголоса» или просто рассказав о своих снах, предсказавших ей эту встречу.
Стали ли после 1926 г. звезды в стихах Парнок появляться чаще? Да нет, ведь, зная о них, она их как бы не видит (что может говорить и о пониженной остроте зрения), звездное небо наяву для нее нестуктурировано:
«...И небо — словно полный невод, Где блещет рыбья чешуя,...» |
(Памяти А.К.Герцык, 1927) |
«...Я вверх гляжу — на звездное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо —...» |
(В форточку, 1928) |
Однако есть одно свидетельство того, что звездное небо значимо для Парнок, несмотря на столь малое присутствие этой темы в стихах. 21.08.31 Л.В.Горнунг пишет о том, как он посетил С.Я.Парнок и О.Н.Цубербиллер на даче в Малоярославце. Хозяйка дачи, вдова священника, дала почитать Парнок детские записи своего уже взрослого сына, считавшегося придуроковатым малым. По выражению Горнунга эти записи понравились Парнок, и она показала их ему. Горнунг запомнил следующее место: «Темнеет вечер Великой Субботы, у дома стоит запряженная телега, меня сонного выносят и кладут на телегу, на мягкое сено. Мы едем к заутрене, пахнет теплой землей. Над нами высокое небо, полное звезд, а с колокольни уже слышатся удары колоколов»...
Период жизни Парнок в Неопалимовском переулке заканчивается весной 1928 г. В марте-апреле Цубербиллер и Парнок переезжают на Никитский бульвар.
Вот — в прозе и стихах — как менялось ощущение Парнок от жизни в Неопалимовском.
Первая зима — в письме к Е.К. Герцык от 1 марта 1926 г.:
«Зима у нас в этом году была прекрасная — благословенная: такого снега, белизны и пышности я уже несколько лет не видела, и я каждое утро, подходя к окну, ей радовалась.
В общем, несмотря на то, что я почти всю зиму прохворала, мне было как-то удивительно — и хорошо, и очень грустно.»
Второй год — 12 ноября 1926 г. «Что ж, опять бунтовать? Едва ли...» ( две последние строфы — 11 февраля 1927 г.):
Что ж, опять бунтовать? Едва ли, — Барабанщик бьет отбой. Отчудили, откочевали, Отстранствовали мы с тобой. Нога не стремится в стремя. Даль пустынна. Ночь темна. Отлетело для нас время, Наступают для нас времена. Если страшно, так только немножко, Только легкий озноб, не дрожь. К заплаканному окошку Подойдешь, стекло протрешь — И не переулок соседний Увидишь, о смерти скорбя, Не старуху, что к ранней обедне Спозаранку волочит себя. Не замызганную стену Увидишь в окне своем, Не чахлый рассвет, не антенну С задремавшим на ней воробьем, А такое увидишь, такое, Чего и сказать не могу, — Ликование световое, Пронизывающее мглу!.. Словно видишь мир сквозь граненый Золотисто-дымный топаз. Стоит пред тобой позлащенный, В дивной росписи, иконостас, И вся-то внутри обитель, Как ларец золотой горит, И выходит из врат святитель, А на посохе птичка сидит. |
В Ч.т. это стихотворение имеет два варианта окончания — именно, два взаимоисключающих варианта: после первых 6 строф они стоят в Ч.т. рядом, а не один после другого. Я привела здесь в качестве окончания не тот вариант, что был выбран Парнок для «Вполголоса», — ее выбор, возможно, учитывал и соображения цензуры. «...слишком много о Боге, а сейчас гонение на Бога все усиливается,» — писала она Е.Герцык еще в 1923 г. (письмо от 26.I.1923 г.). Я привела здесь второй вариант, чтобы показать, как он ритмически согласуется с первыми 6 строфами, — некоторые этого не слышат.
И, наконец, последнее на Неопалимовском — «В форточку», февраль 1928 г.:
Коленями — на жесткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть... вздохнуть... Так тянет кислород, Из серого мешка, еще живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом... Но я не умираю. Я еще Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звездное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья темных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость... Но На свете нет еще таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла... Вот так бы на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить... Когда б Я знала, где они — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины... А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не все ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век. |
«...Удивительно — и хорошо, и очень грустно», раскрытые царские врата алтаря и птичка на посохе — весть оттуда. Первые годы освещены каким-то предчувствием, ощущением вписанности своей судьбы в некий план, конечная цель которого скоро откроется. В 1928-м это пропадает:
«Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины...» |
Замечателен этот крест под ударением в начале строки! Человек остается один на своем пути, промысел скрыт. Что открыто, и открыто всегда — это крест, который каждому предстоит еще нести.
Не могу удержаться, чтобы не сказать: в последних строках возникает тень Цветаевой. Всемирное «где-нибудь», тут же уточняемое — «на западе», и еще точнее — «в Париже» (и это уже звучит, как «где-нибудь в Париже»), сменяется скепсисом: «в Турине, в Гамбурге — не все ль равно?»
В это время Цветаева живет в Париже и сведения о ней через Пастернака доходят до Москвы. Стихотворение в феврале 1928 г. посвящено Волошину, но присутствие имени Волошина лишь усиливает сказанное. Оно не первый раз соседствует с подобными стихами (например, «Никнет цветик на тонком стебле...», посвященное в «Музыке» Эрарской и не имеющее посвящения в журнальных публикациях 1919, 1922 гг., было послано Волошину в июне 1917 года).
Цветаева в стихах Парнок (а, значит, и в жизни — для Парнок это тождественно) — это отдельная тема. Скажу только, что, не заблуждаясь относительно личностных качеств Цветаевой, Парнок неосознанно ждет от партнера цветаевской реакции. Веденеевское:
«Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу, Еще во весь глаз твой зрачок не расширен...» |
сразу вызывает в памяти:
«...Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком...» «...Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени, Где словно смерть провела снеговою пуховкою...» |
Парнок и не дождется. У Веденеевой другой темперамент.
«Ведь ты не добрая, не злая, Ведь ты, как сухостой суха,...» |
— строки, задевшие Нину Евгеньевну, как задевает все, ненароком коснувшееся какой-то скрытой даже от самого себя правды.
Но ждать и добиваться — это то, что поддерживает страсть.
В 1928 г. Парнок и Цубербиллер уезжают из Неопалимовского. Новый адрес: Никитский бульвар дом 12а. Переезд осуществлялся, очевидно, ради Парнок: Ольга Николаевна при этом значительно удалялась от Малой Пироговской — места своей работы во 2-м МГУ.
Последующие годы принесут Парнок 5 стихотворений в 1929-м («Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью...», «Высокая волна тебя несет...» (опять Цветаева? — «...как в дни блаженные, дни райские, дни оны...»), Песня («От больших обид душу знобит...»), стихи, посвященные М.Баранович и В.Звягинцевой), работу в Большом театре над «Алмаст» в 1929-1930 гг. и молчание 1930-1931 гг.
Мы приближаемся к стихам 1932 г. и пора бы уже поинтересоваться, где все это время была их героиня.
В 1926 г. Нина Евгеньевна Веденеева проживала по адресу: Кропоткинский переулок дом 24 квартира 4. Этот адрес останется неизменным на протяжении всей ее жизни. Здесь она умрет 31 декабря 1955 г.
Кропоткинский и Неопалимовский — это почти напротив друг друга, буквально «а через дорогу». Их разделяет отрезок Садового кольца — Смоленский бульвар. Теперь там, где разминулись наши герои, в месте выхода Неопалимовского на Садовое, построен подземный переход — лучший памятник той невстрече.
Но неслучившееся в 1926-м (не оттого ли: «О, как запоздала она, наша встреча!»), случится в 1932-м. Если не в 200 м от дома на Неопалимовском, где жила Парнок, так в 200 км от Москвы в Кашине Тверской области.
| Предыдущее |
Следующее |