5.II.1925 г.

Москва

Дорогие друзья мои!

Получила Ваше ответное письмо и почувствовала, что Вы всей душою с Машенькой¹ и, значит, со мною. Это меня очень поддерживает. Любовь Александровна², должно быть, уже получила письмо, которое Машенька ей написала из лечебницы. Она сама сообщила о своей болезни, т<ак> ч<то> нужно писать ей, отнюдь не делая вида, что она просто в санатории на отдыхе. Вы знаете, что она больна нервно, что душевное равновесие ее нарушено, что она в санатории для нервных больных для того, чтобы полным покоем и изоляцией от прежней обстановки восстановить душевное равновесие. Из двух записочек Любови Алекс<андровны> Машеньке передана та, в которой поздравления с праздниками и ни слова не говорится о ее болезни. А теперь, по получении Машенькиного письма, надо ей написать по существу. Милая Любовь Александровна, напишите ей так же просто, как Вы написали бы здоровому человеку, только с максимальной нежностью. Ведь Машенька совершенно здорова, разумна, абсолютно нормальна в своем мышлении, за исключением определенного круга идей, безусловно болезненных. Она так и говорит сама: «я больна недоверием». Вот уже три недели, как она в санатории, и доктор, и все, кто навещают ее (меня еще ее доктор к ней не пускает, но я надеюсь, что скоро и меня к ней пустит), находят, что ее состояние заметно улучшается. Она еще не избавилась от тех мыслей, которые так терзали ее, но они значительно смягчились и утратили свою мучительность. В разговоре ее упорно проскальзывают фразы: «пусть лучше все будут мне врагами, чем мне быть врагом кому-нибудь», «пусть лучше все надо мной издеваются, чем мне издеваться над кем-нибудь». Настроена она (за исключением тех редких сравнительно дней, когда в ней вспыхивает раздражение и горечь, что ее определили в санаторию, «чтобы избавиться» от нее), очень смиренно. Она спросила свою сестру Веру³: «Как ты думаешь, эта болезнь мне от Бога?» и когда та сказала: «Все от Бога», Машенька сказала: «значит, я должна принять ее». Вообще, судя по всему, она смотрит на свое заболевание и пребывание в лечебнице, как на искус. Она, очевидно, очень сильно работает над собою. Потребовала, чтобы ей принесли материю, и шьет себе рубашку. Вначале, когда ей привезли материю, она сказала: «значит, я себе саван буду шить», и испугалась, а потом начала шить. Жаловалась она Ольге Николаевне⁴ на слабость своей воли: «Только что я примусь за шитье, сейчас же кто-нибудь приходит и говорит: “Люд<мила> Влад<имировна>, бросьте шить, пойдемте лучше погуляем”, а я говорю: “Нет, я не пойду, — я должна работать”, а через 5 минут я уже чувствую, что не могу работать и мне хочется итти гулять. Каждый может влиять на меня». Несколько раз, упорно, она, почти при каждом свидании с Верой, говорила: «Я поеду в Судак к Любе: там я буду нужна». Всем нам, конечно, хочется побаловать ее; при каждом посещении возят ей то фрукты, то что-нибудь сладкое, и она всегда очень сурово относится к этому. Чувствуется, что она точно воспитывает себя в крайней строгости, готовит себя к новой трудовой жизни. Очевидно, мысль о своей праздности и бесполезности не покидает ее и поэтому в уходе за Любовь<ю> Алскс<андровной>⁵ она видит пока что единственный правильный для себя путь. Она упорно повторяет: «там я буду нужна». Мы отвезли ей новое платье, п<отому> ч<то> ее старое совсем износилось, но она упорно ходит в старом; никакого баловства она сейчас по отношению к себе не допускает. Ведь Вы знаете, что она красила волосы хной; теперь, т<ак> к<ак> она давно уже не красила их, они у корней совсем поседели; Вера предложила ей привезти ей хны, но она ответила: «помешанные не красятся».

И Ольге Ник<олаевне> и Вере она несколько раз говорила, что не понимает, как ни силится она припомнить, почему она заболела? Она до мельчайших подробностей помнит весь ход своего заболевания, но не может допустить мысли, что это случилось с нею «вдруг, ни с того, ни с сего». Ей все кажется, что был какой-то толчок, вызвавший это заболевание, какое-то событие, и она мучительно силится вспомнить его и не может. «Может быть, я убила кого-нибудь, украла, совершила какое-то преступление? Не могли же все вдруг, ни с того ни с сего, отвернуться от меня!». Она настаивает на том. что оттого-то она и заболела, что почувствовала, что все отвернулись от нее, и не может понять, что это ее чувство было уже результатом ее болезни. В этих мучительных припоминаниях, говорит она, проходят все ее ночи. Она говорит: «когда я вспомню, что такое случилось, почему я заболела, когда я сама это пойму, — я выздоровлю». Бедняжечка, так она сама себя силится вылечить, работает над собой в таком страшном, нечеловеческом одиночестве!

Условия санаторные, по всей видимости, очень хорошие. Кормят много и хорошо, у нее светлая, хорошая комната. Санатория в Петровском парке — дом в саду, окно выходит в сад, кругом снег и белые деревья. Машенька много гуляет. Ходит одна, никаких надсмотрщиков нет. Вообще такие больные там на полной свободе*. [*Текст, набранный курсивом, написан на полях (примеч. публ.)] И доктор и весь медицинский персонал очень внимательный. Доктор и его жена очень Машеньку полюбили. Все говорят, что она ласковая, исключительно деликатная, и все ее страшно жалеют. Доктор уверен, что она поправится. Попробовали ей сделать теплую ванну, но против ожидания ванна на нее подействовала очень возбуждающе. После этого она ночью вызвала к себе доктора и потребовала объяснения, чем она больна, как называется ее болезнь, если она больна, то в чем же заключается лечение, и очень резко с доктором говорила. «Я больна именно тем, что у меня слишком много “психологии”, значит, мне надо избавиться от “психологии”, а Вы меня окружаете “психологиями” других больных». (Машенька теперь живет в комнате с одной выздоравливающей, с которой она там сдружилась больше, чем со всеми остальными, но все-таки ей приходится видеть и других больных, хотя тяжело больные совершенно изолированы и таких она не видит). Машенька не может понять, что все лечение заключается в изоляции, в нормальном режиме, в хорошем питании, броме и разговорах с доктором. Доктор говорит, что с нею трудно, п<отому> ч<то> она очень скрытная. Она отлично владеет собою, говорит со всеми о том и ровно столько, сколько находит нужным, проявляет светскость, которая была ей несвойственна, когда она была здорова. Бедняжечка, какую огромную волевую работу она над собою производит! Дорогие мои, не знаю, м<ожет> б<ыть> это очень невежественно, но иногда мне кажется, что лучше было бы, если бы она хоть бы на день потеряла совершенно сознание, мне кажется, что тогда она отдохнула бы. Иногда я думаю: «если бы мне сказали: “сегодня Машенька выбила окно, избила доктора и т.д.”, я сказала бы: “Слава Богу! Значит, прорвался нарыв, значит, ее отпустило!”». Не знаю, в темноте и невежестве моем, чего желать! Только всеми оставшимися во мне силами желаю смягчения ее муки и исцеления ee!

На прошлой неделе у Машеньки появилась такая болезненная мысль,— будто oна меняется характером и судьбой своей с ее сестрой Верой; что по выходе из лечебницы она станет Верой, а Вера — ею.

3-го Милочка была в очень хорошем и спокойном состоянии. Тогда-то она и говорила, что сама должна все «понять», а когда поймет, вылечится. Она сказала, — «вот я выйду из лечебницы, пойду домой, пойду ко всем моим друзьям, посмотрю своими глазами, как у них все, как они ко мне, а потом, м<ожет> б<ыть>, уйду». Что она под этим разумевала, не знаю. Знаю только, что когда она, Бог даст, выздоровеет, мы должны ее беречь так, как никогда, что жизнь свою надо положить на то, чтобы создать ей новую жизнь и, конечно, трудовую жизнь, чтобы у нее всегда было сознание, что она нужна.

Дорогие мои! Я не знаю, суждено ли ей вернуться снова на сцену? Если среди истинных друзей, действительно, по-настоящему любящих ее людей, она могла вдруг почувствовать какую-то враждебность к себе, то каково же ей будет в актерской среде, где все, действительно, враждуют друг с другом? Взаимоотношения актеров, действительно, таковы, что и здоровый человек может сойти с ума. Сейчас нельзя загадывать на будущее и строить планы. Я думаю только одно, что Машенькина душа сама ищет выхода и сама найдет его, а наше дело — дело ее друзей — не направлять ее (п<отому> ч<то> одна она правильнее всего может найти свой путь, — не нам навязывать ей свои направления), а всеми силами помогать ей итти по тому пути, который она сама себе наметит.

Я много думала о Машенькином желании быть около Любови Алекс<андровны>, «потому что я там буду нужна», очень меня страшит Судак, страстно хотелось бы, чтобы она начала дело своей новой жизни (п<отому> ч<то>, очевидно, так она смотрит на свой приезд к Люб<ови> Алекс<андровне>) не в Судаке, а в новом месте. Но я думаю, что если Бог даст Машенька совершенно выздоровеет и останется при тех же мыслях относительно Любови Алекс<андровны>, нам ей отнюдь препятствовать в этом не надо.

Во всяком случае, покамест, очередной нашей задачей является продержать ее в лечебнице вплоть до полного ее исцеления, как бы долго ни длилась ее болезнь. (Врач говорит: «поправится», но никакого срока не намечает!) Очень болезненно относится Машенька к денежному вопросу. От больных она узнала, что содержание в лечебнице стоит 150 руб. в месяц, и не верит, что ее устроили туда даром. «Кто за меня платит?» — этот вопрос она предлагает всем и очень им мучается.

4-го у нее была ее сестра Надежда и Машенька встретила ее очень мрачно. У нее опять приступ тоски; весьма возможно, что это в связи с менструациями. В эту безумную ночь, когда она заболела у меня (с 7-го на 8-ое января) у нее тоже начались менструации.

В воскресенье 8-го февр<аля> к ней поедет Ольга Николаевна. Женечка, тогда она тебе напишет сама подробно об этом свидании⁶.

Для меня с того дня, как заболела Машенька, кончилась вся жизнь. Я живу, действую, говорю с людьми только постольку, поскольку это касается Машеньки. Состояние у меня крайне напряженное; так все во мне натянуто, что думаю — достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Работать совершенно не могу. Глушу себя бромом с кодеином. Были у меня очень страшные мысли и в связи с этим ночные кошмары (об этом при встрече), но Ольга Николаевна объяснила мне их причину и, очевидно, правильно, п<отому> ч<то> я с тех пор в этом отношении успокоилась. Вот если бы Машеньку доктор смог бы так проанализировать, как меня Ольга Николаевна, она, м<ожст> б<ыть>, тоже сразу выздоровела.

Дорогие мои! Молитесь за нее каждый день. У меня часто не хватает сил и нет нужных, требовательных слов! Не знаю, случайно ли это, но в те дни, когда у меня хватает сил по-настоящему молиться за нее, ей становится лучше. Было несколько таких вымоленных дней. А ведь надо вымолить ей еще целую жизнь. Что будет, если у меня не хватит на это сил? Наверное есть такие сильные и такие прекрасные люди, которые умеют так помолиться, чтобы одной молитвой, раз навсегда вымолить у Бога спасение любимой душе. Молитесь за Машеньку!⁷

Ваш друг навеки София.

[На полях:] P.S. Мех я выкупила. Напишите, что с ним делать? Не прислать ли его Вам? Здесь продавать его не имеет смысла: в ломбарде его оценили в 24 руб.

Пишите мне по адресу: Смоленский бульв., 1-ый Неопалимовский пер., д.3, кв.8, О.Н. Цубербиллер для Софьи Яковлевны.

Комментарии

Написано на двух с половиной двойных листах почтовой бумаги в клетку, карандашом, по старой орфографии.

¹ Речь идет о Л.В.Эрарской, см. примеч. 13 к письму 1.

² Герцык Любовь Александровна, урожд. Жуковская (1890-1943), невестка сестер Герцык, жена их брате Владимира Казимировича Герцыка (1885-1976).

³ Эрарская Вера Владимировна, актриса, до революции работала в оперном театре С.И.Зимина.

⁴ Цубербиллер Ольга Николаевна (1885-1975) окончила математическое отделение Высших женских курсов В.И.Герье (см. ее мемуарный очерк «Курсистки»: Советское студенчество. 1940. № 3. С.30-31), в описываемое время преподавала во II МГУ; близкий друг С.Я.Парнок до конца ее жизни, хранительница ее рукописей и памяти о ней.

⁵ Л.А.Герцых страдала тяжелой формой полиартрита.

⁶ Письмо (от 9 февраля 1925 г.) сохранилось в архиве Герцыков; приводим фрагмент его, как взгляд на ту же ситуацию с другой стороны:

<...> Врач дает полную надежду на выздоровление и считает повторное заболевание маловероятным. Соне разрешено свидание с Люд<милой> Влад<имировной> и оно должно состояться, если все будет благополучно, на этой неделе. Что касается Сони, то ее состояние очень тревожит меня: заболевание Люд<милы> Влад<имировны>, по ее собственным словам, явилось величайшим горем в ее жизни, и никакое улучшение не успокаивает ее, она находится все время в исключительно напряженном и тревожном состоянии. Она ищет для Милочки какого-нибудь исхода, хочет получше устроить ее дальнейшую жизнь и чувствует себя во многих отношениях совершенно бессильной: для ее деятельной любви это страшно тяжело. А главное горе в том, что Соня растрачивает все силы, уже растратила их и нигде не черпает новых сил. Ее личная жизнь складывается исключительно трудно, но она сейчас ничего не хочет делать для себя, не может думать о себе, считается исключительно с другими, а с нею никто не считается, хотя она в этом нуждается не меньше, чем Милочка. К сожалению, дорогая Евгения Казимировна, относительно Сони не могу Вас ничем успокоить. Не покидайте ее в своих мыслях. Буду писать вам по возможности часто.

Сонин друг О.Цубербиллер.

⁷ 10 февраля Е.К.Герцык писала Волошину об этом письме Парнок: «Не пересказываю Вам ее письмо, а пересылаю его, чтобы Вы вернее своим внутренним слухом услышали и поняли, что совершается с Людм<илой> Вл<адимировной>. И надеюсь, что Вы, как и я, определенно почувствуете, что это болезнь не к смерти, а к жизни. Но как страшен этот путь, это избранничество! Я, как и С<офия> Я<ковлевна>, верю в силу Вашего воздействия в духе и в то, что мыслью своею Вы поможете Людмиле, а несколькими словами, написанными, поддержите С<офью> Я<ковлевну>, которая очень нуждается в этом» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. № 411. Л.47).

Источник — De Visu. 1994. №5/6 (16)