Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат

Статьи Наталия Гвелесиани

Предыдущее

Следующее

Так с кем же боролись поэты—богоборцы?

Будучи от природы чувствительными людьми, остро реагирующими на любое зло и несправедливость, поэты ищут точку опоры для разумного и осмысленного существования, для выработки своей человеческой, философской и гражданской позиции по ключевым вопросам современности. Такой точкой опоры для многих из них становится идея Бога-Творца, которую они могут принять только в рамках теодицеи, то есть «совокупности религиозно-философских доктрин, призванных оправдать благое управление Вселенной божеством, несмотря на наличие зла в мире». Поэтому путь поэзии для них с какого-то этапа становится и путем богопознания. А так как поэты, как правило, не имеют глубоких богословских знаний, необходимых людям, которые ставят перед собой такую нешуточную задачу, а имеют в резервуаре памяти разнообразные познания из умозрительной философии — особенно новейшей, современной веяниями эпохи, в которую они живут, то богопознание непременно сопряжено у них с тяжким (безблагодатным) путем познания.

Таким путем прошли самые чувствительные, честные, открытые миру и людям поэты — Лермонтов, Цветаева, Есенин, Маяковский (у которого на место Творца поставлен Человек и коллизии теодицеи прослеживаются в секуляризированном виде). Сюда же можно отнести малоизвестных поэтов конца 20 в — Александра Башлачева и Янку Дягилеву, вышедших из молодежной рок-культуры.

Отнюдь не случайно, что все эти поэты, за исключением Лермонтова — самоубийцы. (Да и Лермонтов по способу своего ухода тоже может быть отнюдь не условно причислен к этой категории). И тем более не случайно, что у всех у них прослеживаются в творчестве богоборческие мотивы в рамках теодицеи.

Рассмотрим вкратце эти мотивы на примере творчества М. Цветаевой.

За основу своих рассуждений я хочу взять выводы, содержащиеся в статье Л. Панн «Попытка теодицеи», сопроводив их подкрепляющими их цитатами.

Согласно Л. Панн, исследовавшей эволюцию цветаевского богоискательства, Цветаева прошла через следующие этапы:

1. Бог благ. Наличие добра и зла — «тот парадокс земного бытия, что делает жизнь трагичной и прекрасной одновременно... Пока в её опыте добро и особенно красота перевешивают зло, ответа от Бога за зло мира она не требует».

2. Бог благ. «Поэтический прорыв 1916-го во многом обязан тому метафизическому скачку Цветаевой, за которым стоит переживание своей божественной сущности и вовлечение в свое лирическое "я" бесконечного мира других божественных сущностей. В этот мир встроен одновременно связывающий и расшатывающий его принцип свободы воли, периодически порождающий бунтарство людской воли против косности общественных устоев».

3. Бог благ. Зло же допускается как необходимый элемент для эстетического разнообразия мира. «В апреле 1918 г. она дает "формулу" фактически теодицеи Лейбница, своего рода эстетической версии христианской теодицеи. Лейбниц, введший сам термин в трактате "Опыт теодицеи о благости Бога, свободе человека и происхождении зла" (1710) оценивает мир как "совершенное творение" Бога, допускающего существование зла ради своего рода эстетического разнообразия: наилучший из возможных миров есть мир с наибольшим разнообразием ступеней совершенства существ. Вот цветаевская "формула":

Змея оправдана звездой, Застенчивая низость — небом...».

4. Бог благ? «В 1920 году умирает в приюте дочь Ирина. Не только от голода: странная холодность матери к младшей дочери, не скрываемая Цветаевой в своем откровенном дневниковом отчете, сыграла свою роль в гибели ребенка. Цветаева не может не чувствовать и себя причастной к злу, совершаемому помимо человеческой воли. Душевное смятение, в каком она находится перед лицом явной несправедливости Божьего миропорядка, передают её дневниковые записи этого года. В частности: "А прощать Богу чужую муку — гибель — страдания, — я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. — Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази — меня — в грудь!".

Однако она найдет способ прощать Богу земные страдания человечества. Если нельзя отменить страданий, надо отменить парадигму благого Бога, вывести Бога за пределы добра и зла».

5. Бог благ, но он вне добра и зла. Он — в метанравственности. «В эмиграции новый опыт знакомства Цветаевой с прозаичным злом безнадежной бедности (зло революции, как ни ужасно, этого ненавистного поэту серого оттенка не носило) — изменит её образ Бога». Цветаева «приступает к триптиху "Бог", где найдет единственно возможное для себя решение: "благого" Бога нет, но есть другой. Первый шаг — самый предсказуемый: "Сброшен последний крест! / Бог из церквей воскрес!" Далее полная неожиданность: образ Бога из этической характеризации в "Заводских" переместится в эстетическую: "стройнейший гимнаст", "В чувств оседлой распутице / Он — седой ледоход", наконец, "бег". Бог уйдет из сферы добра и зла в метанравственность».

Самый «тайный умысел» Бога — сделать так, чтобы «душа сбылась».

Цветаева пишет на смерть Рильке стихотворение «Новогоднее», где сравнивает Бога с Баобабом, за которым просматривается Древо Жизни и многоярусность Вселенной: . "Бог — растущий / Баобаб? Не Золотой Людовик — / Не один ведь Бог? Над ним — другой ведь / Бог?".

6. Бог не благ. «Зло "правды земной" тем временем накапливается, нависает угроза очередной войны. "Я никогда не видел М.И. в таком безнадежном настроении. Ее ужасали наши речи о неизбежности войны с Германией, она говорила, что при одной мысли о войне ей жить не хочется", — вспоминает Марк Слоним о встрече с Цветаевой в 1934 г. и о её признании, что "вера разрушилась". Источник войны с ее насилием и хаосом — всё тот же: борьба "правд", обязанная дискретной структуре мира, состоящего из мириадов несогласованных индивидуальных сознаний/ <...>

Снова переопределяется величина Бога — на сей раз, его величие: Бог сотворил столь "безумный мир" на земле, что и на лучший иной мир нет оснований надеяться. Теодицея заменяется на антитеодицею:

Не надо мне ни дыр Ушных, ни вещих глаз. На твой безумный мир — Ответ один: отказ».

Дальнейший шаг, следующий за метафизическим отказом — отказ от физической жизни как результат невозможности жить в мире без блага. Уход в никуда мимо неблагого Бога рай которого, вероятно, так же убог, как и изведанный еще при жизни ад посюстороннего.

Страшная, катастрофическая метаморфоза. Чувствительность человеческого сердца, горячая способность чувствовать пульсацию времени, способность откликаться на чужие беды — и самое страшное — поэзия и любовь к Богу как мерилу блага — привели ее, как вероятно, и других поэтов-богоборцев к разорачарованию в Боге!..

У наиболее честных и последовательных русских поэтов поэзия становится способом богопознания, становится путем к Богу. И все они с неизбежностью подходят к черте, когда поэзия приводит их к разочарованию к поэзии, путь к Богу становится путем от Бога.

Ужасная, чудовищная перспектива, достойная кисти неблагого Бога! Как тут не вспомнить Пастернака:

Так с кем же боролись поэты-богоборцы?

Для ответа на этот вопрос я хочу обратиться к цитате из той же Л. Панн: «Теодицея религиозной философии Серебряного века, развившаяся на основе классической христианской теодицеи, согласно которой свобода сотворенных Богом людей для своей полноты включает возможность морального зла, в свою очередь порождающего зло физическое, эта теодицея с ещё большим упором на свободу личности (в философии Бердяева, к примеру), вряд ли была чуждой Цветаевой».

Оказывается, Цветаева опиралась в своих раздумьях на теодицею религиозной философии Серебряного века, которая является всего лишь ветвью от основы классической христианской традиции.

Так посмотрим же, что говорит о проблеме добра и зла классическая христианская традиция, вооружившись опытом Восточной Церкви, богословие которой зиждется на опыте богопознания духоносных монахов, называемых святыми отцами.

В ней мы не найдем акцента на свободе личности. Хотя «свобода сотворенных Богом людей для своей полноты» действительно «включает возможность морального зла», свобода здесь куплена дорогой ценой — она является следствием грехопадения.

Центральный пункт христианского богословия — пункт об ответственности человека за свою свободу — как-то выпал из поля зрения деятелей культуры русского Ренессанса, сместивших акцент с ответственности на свободу и права личности.

В 14в состоялся знаменитый спор между святогорским монахом-исихастом Григорием Паламом и философом, калабрийского монахом Варлаамом, окончившийся принятием православной Церковью учения Григория Паламы о Нетварных Божественных Энергиях в качестве канонического.

Григорий Палама построил свое учение на основе личного опыта богопознания, коррелирующего с святоотеческим опытом. Варлаам же положил в основу своего богословского метода умозрительную философию.

Св. Григорий Палама убедительно показал, обосновав ряд своих аргументов, что богословие не может быть следствием философских построений ума, не может быть следствием философских поисков Бога. Дар богословствования дается Св. Духом и обретается в опыте живого, опытного богоискательства в русле соответствующей догматики, а также аскетики, направленной на неукоснительное соблюдение евангельских заповедей в Духе, а не букве. Человек может богословствовать только достигнув определенных вершин на духовно-аскетическом пути. Только тогда он, выражаясь словами А. Платонова, сказанными им по другому поводу, может взойти на гору своего ума и увидеть все в свете Истины.

Первым же этапом на пути подвижника — то есть человека, подвизающегося на духовный подвиг, взыскующего спасения и Божьей Правды — является выпрашиваемый покаянной молитвой благодатный дар «зрения греха своего».

Святитель Игнатий Брянчанинов, обобщивший опыт св. отцов в своих "Аскетических опытах", слова которого о «зрении греха своего» я сейчас привела, пишет о том, что придя в монастырь, подвижник должен отбросить многие мирские христианские представления — даже некоторые из таких, какие у мирян почитаются благими. Так как монах не должен оставаться в той сладкой иллюзии, в которой часто остаются миряне, что он действительно совершенен в исполнении евангельских заповедей. Монах должен с Божьей помощью всмотреться вглубь себя и обнаружить прежде неведомые ему недостатки, проникнуть в подсознание ( слово "подсознание" появилось позже, но о его существовании св. отцы прекрасно знали на собственном опыте). Он должен, образно говоря, с помощью Меча Христова провести внутри себя разделение до самых глубин души — отделить в себе духовного человека от плотско-душевного и увидеть разницу между ними. При этом Брянчанинов подчеркивает, что самому человеку это сделать невозможно и даже вредно, но Богу возможно все. Св. Дух устранит в упорно работающем в этом направлении подвижнике то смешение добра и зла, которое бывает у мирян, разведет добро и зло в стороны, а потом выстроит между духом, душой и телом новые взаимосвязи по образу Св. Троицы.

В случае Цветаевой мы видим зрение греха в мире без «зрения в греха своего» (как о том свидетельствует хотя бы неполное, поверхностное раскаяние за часть своей вины в гибели младшей дочери). Соответственно, при перестановке акцентов со своего «Я» на мир в зрении грехов, зрение превращается в умозрительное созерцание без опоры на идущий из глубины души опыт постоянного самоосуждения ( в сущности, под эти словом понимается трезвая самооценка и самоконтроль). В такой ситуации соринки в глазу ближних нередко превращаются в бревна, а бревна в своем — по-прежнему остаются соринками. Количество умозрительного зла в мире увеличивается, усиливая муки от вполне реального, зримого, нарастающего в результате личных и исторических катаклизмов зла.

И все более отлетает в прекрасное далеко Бог.

Все больше хочется улететь вместе с ним от кричащих противоречий.

Жить все больнее. Бог холоден и высокомерен. Он попросту болен, как больна породившая, поддерживающая его измученная душа.

Так с кем же боролись поэты-богоборцы?

Ответ очевиден: они вступили на тяжкий, безблагодатный путь умозрительного познания добра и зла — и подменили Бога дьяволом, причем сделали это с самого начала пути так называемого богопознания. Персонаж, против которого они рискнули возвысить свой голос — Князь мира сего. Это его они ошибочно приняли за Бога. В этом смысле очень интересны проблеск догадки у Цветаевой: "Бог — растущий / Баобаб? Не Золотой Людовик — / Не один ведь Бог? Над ним — другой ведь / Бог?", а также ее детская путаница с понятиями «Бог-Черт», которые смешивались у нее в одно целое.

С ними произошло то же, что и с первочеловеком. Первочеловек вкусил от древа познания добра и зла и силы духа, души, тела в них невидимо изменившись, разделились. Божественный разум редуцировался, превратившись в рассудок, рассудок стал служить приобретшей необузданность душе, душа — уплотнившемуся телу, а Бог — цельный Бог, дающий единое на потребу — выпал из поля зрения.

Вместе с человеком, по учению неумозрительного православного богословия, пало и все творение. Все творение утратило божественную цельность и — как порождение общей рассогласованности сил — пришло в «ветхое» состояние.

Показателен диалог между участниками православного форума, где я открыла тему, связанную с жизнью и творчеством Марины Цветаевой.

Из диалогов участников форума.

—А вот цитаты о Цветаевой из М.М. Дунаева (православного филолога и богослова), показавшиеся мне интересными (несмотря на то, что он не считает, в отличие от меня, что Цветаева стремилась к Богу:

«Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она хочет ощутить себя вне времени. Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии. Но в раю или в аду? Она и сама не знает, но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная. Ни один поэт так неистово не клял время. А она иначе не могла: время рождает меру и ограниченность, невыносимую для неё, к безмерности стремящейся».

—Я — с Вами.

—«Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она хочет ощутить себя вне времени. Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии. Но в раю или в аду? Она и сама не знает, но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная. Ни один поэт так неистово не клял время»

Вообще-то настораживает этот абзац. Время такая же Божественная ипостась как материя и пространство. Вне времени и до времени существует только Творец.

—Так о том и речь!

—О чем? Мне не совсем понятно куда может рваться человек проклиная суть данную Богом — время.

—Из времени, разумеется!

Демон Лермонтовский.

Тяжкий путь познания самых лучших, самых искренних наших поэтов — а все мы в глубине души поэты по определению — воочию показывает, как ошибочен такой путь, как чреват он богооставленностью.

Им идут лучшие люди мира сего, которые не от мира сего — мира бесконечно запутанных причин и следствий. Чем больше они борются с его Князем, называя его Богом и забыв посмотреться в двоящееся зеркало, тем меньше остается у них места для Бога, тем больше становится Тьмы.

Таким путем идут многие из лучших.

Но ведь и Денница был лучшим из ангелов.

Как тут не вспомнить борьбу Церкви с многочисленными ересями за чистоту догматики. То, что казалось древним таким важным и основополагающим, теперь многие верующие принимают за что-то необязательное, что-то не столь уж и необходимое. Они относятся к такого рода необязательностям как к программе для внеклассного чтения на уроках литературы. Все это — не обязательно, и дело с концом. Главное — люби Бога и соблюдай его заповеди. Бог есть любовь, — вот что главное. Между Богом и человеком не так уж обязательны посредники. Поэтому — при чем здесь св. отцы? Какое они отношение имеют к жизни той же Цветаевой?

Но ведь «Бог есть Любовь» — это начальный и конечный этап. Мы же — все мы — находимся в лучшем случае в середине пути — в своем невольном богоборчестве, чреватом богооставленностью.

Мы все — потомки Денницы.

Поэтому нечего пенять на поэтов-богоборцев, нечего их осуждать, подобно тому, как осуждали друзья Иова за его ропот (хоть это сравнение и не вполне корректно).

Я думаю, Высший Суд уже состоялся и Господь простил жаждавших Божьей Правды поэтов-богоборцев, вменив им в праведность чувствительность их во многом еще плотских (в святоотеческом понимании этого слова) сердец, а также их честность и последовательность в пределах доступной им лжеименной философии сего века.

Не будь этой Божьей милости, опирающейся на закон жертвенности, а не справедливости, возврат был бы невозможен. Недаром одним из мотивов поэзии Марины Цветаевой является мотив любви светлой героини к проклятому, демоническому с целью воскрешения и преображения в нем свернувшейся, ссохнувшейся божественной души. Ведь спасая любовью даже чудовище, даже демонов, мы тем самым спасаем и самих себя. Недаром когда на земной вершине богопознания, конец которого на самом деле бесконечен, подвижник обретает бесстрастие и может теперь богословствовать, сердце его как бы изнывает от милости. По словам св. Макария Великого, "Благодать так действует и умирает все силы и сердце, что душа, от великой радости (милости), уподобляется незлобивому младенцу, и человек не осуждает уже ни эллина, ни иудея, ни грешника, ни мирянина, но на всех чистым оком взирает внутренний человек и радуется о целом мире...". А св. Исаак Сирский пишет так: "Милостливое сердце — это "горение сердца о всякой твари", о человеках, о птицах, о животных, о бесах — словом, о всяком создании... От постоянного терпения сердце соделалось сердцем младенца".

Заметьте, теперь уже совершенный человек не различает еретиков и правоверных, ангелов и бесов. Но в начале пути он очень даже различал, потому что это крайне необходимо — уметь различать!

Из этого начала все мы, желающие совершенства, должны сделать ряд последовательных шагов к Богу. Опираясь на опыт св. отцов, богословствующих не из собственного умозрительного рассудка («лжеименного разума», по св. Игнатию Брянчанинову), а из опыта живого богообщения, в котором открывает себя Дух.

Св. отцы — не посредники. Они — сталкеры. Но в отличие от героя одноименного фильма А. Тарковского, они еще дают и компас с путеводной нитью — свое учение.

Представим на минуту летящего на крыльях любви лермонтовского Демона. Он только что снова обрел собственную бессмертную душу, узнав, полюбив ее в образе прекрасной и кроткой Тамары.

Вот приближается он, поднимаясь все выше и выше, к Божественному Престолу.

И вдруг — ослепительная вспышка и Божественное Сияние превращается в Огонь, попаляющий наши грехи и страсти.

Гордый дух вновь низвергнут во внешнюю тьму, в логово родственных ему духов, чтобы вариться вместе с ними в огненном котле не находящих выхода страстей.

Ведь он так и не сумел отделить свою божественную природу от демонической, отделить образ божий от его «скотоподобия».

Задумаемся на минуту. Задумаемся мы все — воспрянувшие ото сна и решившиеся плыть против течения всего пошлого и больного в этом мире — а хорошо ли это: всегда оставаться всего лишь богоборцами?

Предыдущее

Следующее