13.III.1925

Дорогой друг мой!

Почему нет ответа на второе мое письмо?

Посылаю письмо Машеньки к Любови Александровне. Очевидно, она (Машенька) возлагала большие надежды на письмо Любови Алекс<андровны> — может быть даже это была единственная ее надежда. Получив его, она сказала: «И это — не то. И Люба стала не та». Я читала это письмо; оно очень сдержанное Если можно, напишите ей погорячее, Любовь Александровна. Вы — единственный человек, за которого она сейчас цепляется в своем поистине безысходном состоянии. И ты, Женечка, напиши ей, чтобы она чувствовала, что все Вы любите ее и верите в нее.

Покамест ничего утешительного сообщить не могу. Она еще более замкнулась; теперь почти уже не говорит о себе. Когда приезжаешь к ней, ведет светский разговор. Только изредка прорываются фразы: «Я никому не нужна». «Я ни к чему в жизни не приспособлена». «Никогда я отсюда не выйду». «Мне отсюда и выйти некуда». В течение первого месяца она часто говорила, что она хочет к Люб<ови> Алекс<андровне>, что там она, действительно, может быть нужна, а теперь и об этом замолчала.

У меня такое впечатление, что первый месяц — период духовного подъема, а потом начался упадок и страшное уныние. Она по-прежнему считает всех друзей своих врагами. Почти каждый раз говорит: «Вы довольны, что устроили меня сюда: так вам легче». (Это невыносимо слушать!) Настаивает на том, что она находится под гипнозом, что все, что она делает и думает — не зависит от ее воли, что все это посылается кем-то, или даже целой группой лиц. В каждом ее движении, взгляде, слове чувствуется страшное отчуждение. Очень она стремилась увидеть Зинаиду Михайловну¹ (подругу Веры Влад<имировны>²), но и встреча с нею опять была «не то». Очевидно, Зин<аида> Мих<айловна> не может ей импонировать. Часто я думаю, что, м<ожет> б<ыть>, Софья Влад<имировна>³ сумела бы сейчас сказать ей нужное слово, но Софья Влад<имировна> по-прежнему на Кавказе и сюда не собирается. В ее семье все здоровы. Надежда Алекс<андровна>⁴ совсем уже выздоровела. Все находятся в Москве и никуда не уезжают, за исключением, одной сестры и брата, которые, вероятно, отсюда уедут⁵.

Машенька сейчас почти не читает; она говорит, что ничего не понимает. Она настолько поглощена своим внутренним чтением, что до всего чужого ей нету дела и приневолить своего внимания к внешнему она не может. Вся она в воспоминаниях, причем перебирает главным образом все «стыдное», что было у нее в жизни, а стыдным ей кажется теперь почти все: она мерит сейчас большой и даже несправедливой для себя мерою. Очень себя казнит и надрывает. Очень склонна во всем видеть символы. — Рассматривает, например, коробки от папирос, которые мы ей привозим, и в начертании букв, в рисунке усматривает особое значение. Всякий раз после посещения ее я совсем больна, но для нее свидания эти совсем не являются событиями. Она сказала мне, что снимает с меня отныне всю боль, которую я несла в себе за ее судьбу, и с тех пор, очевидно, думает, что, действительно, я освободилась от нее; поэтому чувствует меня чужой и держит себя со мною, как с чужой.

Окружение ее на меня производит угнетающее впечатление, но она к больным относится очень спокойно — считает их здоровыми. У нее отдельная комната и она говорит, что лучше всего ей, когда она одна: тогда ей спокойнее и все ей «становится ясно». Но что ей ясно и в каком свете эта ясность, — мы не знаем. М<ожет> б<ыть>, все выясняется в ее болезненном освещении. Уходить от нее после свидания и оставлять ее там одну, среди сумасшедших, невыносимо тяжело. Часто, часто вдруг среди разговора я вижу ее комнату, каждую мелочь в ней, даже рисунок обоев, и Машеньку — как она сидит на диване, ходит из угла в угол, стоит у печки, подходит к окну, — одна, одна, одна. Не физически, а душевно — безысходно одна со всей своей тьмой, с вихрями тьмы и с озарениями не менее невыносимыми, чем эта тьма.

Родная моя! Знаю только одно — если Машенька не выздоровеет, я этого не вынесу. Доктора обнадеживают нас, но у меня такое чувство, что психиатры ничего не понимают в человеческой душе, меньше, чем мы, простые люди. Доктор и профессор, который теперь консультирует, говорят, что она выздоровеет, но болезнь может продлиться полгода, а лет через 5-6 может повториться. Мне же ясно одно — для того, чтобы она вышла из этого состояния, надо, чтобы был у нее выход. У нее выхода покамест нет, и доктора создать его не могут. Доктора не знают входа в душу, поэтому не им найти выход.

В личной моей жизни тоже все смешалось. Я ушла из дому (но об этом Машенька не должна знать: нельзя загромождать ее еще и моей судьбой). Живу я повсюду понемножку. И правильнее мне сейчас быть бездомной, когда у Машеньки тоже во всем мире нет дома. Живу я, в первый раз в жизни, без копейки денег: меня кормят, поят, снабжают папиросами. Вот уже 2 месяца, как я «на содержании» у друзей и думаю, что, вероятно, у меня началось вырождение чего-то основного, п<отому> ч<то> меня мое паразитство совершенно не мучает. Я начала работать — (перевод, корректура), но работаю весьма слабоумно.

Письмо адресуй на адрес Ольги Николаевны. Живу я не у нее, но вижу ее каждый день и она мне письмо привезет. Адрес: Смоленский бульвар, 1 Неопалимовский, д.3, кв.8, О.Н. Цубербиллер, для Софии Яковлевны.

Напиши мне, друг мой родной, — не откладывай. Молитесь за Машеньку. Помолись и за меня.

Машенька собирается говеть. Будет ходить в церковь с надзирательницей. Вероятно, она очень надеется на церковь, и я боюсь нового разочарования. Я тоже буду говеть.

Любимый мой друг! Помоги нам мыслию. Чудное прислала письмо Адя. Все мои письма ей пересылайте⁶: пусть знает каждую мелочь.

Священник, к которому обращалась Вера Влад<имировна>, сказал, что о Машеньке надо молиться великомуч<енице> Татьяне. Почему именно ей? Знаешь ты ее житие? Я не умею молиться мученикам, а молюсь прямо Богу. То же сказала мне и Машенька.

Я бы пошла к священнику, но ни одного не знаю, к кому хотелось бы пойти. Если вспомнишь имя и фамилию, и церковь духовника Николая Александровича, сообщи мне⁷.

Напиши мне о себе, о здоровье Евгении Антоновны, Любы и Вероники⁸. Подробно обо всем. Всех нежно целую и люблю.

Будь со мною всем светом своим.

Твоя Соня.

Комментарии

Написано на двух двойных листах почтовой бумаги в линейку, карандашом, по старой орфографии.

¹ Контекст упоминания позволяет предположить, что речь идет о Зинаиде Михайловне Гагиной (1864-после 1948). Педагог, создательница школы для крестьянских детей в имении своего мужа в Рязанской губерния, адресат писем Л.Н.Толстого 1908-1910 гг., З.М.Гагина была членом Российского Теософского Общества, соратницей С.В.Герье, в доме которой, в Гагаринском переулке, жила до конца своей жизни. Яркий портрет З.М.Гагиной в глубокой старости оставила в своей автобиографической прозе Н.И.Ильина (Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1985. С.240-241).

² Возможно, имеется в виду Вера Владимировна Кроткова-Райд (? — до 1965) — актриса, подруга сестер Эрарских.

³ Герье Софья Владимировна (1878-1956) — младшая дочь историка, основателя московских Высших женских курсов В.И.Герье, переводчица, филолог-романист, автор русско-итальянского словаря (1952); до революции — председатель Московского отделения Теософского Общества; с начала 1920-х гг., после отъезда в эмиграцию А.А.Каменской, стоявшей во главе Российского Теософского Общества, его возглавила С.В.Герье.

⁴ Смирнова Надежда Александровна (1873-1951) — актриса Малого театра и педагог, близкий друг С.В.Герье.

⁵ У С.В.Герье было две родных сестры: Ирина (1870-1919) и Елена (1868-1942) и брат Александр (1871-1893). Поскольку в упоминаемое время жива была только Елена Владимировна, очевидно, что речь в данном абзаце письма идет не о кровных родственниках, а о членах московского Теософского Общества. Первые репрессии в отношении теософов начались в 1924 г.; сама С.В.Герье с 1925 по 1928 гг. не жила в Москве, возможно, избегая ареста и высылки. Что же касается упоминания о ее пребывании на Кавказе, то, возможно, что ее тамошним пристанищем был теософский ашрам в Лазаревской близ Сочи, основанный А.А.Усовым. (Подробнее см.: Гнездилов А.В. Судьбы русских теософов // Вестник теософии. 1992. № 1. С.85-88).

⁶ А.К.Герцык с семьей жила в то время в Симферополе.

⁷ Согласно автобиографии Н.А.Бердяева, в послереволюционные годы он посещал Никольскую церковь на Маросейке, где настоятелем был о.Алексей Мечев.

⁸ Герцык Вероника Владимировна (1916-1976) — дочь Л.А. и В.К.Герцыков.

Источник — De Visu. 1994. №5/6 (16)