Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Виктор Пелевин Священная книга оборотня

Предыдущее

<Часть XI>

Про оборотней принято думать, что духовные проблемы их не волнуют. Мол, обернулся лисой или волком, завыл на луну, порвал кому-нибудь горло, и все великие жизненные вопросы уже решены, и сразу ясно — кто ты, зачем ты в этом мире, откуда сюда пришел и куда идешь... А это совсем не так. Загадки существования мучают нас куда сильнее, чем современного человека рыночного. Но кинематограф все равно изображает нас самодовольными приземленными обжорами, неотличимыми друг от друга ничтожествами, убогими и жестокими потребителями чужой крови.

Впрочем, я не думаю, что дело в сознательной попытке людей нанести нам оскорбление. Скорее это просто следствие их ограниченности! Они лепят нас по своему подобию, потому что им некого больше взять за образец.

Даже то немногое, что люди про нас знают, обычно донельзя извращено и опошлено. Например, про лис-оборотней ходят слухи, будто они живут в человеческих могилах. Слыша такое, люди представляют себе кости, зловоние, разложившиеся трупы. И думают — какие, должно быть, мерзкие твари эти лисы, если живут в таком месте... Что-то вроде больших могильных червей.

Это, конечно, заблуждение. Дело в том, что древняя могила была сложным сооружением из нескольких сухих и просторных комнат, солнечный свет в которые попадал через систему бронзовых зеркал (было не очень светло, но для занятий хватало). Такая могила, расположенная вдали от людских жилищ, идеально подходила в качестве дома для существа, равнодушного к мирской суете и склонного к уединенным размышлениям. Сейчас подходящих могил практически не осталось: распаханы плугами, рассечены каналами и дорогами. А в современных загробных коммуналках и самим покойникам тесно.

Но ностальгия до сих пор гонит меня иногда на Востряковское кладбище — просто походить по аллеям, подумать о вечном. Смотришь на кресты и звезды, читаешь фамилии, глядишь на лица с выцветших фотографий и думаешь: сколько понял о жизни Койфер... А сколько Солонян... А сколько поняла о ней чета Ягупольских... Все поняли, кроме самого главного.

И как их, бедных, жаль — ведь главное было так невыразимо близко.

До приезда в Россию я несколько сотен лет прожила в ханьской могиле недалеко от места, где стоял когда-то город Лоян. В могилке было две просторных камеры, в которых сохранились красивые халаты и рубахи, гусли-юй и флейта, масса всякой посуды — в общем, все нужное для хозяйства и скромной жизни. А приближаться к могиле люди боялись, поскольку шел слух, что там живет лютая нечисть. Это было, если отбросить излишнюю эмоциональность оценки, сущей правдой.

В те дни я интенсивно занималась духовными упражнениями и вела общение с несколькими учеными людьми из окрестных деревень (китайские студенты со своими книгами обычно жили в сельской местности, экзамены ездили сдавать в город, а потом, отслужив свой срок чиновником, возвращались в семейный дом). Некоторые из них знали, кто я такая, и докучали мне расспросами о древних временах — правильно ли составлены летописи, нет ли ошибок в хронологии, кто организовал дворцовый переворот три века назад и так далее. Приходилось напрягать память и отвечать, потому что в обмен ученые мужи давали мне старинные тексты, с которыми мне иногда надо было свериться.

Другие, посмелее духом, приходили ко мне в гости поразвратничать среди древних гробов. Китайские художники и поэты ценили уединение с лисой, особенно по пьяной лавочке. А утром любили проснуться в траве у замшелого могильного камня, вскочить и, крича от ужаса, бежать к ближайшему храму с распущенными на ветру волосами. Это было очень красиво — смотришь из-за дерева, смеешься в рукав... А через пару дней приходили опять. Какие тогда жили возвышенные, благородные, тонкие люди! Я и денег с них часто не брала.

Эти идиллические времена пролетели быстро, и от них у меня остались самые хорошие воспоминания. Куда бы меня потом ни бросала жизнь, я всегда слегка тосковала по своей уютной могилке. Поэтому для меня было радостно переселиться в этот лесной уголок. Мне казалось, что вернулись старые дни. Двойная нора, где мы жили, даже планировкой напоминала мое древнее прибежище — правда, комнаты были поменьше, и теперь мои дни проходили не в одиночестве, а с Александром.

Александр освоился на новом месте быстро. Его раны зажили — оказалось достаточно обернуться собакой на ночь. Утром он так и остался ею — отправился на прогулку по оврагу. Я была рада, что он не стесняется этого тела — оно его, похоже, даже развлекало, как новая игрушка. Нравилась ему, видимо, не сама эта форма, а ее устойчивое постоянство: волком он мог быть только короткий промежуток времени, а собакой — сколько угодно.

Больше того, эта черная собака даже могла кое-как говорить — правда, она выговаривала слова очень смешно, и сначала я хохотала до слез. Но Александр не обижался, и вскоре я привыкла. В первые дни он много бегал по лесу — знакомился с окрестностями. Я опасалась, что из-за своих амбиций он может пометить слишком большой кусок леса, но побоялась оскорбить его самолюбие, сказав ему об этом. Да и постоять за себя в случае чего мы могли. «Мы»... Я никак не могла привыкнуть к этому местоимению.

Наверно, потому, что наше жилье напоминало о месте, где я столько лет совершенствовала свой дух, мне захотелось объяснить Александру главное из понятого мною в жизни. Мне следовало хотя бы попробовать — иначе чего стоила моя любовь? Разве я могла бросить его одного в ледяном гламуре этого развивающегося ада, который начинался сразу за кромкой леса? Мне следовало протянуть ему хвост и руку, потому что, кроме меня, этого не сделал бы никто.

Я решила открыть ему сокровенную суть. Для этого требовалось, чтобы он усвоил несколько новых для себя идей — и по ним, как по ступеням, поднялся к высшему. Но разъяснить даже эти начальные истины было трудно.

Дело в том, что слова, которые выражают истину, всем известны — а если нет, их несложно за пять минут найти через Google. Истина же не известна почти никому. Это как картинка «magic eye» — хаотическое переплетение цветных линий и пятен, которое может превратиться в объемное изображение при правильной фокусировке взгляда. Вроде бы все просто, но сфокусировать глаза вместо смотрящего не может даже самый большой его доброжелатель. Истина — как раз такая картинка. Она перед глазами у всех, даже у бесхвостых обезьян. Но очень мало кто ее видит. Зато многие думают, что понимают ее. Это, конечно, чушь — в истине, как и в любви, нечего понимать. А принимают за нее обычно какую-нибудь умственную ветошь.

Однажды я обратила внимание на крохотный серый мешочек, висевший у Александра на груди на такой же серой нитке. Я догадалась, что цвет был подобран в тон волчьей шерсти — чтобы мешочек не был виден, когда он превращался в волка. Но теперь, на черном, он был заметен. Я решила спросить его об этом вечером, когда он будет в благодушном настроении.

Он имел привычку выкуривать перед сном вонючую кубинскую сигару, Montecristo III или Cohiba Siglo IV, я знала названия, потому что бегать за ними приходилось мне. Это было лучшее время для разговора. Если кто не знает, курение приводит к мозговому выбросу допамина — вещества, которое отвечает за ощущение благополучия: курильщик берет это благополучие в долг у своего будущего и превращает его в проблемы со здоровьем. Вечером мы устроились на пороге нашего жилища, и он закурил (дымить внутри я ему не разрешала). Дождавшись, когда сигара сгорит наполовину, я спросила:

—Слушай, а что у тебя в этом мешочке на груди?

—Крест,— сказал он.

—Крест? Ты носишь крест? Он кивнул.

—А зачем ты его прячешь? Ведь теперь можно.

—Можно-то можно,— сказал он.— Только он мне грудь прожигает, когда превращаюсь.

—Больно?

—Не то чтобы больно. Просто каждый раз паленой шерстью пахнет.

—Хочешь, я тебя мантрочке одной научу,— сказала я.— Тогда никакой крест тебе ничего больше прожигать не будет.

—Ну вот еще. Стану я твои бесовские мантрочки читать, чтобы крест мне грудь не жег. Ты чего, не понимаешь, какой это грех будет?

Я поглядела на него с недоверием.

—Погоди-ка. Ты, может быть, и верующий?

—А то,— сказал он.— Конечно, верующий.

—В смысле православного культурного наследия? Или всерьез?

—Не понимаю такого противопоставления. Это ведь про нас в Священном Писании сказано «Веруют и трепещут». Вот и я — верую и трепещу.

—Но ведь ты оборотень, Саша. Значит, по всем православным понятиям, тебе дорога одна — в ад. Зачем, интересно, ты себе такую веру выбрал, по которой тебе в ад идти надо?

—Веру не выбирают,— сказал он угрюмо.— Как и родину.

—Но ведь религия нужна, чтобы дать надежду на спасение. На что же ты надеешься?

—Что Бог простит мне темные дела.

—И какие же у тебя темные дела?

—Известно какие. Образ Божий потерял. И ты вот...

Я чуть не задохнулась от негодования.

—Значит, ты считаешь меня не самым светлым и чистым, что есть в твоей волчьей жизни, а, наоборот, темным делом, которое тебе искупать придется? Это меня? Тебе, волчина позорный?

Он пожал плечами.

—Я тебя люблю, ты знаешь. Дело не в тебе лично. Просто живем мы с тобой, того...

—Что — того?

Он выпустил клуб дыма.

—Во грехе...

Мой гнев моментально угас. Вместо этого мне стало так весело, как давно уже не было.

—Так, интересно,— сказала я, чувствуя, как по горлу поднимаются пузырьки смеха.— Я, значит, твой грех, да?

—Не ты,— сказал он тихо,— а это...— Что?

—Хвостоблудие,— сказал он совсем тихо и опустил глаза.

Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя — он делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что из-за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он, значит, и термин придумал.

—Только не обижайся,— сказал он.— Я тебе честно все говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.

—Да,— сказала я,— ты прав. Просто все это как-то неожиданно.

Несколько минут мы молчали, глядя, как покачиваются под ветром верхушки разросшихся зонтиков.

—И давно ты это... веруешь?— спросила я.

—Уже лет пять как.

—А я, если честно, думала, ты больше по нордическому пантеону. Фафнир там, Нагльфар. Феирир, Локи. Сны Бальдра...

—Это все тоже,— смущенно улыбнулся он.— Только это внешнее, шелуха. Как бы обрамление, эстетика. Ну, знаешь, как сфинксы на берегу Невы.

—И как же ты дошел до такой жизни?

—Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел — это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял. Я вообще-то не трус. Но от этого мне страшно стало... В общем, пришел к православию. Несмотря на определенную двусмысленность ситуации. Я ведь тогда уже волком был, три года как приняли в стаю. Тогда у нас стая еще была, полковник Лебеденко жив был...

Он махнул рукой.

—Осознание является пищей Орла?— переспросила я.

—Да,— сказал Александр.— В это верили маги древнего Юкатана.

Все-таки какой еще мальчишка, подумала я с нежностью.

—Глупый. Это не осознание является пищей Орла. Это Орел является пищей осознания.

—Какой именно Орел?

—Да любой. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом — семинарами, workshop'ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Все без исключения является пищей осознания. В том числе я и ты.

—Это как?— спросил он.

Я взяла у него сигару и выпустила облако дыма.

—Видишь?

Он проследил взглядом за его эволюцией.

—Вижу,— сказал он.

—Осознаешь?

—Осознаю.

—Оборотень — как это облако. Живет, меняет форму, цвет, объем. Потом исчезает. Но когда дым рассеивается, с осознанием ничего не происходит. В нем просто появляется что-то другое.

—А куда осознание идет после смерти?

—Ему нет надобности куда-то идти,— сказала я.— Вот ты разве идешь куда-то? Сидишь, куришь. Так и оно.

—А как же рай и ад?

—Это кольца дыма. Осознание никуда не ходит. Наоборот, все, что куда-то идет, сразу становится его пищей. Вот как этот дым. Или как твои мысли.

—А чье это осознание?— спросил он.

—И это тоже является пищей осознания.

—Нет, ты вопрос не поняла. Чье оно?

—И это тоже,— терпеливо сказала я.

—Но ведь должен...

—И это,— перебила я.

—Так кто...

Тут до него, наконец, дошло — он взялся за подбородок и замолчал.

Все-таки объяснять такие вещи в отвлеченных терминах трудно. Запутаешься в словах: «В восприятии нет ни субъекта, ни объекта, а только чистое переживание трансцендентной природы, и таким переживанием является все — и физические объекты, и ментальные конструкты, к числу которых относятся идеи воспринимаемого объекта и воспринимающего субъекта...» Уже после третьего слова непонятно, о чем речь. А на примере просто — пыхнул пару раз дымом, и все. Он вот понял. Или почти понял.

—Что же это все, по-твоему, вокруг?— спросил он, забирая у меня сигару.— Как в «Матрице»?

—Почти, но не совсем.

—А в чем разница?

—В «Матрице» есть объективная реальность — загородный амбар с телами людей, которым все это снится. Иначе портфельные инвесторы не дали бы денег на фильм, они за этим следят строго. А на самом деле все как в «Матрице», только без этого амбара.

—Это как?

—Сон есть, а тех, кому он снится — нет. То есть они тоже элемент сна. Некоторые говорят, что сон снится сам себе. Но в строгом смысле «себя» там нет.

—Не понимаю.

—В «Матрице» все были подключены через провода к чему-то реальному. А на самом деле все как бы подключены через GPRS, только то, к чему они подключены,— такой же глюк, как и они сами. Глюк длится только до тех пор, пока продолжается подключение. Но когда оно кончается, не остается никакого hardware, которое могли бы описать судебные исполнители. И никакого трупа, чтобы его похоронить.

—Вот тут ты не права. Это как раз бывает сплошь и рядом,— сказал он убежденно.

—Знаешь, как сказано — пусть виртуальные хоронят своих виртуалов. Погребающие и погребаемые реальны только друг относительно друга.

—Как такое может быть? Я пожала плечами.

—Погляди вокруг.

Он некоторое время молчал, размышляя. Потом хмуро кивнул.

—Жаль, не было тебя рядом, чтобы объяснить. А теперь уж чего... Жизнь сделана.

—Да, попал ты, бедолага,— вздохнула я.— Двигай теперь точку сборки в позицию стяжания Святаго Духа.

—Смеешься?— спросил он.— Смейся, рыжая, смейся. Глупо, я не спорю. А ты сама в Бога веришь?

Я даже растерялась.

—Веришь?— повторил он.

—Лисы уважают религию Адонаи,— ответила я дипломатично.

—Уважают — это не то. Ты можешь сказать, веришь ты или нет?

—У лис своя вера.

—И во что они верят?

—В сверхоборотня.

—Про которого лорд Крикет говорил?

—Лорд Крикет только звон слышал. И то недолго. Он о сверхоборотне не имел никакого понятия.

—А кто это — сверхоборотень?

—Существует несколько уровней понимания. На самом примитивном это мессия, который придет и объяснит оборотням самое главное. Такая интерпретация навеяна человеческой религией, и главный профанический символ, который ей соответствует, тоже взят у людей.

—А что это за главный профанический символ?

—Перевернутая пятиконечная звезда. Люди ее неправильно понимают. Вписывают в нее козлиную голову, так что сверху получаются рога. Им лишь бы черта во всем увидеть, кроме зеркала и телевизора.

—А что эта звезда значит на самом деле?

—Это лисье распятие. Типа как андреевский крест с перекладиной для хвоста. Распинать, конечно, мы никого не собираемся, не люди. Здесь имеется в виду символическое искупление лисьих грехов, главный из которых — неведение.

—И как сверхоборотень искупит лисьи грехи?

—Он передаст лисам Священную Книгу Оборотня.

—Что это за книга?

—Как считается, в ней будет раскрыта главная тайна оборотней. Каждый оборотень, который ее прочитает, сумеет пять раз понять эту тайну.

—А как эта книга будет называться?

—Я не знаю. И никто не знает. Говорят, что ее названием будет магическое заклинание-пента-грамматон, уничтожающее все препятствия. Но это просто легенды. У понятия «сверхоборотень» есть истинный смысл, который не имеет никакого отношения ко всем этим байкам.

Я ждала вопроса об этом истинном смысле, но он спросил о другом:

—Как так — сумеет понять тайну пять раз? Если ты что-то понял, зачем тебе понимать это еще четыре раза? Ведь ты уже в курсе.

—Совсем наоборот. В большинстве случаев, если ты что-то понял, ты уже никогда не сумеешь понять этого снова, именно потому, что ты все как бы уже знаешь. А в истине нет ничего такого, что можно понять раз и навсегда. Поскольку мы видим ее не глазами, а умом, мы говорим «я понимаю». Но когда мы думаем, что мы ее поняли, мы ее уже потеряли. Чтобы обладать истиной, надо ее постоянно видеть — или, другими словами, понимать вновь и вновь, секунда за секундой, непрерывно. Очень мало кто на это способен.

—Да,— сказал он,— понимаю.

—Но это не значит, что ты будешь понимать это через два дня. У тебя останутся мертвые корки слов, а ты будешь думать, что в них по-прежнему что-то завернуто. Так считают все люди. Они всерьез верят, что у них есть духовные сокровища и священные тексты.

—Что же, по-твоему, слова не могут отражать истину?

Я отрицательно покачала головой.

—Дважды два четыре,— сказал он.— Это ведь истина?

—Не обязательно.

—Почему?

—Ну вот, например, у тебя два яйца и две ноздри. Дважды два. А четырех я здесь не вижу.

—А если сложить?

—А как ты собираешься складывать ноздри с яйцами? Оставь это людям.

Он задумался. Потом спросил:

—А когда должен прийти сверхоборотень?

—Сверхоборотень приходит каждый раз, когда ты видишь истину.

—А что есть истина? Я промолчала.

—Что?— повторил он. Я молчала.

—А?

Я закатила глаза. Мне ужасно идет эта гримаска.

—Я тебя спрашиваю, рыжая.

—Неужели не понятно? Молчание и есть ответ.

—А словами можно? Чтоб понятно было?

—Там нечего понимать,— ответила я,— Когда тебе задают вопрос «что есть истина?», ты можешь только одним способом ответить на него так, чтобы не солгать. Внутри себя ты должен увидеть истину. А внешне ты должен сохранять молчание.

—А ты видишь внутри себя эту истину?— спросил он.

Я промолчала.

—Хорошо, спрошу по-другому. Когда ты видишь внутри себя истину, что именно ты видишь?

—Ничего,— сказала я.

—Ничего? И это истина? Я промолчала.

—Если там ничего нет, почему мы тогда вообще говорим про истину?

—Ты путаешь причину и следствие. Мы говорим про истину не потому, что там что-то есть. Наоборот — мы думаем, что там должно что-то быть, поскольку существует слово «истина».

—Вот именно. Ведь слово существует. Почему?

—Да потому. Распутать все катушки со словами не хватит вечности. Вопросов и ответов можно придумать бесконечно много — слова можно приставлять друг к другу так и сяк, и каждый раз к ним будет прилипать какой-то смысл. Толку-то. Вот у воробья вообще ни к кому нет вопросов. Но я не думаю, что он дальше от истины, чем Лакан или Фуко.

Я подумала, что он может не знать, кто такие Лакан и Фуко. Хотя у них вроде был этот курс контр-промывания мозгов... Но все равно, говорить следовало проще.

—Короче, именно из-за слов люди и оказались в полной жопе. А вместе с ними мы, оборотни. Потому что хоть мы и оборотни, говорим-то мы на их языке.

—Но ведь есть причина, по которой слова существуют,— сказал он.— Если люди оказались в полной жопе, надо ведь понять почему.

—Находясь в жопе, ты можешь сделать две вещи. Во-первых — постараться понять, почему ты в ней находишься. Во-вторых — вылезти оттуда. Ошибка отдельных людей и целых народов в том, что они думают, будто эти два действия как-то связаны между собой. А это не так. И вылезти из жопы гораздо проще, чем понять, почему ты в ней находишься.

—Почему?

—Вылезти из жопы надо всего один раз, и после этого про нее можно забыть. А чтобы понять, почему ты в ней находишься, нужна вся жизнь. Которую ты в ней и проведешь.

Некоторое время мы молчали, глядя в темноту. Потом он спросил:

—И все-таки. Зачем людям язык, если из-за него одни беды?

—Во-первых, чтобы врать. Во-вторых, чтобы ранить друг друга шипами ядовитых слов. В-третьих, чтобы рассуждать о том, чего нет.

—А о том, что есть?

Я подняла палец.

—Чего?— спросил он.— Чего ты мне фингер делаешь?

—Это не фингер. Это палец. О том, что есть, рассуждать не надо. Оно и так перед глазами. На него достаточно просто указать пальцем.

Больше в тот вечер мы не говорили, но я знала, что первые семена упали в почву. Оставалось ждать следующего случая.

==========

Если наш способ заниматься любовью кажется кому-то извращенным («хвостоблудие», сказал же, а? захочешь — не забудешь), то я советую внимательнее приглядеться к тому, что делают друг с другом люди. Сначала они моют свои тела, удаляют с них волоски, опрыскивают себя жидкостями, уничтожающими их естественный запах (помню, это особенно возмущало графа Толстого) — и все для того, чтобы ненадолго стать fuckable [30]. А после акта любви вновь погружаются в унизительные подробности личной гигиены. [30. Способными вызвать симпатию.]

Мало того, люди стыдятся своих тел или недовольны ими: мужчины качают бицепсы, женщины изо всех сил худеют и ставят себе силиконовые протезы. Пластические хирурги даже придумали болезнь: «микромастия», это когда груди меньше двух арбузов. А мужчинам стали удлинять половой член и продавать специальные таблетки, чтобы он потом работал. Без рынка болезней не было бы и рынка лекарств — это та самая тайна Гиппократа, которую клянутся не выдавать врачи.

Человеческое любовное влечение — крайне нестойкое чувство. Его может убить глупая фраза, дурной запах, неверно наложенный макияж, случайная судорога кишечника, что угодно. Причем произойти это может мгновенно, и ни у кого из людей нет над этим власти. Больше того, как и во всем человеческом, в этом влечении скрыт бездонный абсурд, трагикомическая пропасть, которую ум преодолевает с такой легкостью лишь потому, что не знает о ее существовании.

Эту пропасть лучше всего на моей памяти описал один красный командир осенью 1919 года — после того, как я угостила его грибами-хохотушками, которые нарвала прямо возле колес его бронепоезда. Он выразился так: «Чего-то я перестал понимать, почему это из-за того, что мне нравится красивое и одухотворенное лицо девушки, я должен е...ть ее мокрую волосатую п...у!» Сказано грубо и по-мужицки, но суть схвачена точно. Кстати, перед тем как навсегда убежать в поле, он высказал еще одну интересную мысль: «Если вдуматься, женская привлекательность зависит не столько от прически или освещения, сколько от моих яиц».

Но люди все равно занимаются сексом — правда, в последние годы в основном через резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества. Этот и без того сомнительный спорт стал похож на скоростной спуск: риск для жизни примерно такой же, только следить надо не за поворотами трассы, а за тем, чтобы не соскочил лыжный костюм. Человек, который предается этому занятию, смешон мне в качестве моралиста, и не ему судить, где извращение, а где нет.

Влечение оборотней друг к другу не так зависит от переменчивой внешней привлекательности. Но и она, конечно, играет роль. Я догадывалась, что случившееся с Александром скажется на наших интимных отношениях. Но я не думала, что травма будет такой глубокой. Александр был по-прежнему нежен со мной, но только до определенной границы: там, где эта нежность раньше перетекала в близость, теперь словно протянули колючую проволоку. Видимо, он думал, что в своем новом облике уже не представляет для меня интереса. Отчасти он был прав — я не могла сказать, что эта черная собачка вызывает во мне те же чувства, что и могучий северный волк, от одного вида которого у меня перехватывало дыхание. Собачка была очень милой, да. Но не более. Она могла рассчитывать на мою симпатию. Но не на страсть.

Только это не играло никакой роли. Мы отказались от вульгарного секса по-человечьи еще тогда, когда поняли, как далеко в сказку нас могут унести переплетенные хвосты. Поэтому его метаморфоза была не более серьезным препятствием для нашей страсти, чем, допустим, черное нижнее белье, которое он стал бы надевать вместо серого. Но он, кажется, не понимал этого, думая, что я отождествляю его с физическим вместилищем. Или, может быть, шок от случившегося и иррациональное чувство вины были в нем так сильны, что он просто запретил себе думать о наслаждении — ведь мужчины, с хвостом и без, психологически куда уязвимее нас, несмотря на всю свою внешнюю брутальность.

Я не проявляла инициативы. Но не потому, что он стал мне неприятен. Принято, чтобы первый шаг делал мужчина, и я инстинктивно следовала этому правилу. Возможно, думала я, у него мрачное настроение, и ему нужно время прийти в себя. Но по одному заданному мне вопросу я догадалась наконец о его проблемах.

—Ты тут рассказывала про философа Беркли,— сказал он как-то.— Который считал, что все существует исключительно в качестве восприятия.

—Было такое,— согласилась я.

Я действительно пыталась объяснить ему это и, кажется, добилась некоторого успеха.

—Выходит секс и мастурбация — одно и то же? Я оторопела.

—Почему?

—Раз все существует только в качестве восприятия, значит, заниматься любовью с настоящей девушкой — это то же самое, что воображать себе эту девушку.

—Не совсем. Беркли говорил, что объекты существуют в восприятии Бога. Мысль о красивой девушке — это просто твоя мысль. А красивая девушка — это мысль Бога.

—И то и другое — мысли. Почему заниматься любовью с мыслью Бога — хорошо, а со своей собственной мыслью — плохо?

—А это уже категорический императив Канта.

—Я смотрю, у тебя все схвачено,— пробормотал он недовольно и пошел в лес.

После этого разговора я поняла, что надо срочно прийти ему на помощь. Следовало сделать это, не задев его самолюбия.

Когда он вернулся с прогулки по лесу и лег на циновку в углу моей комнатки, я сказала:

—Слушай, я тут диски перебирала, которые с собой успела взять. Оказывается, у нас кино есть, которого ты не видел.

—А на чем мы его будем смотреть?— спросил он.

—На моем ноутбуке. Экран маленький, зато качество хорошее. Сядем поближе.

Он некоторое время молчал. Потом спросил:

—А какое кино?

—«Любовное настроение», Вонг Карвай. Стилизация под Гонконг шестидесятых.

—И про что там?

—Прямо про нас,— сказала я.— Там двое живут в соседних комнатах. И постепенно проникаются нежностью друг к другу.

—Шутишь?

Я взяла коробку от DVD и прочла вслух короткую аннотацию:

«Су и Чоу снимают в доме соседние комнаты. Их супруги все время в отъезде. Чоу узнает сумочку Су, подаренную ей мужем. У его жены такая же. А Су узнает галстук Чоу, подаренный ему женой. У ее мужа такой же. Без слов понятно, что их супруги изменяют им друг с другом. Что делать? Может быть, просто погрузиться в сладкую музыку любовного настроения?»

—Я что-то ничего не понял,— сказал он.— Ну ладно, давай погрузимся...

Я поставила ноутбук на пол и вставила диск в дисковод.

Первые минут двадцать или около того он молча смотрел фильм, не проявляя никакой реакции. Я знала это кино наизусть, поэтому смотрела не столько на экран, сколько — краем глаза — на него. Он выглядел расслабленным и спокойным. Улучив минуту, я подвинулась к нему поближе, запустила лапу ему в шерсть и повернула его на бок, так, чтобы он лег хвостом ко мне. Не отрываясь от экрана, он тихо зарычал, но не сказал ничего.

Ничего себе фразочка — «тихо зарычал, но не сказал ничего». Но так и было. Стараясь не спугнуть его, я спустила джинсы, высвободила хвост, и...

Ах, какой это был вечер! Мы никогда не ныряли в бездну так глубоко. Раньше во время любовной галлюцинации я сохраняла память о том, где я и что происходит. А сейчас переживания были такими, что в некоторые моменты я совершенно переставала понимать, кто я на самом деле — гонконгская женщина с русским именем Су или русская лиса с китайским именем А Хули. Несколько раз я испытала самый настоящий ужас, как если бы купила билет на слишком крутые американские горки.

Причина была в Александре — теперь от него исходила такая мощная гипнотическая волна, что противостоять ей я не могла. Хоть ненадолго, но я становилась жертвой наваждения сама и проваливалась в иллюзию без остатка. Один раз он легонько куснул меня за мочку уха и сказал:

—Не кричи.

Я и не заметила, что кричала... Словом, это был полный улет. Теперь я понимала, что переживают наши клиенты каждый раз, когда мы пускаем хвост в дело. Действительно, у людей имелись причины относиться к нам настороженно. С другой стороны, если бы я знала, какие запредельные ощущения мы им дарим, я брала бы минимум втрое больше.

Когда все кончилось, я осталась лежать на циновке рядом с ним, постепенно приходя в себя. Я словно отлежала все тело — следовало дождаться, пока восстановится кровоток. Наконец я почувствовала, что могу говорить. Он к этому времени уже стал человеком.

—Тебе понравилось?— спросила я.

—Ничего. Хорошая оперативная работа. Я хотел сказать, операторская. И режиссер тоже не дурак.

—Нет, я не про фильм.

—А про что тогда?— спросил он и поднял бровь.

Я поняла, что он в хорошем настроении.

—Про это, Саша, про это.

—Если про это, то очень песня понравилась. Давай еще разик поставим?

—Какая именно песня?

—Пацан Лос Диас. Я наморщила лоб.

—Чего?

—Ну гам слова такие,— сказал он чуть смущенно.— Там, конечно, что-то другое, просто звучит похоже.

—Пацан? Где там? А, поняла. «Y asi pasan los dias у yo desesperando...» Это по-испански: «И так проходят дни, и я в отчаянии...»

—Да?

—А ты, наверно, думал, «мальчик хочет в Тамбов», часть вторая? Типа не попал пацан в Тамбов, пока был молодой, состарился и поет теперь о своей грусти.

—Все б тебе издеваться,— сказал он миролюбиво.— Так поставим? Или, может, лучше все кино по новой?

На следующий день мы посмотрели фильм еще раз, потом еще и еще. И каждый раз этот вихрь так же сладостно опустошал душу, как в самом начале. Мы долго отдыхали, лежа рядом. Мы не говорили — говорить было не о чем, да и не оставалось сил.

Мне нравилось класть на него ступни, когда он сворачивался в черный бублик,— для вида он иногда рычал, но я знала, что ему это так же приятно, как и мне. С какой нежностью я вспоминаю сейчас эти дни! Прекрасно, когда два существа находят способ принести друг другу счастье и радость. И каким ханжой надо быть, чтобы осуждать их за то, что они чем-то не похожи на других!

Сколько их было, этих блаженных мгновений отдыха, когда мы лежали на циновке, не в силах пошевелиться? Думаю, в сумме они дают вечность. Каждый раз время исчезало, и приходилось дожидаться, пока оно раскрутится до своей обычной скорости. До чего мудро устроена жизнь, думала я с ленивым удовлетворением, слушая, как поет нашу любимую песню Nat King Cole. Был такой большой, серый, грубый. Собирался солнце сожрать. И сожрал бы, наверное. А теперь лежит у моих ног мирная черная собачка, спокойная и тихая, и просит над ней не подтрунивать. Вот оно, облагораживающее влияние хранительницы очага. Отсюда и пошли цивилизация и культура. А ведь я даже не предполагала, что могу оказаться в этой роли.

Ах, милый Саша, думала я, ты никогда про это не говоришь. А я не решаюсь спросить... Но ты ведь не жалеешь о своей прошлой жизни — одинокой, неустроенной и волчьей? Ведь со мной тебе лучше, чем одному — правда, милый?

А?

[31 Ты, ты отвечаешь: может быть, может быть, может быть...]

==========

Я часто задумывалась, что это за собака, которая отстоит от волка так же далеко, как волк от лисы. Мифологических параллелей было множество, но сама я никогда не встречала такой странной разновидности оборотня. Этот иссиня-черный пес казался безобидным существом, но я нутром чуяла грозную тайну, которая в нем крылась. Все выяснилось случайно.

День начался с легкой ссоры. Мы выбрались в лес погулять, уселись на поваленное дерево, и я решила развлечь его, исполнив старинную китайскую песню на стихи Ли Бо «Луна над горной заставой». Я спела ее очень даже неплохо, только, пожалуй, слишком высоким голосом — в древнем Китае это особенно ценилось. Но мое мастерство расшиблось о кросс-культурный барьер — когда я кончила петь, он покачал головой и пробормотал:

—И как я, русский офицер, дошел до такой жизни?

Я так обиделась, что даже покраснела.

—Да ладно тебе, какой ты русский офицер? Так, бригадир мокрушников.

—Мы невиновных не убиваем,— сказал он сухо.

—А пушкиниста Говнищера кто на смерть послал? Думаешь, не знает никто?

—Какого пушкиниста Говнищера?

—Или как его звали... Ну этого, который еще за сигарету минет делал...

—Слушай, у тебя, по-моему, что-то с психикой. То у тебя рыбья голова медведем работает, то какой-то Говнищер гибнет, а я во всем виноват.

—Я просто хотела сказать, что рыльце у тебя в пушку, и я в курсе. Только я тебя и с этим пушком люблю.

—Вот оттого у меня все проблемы,— сказал он тихо,— что ты меня любишь.

Я не поверила своим ушам.

—Что? Ну-ка повтори!

—Шучу, шучу,— торопливо сказал он.— Ты все время шутишь, ну и я пошутил.

Самое ужасное, что его слова были чистой правдой. И мы оба это понимали. Установилось тяжелое молчание.

—А Говнищера мы не на смерть посылали, а на подвиг,— сказал он через минуту.— И память его марать не надо.

Правильно, надо было сменить тему.

—То есть что, он знал?— спросила я.

—Какой-то частью сознания наверняка.

—Значит, упрекнуть себя не в чем? Александр пожал плечами.

—Во-первых,— сказал он,— у нас заявление есть, которое он в сумасшедшем доме написал: «Хочу увидеть Лондон и умереть», дата и подпись. А во-вторых, нас по гуманитарным аспектам эксперт консультировал. Сказал, что все нормально.

—Это Павел Иванович?— догадалась я. Александр кивнул.

—А как он вообще стал на вас работать? Я имею в виду, Павел Иванович?

—Ему показалось важным, чтобы мы узнали о его покаянии. Странно, конечно, но зачем отталкивать человека. Особенно если искренне покаялся. Нам ведь всегда нужна информация — ну там по культуре, чтоб знать, кто с нами, а кто нет. Консультации опять же. Так и прижился... Ладно, замнем. Бог с ним, с этим Говнищером. Если, конечно, не врут имамы.

После этого мы не обменялись ни единым словом до самого вечера — я дулась на него, а он на меня: сказано с обеих сторон было достаточно. Вечером, когда молчание надоело, он начал спрашивать у меня подсказки для кроссворда.

Он в тот вечер был в человеческом теле, и от этого в комнате делалось особенно уютно. Я лежала на циновке под лампой и читала очередную книгу Стивена Хаукинга — «Теория Всего» (не больше и не меньше). Вопросы Александра отвлекали меня от чтения, но я терпеливо отвечала на них. Некоторые веселили меня даже больше, чем книга.

—А как правильно пишется — «ги-е-некологи-ческая» или «гинекологическая»?

—Гинекологическая.

—Тьфу ты. Тогда все сходится. А я думал, там «е» после «и».

—Это потому, что ты подсознательно считаешь женщин гиенами.

—Неправда,— сказал он и вдруг засмеялся.— Надо же...

—Что там еще?

—Гинекологическая стоматология.

—Что — «гинекологическая стоматология»?

—Два слова в кроссворде стоят в линию. «Гинекологический» и «стоматология». Если вместе прочитать, смешно.

—Это тебе от необразованности смешно,— сказала я.— А такая культурологическая концепция существует на самом деле. Есть американская писательница Камилл Палья. У нее... То есть не у нее. Скажем так, она оперирует понятием «vagina dentata». Зубастая вагина — это символ бесформенного всепожирающего хаоса, противостоящего аполлоническому мужскому началу, для которого характерно стремление к четкой оформленности.

—Я знаю,— сказал он.

—Откуда?

—Читал. Причем много раз.

—У Камилл Палья?— спросила я с недоверием.

—Да нет.

—А где?

—В Академии ФСБ.

—Контрпромывание мозгов?— Нет.

—Где же именно?.— не отставала я.

—В стенгазете,— сказал он неохотно.— Там был раздел «улыбки разных широт». А в нем такая шутка: «Что страшней атомной войны? Пизда с зубами».

Чего-то подобного я и ожидала.

—А почему много раз?

—А ее три года не меняли, стенгазету.

—Да,— сказала я.— Ясная картина. Видимо, моя интонация его задела.

—Что ты меня все время необразованностью попрекаешь,— сказал он раздраженно.— Ты, конечно, про все эти дискурсы больше знаешь. Только я ведь тоже не дурак. Просто мои знания относятся к другой области, практической. И поэтому, кстати, они гораздо ценнее твоих.— Как посмотреть.

—А как ни смотри. Допустим, я бы эту Камилл Палья наизусть выучил. И что бы я потом с ней делал?

—Это зависит от твоих наклонностей, воображения.

—Ты можешь мне привести хоть один пример того, как чтение Камилл Палья помогло кому-нибудь в реальной жизни?

Я задумалась.

—Могу.

—Ну?

—У меня был один клиент-спирит. Он эту Камилл Палья читал во время спиритических сеансов духу поэта Игоря Северянина. А Игорь Северянин ему отвечал через блюдце, что ему очень нравится, и он сам о чем-то подобном всегда догадывался, только не мог сформулировать. Даже стихи надиктовывал. «Наша встреча, vagina dentata, лишь однажды, в цвету. До и после нее жизнь солдата одиноко веду...»

—Ну вот,— сказал он,— а я эту жизнь одинокого солдата нормально вел и без твоей гинекологической стоматологии. И помог родине.

—А она тебе отплатила. Как обычно.

—За это не мне должно быть стыдно.

—За это никому не будет стыдно. Ты что, не понял еще, где живешь?

—Не понял,— сказал он.— И не буду понимать. Тот мир, где я живу, я создаю сам. Тем, что я в нем делаю.

—Ух ты, какой Павлик Морозов. Если б тебя твои мусора сейчас слышали — наверно, дали б тебе еще один орден. Значит, это место ты нам создал?

—Скорее уж ты. Я опомнилась.

—Да, извини. Ты прав. Извини, пожалуйста.

—Ничего,— сказал он и углубился в кроссворд.

Мне стало стыдно. Я подошла, села рядом и обняла его.

—Ну что мы с тобой ссоримся, Саш. Давай, может, повоем?

—Не сейчас,— сказал он,— ночью, как луна выйдет.

Я так и осталась сидеть рядом с ним, обняв его за плечи. Он молчал. Через минуту или две я почувствовала, что его тело еле заметно вздрагивает.

Он плакал. Раньше я такого не видела.

—Что случилось?— спросила я ласково.— Кто моего мальчика обидел?

—Никто,— сказал он.— Это я так. Из-за твоей Камилл Палья, у которой там зубы.

—А тебе-то чего из-за нее рыдать?

—А того,— сказал он,— что у нее там зубы, а у меня теперь там когти.

—Где?

—Там,— сказал он.— Когда превращаюсь. Как пятая лапа. Все не решался тебе сказать.

Только теперь все стало понятно — и его новая замкнутость, и та аура иррациональной жути, которая окружала его, когда он становился собакой. Да, все встало на свои места. Бедный, как он, должно быть, страдал, подумала я. Прежде всего надо было дать ему почувствовать, что он дорог мне и такой — если он не видел этого сам.

—Глупый,— сказала я.— Да ну и что? Пусть у тебя там хоть кактус вырастет. Лишь бы хвостик был целый.

—Тебе это правда не важно?— спросил он.

—Конечно, милый.

—И тебе хватает... Ну, так, как мы делаем?

—Более чем.

—Честно?

—Ну, раз уж ты про это заговорил, я бы хотела, чтобы мы менялись. Чтобы иногда ты был Су, а я Чоу. А то Су все время я.

—Нет, извини, еще и пидора из меня делать не надо. Хватит с меня и этих когтей...

—Как знаешь,— сказала я,— я же и не требую. Ты спросил, я сказала.

—Мы с тобой откровенно сейчас говорим?

Я кивнула.

—Скажи, а почему ты мне за весь Гонконг ни разу минет не сделала? Потому что я на самом деле черная собака?

Я сосчитала про себя до десяти. То, что я терпеть не могла слова «минет», было, в конце концов, не его проблемой, а моей — и обижаться не следовало.

—Так ты считаешь, что ты на самом деле черная собака?— спросила я.

—Нет,— сказал он,— это черная собака считает, что на самом деле я — это она.

—И поэтому ты теперь так редко бываешь человеком?

Он кивнул.

—Да мне и не хочется. Ведь у меня здесь ничего не осталось, кроме тебя. Все теперь там... И не у меня, а у нее. То есть у него... Правильно ты про слова говорила, от них одна путаница в голове. Так как насчет минета?

Я опять сосчитала до десяти, но все-таки не выдержала;

—Можно тебя попросить не употреблять при мне этого слова?

Он пожал плечами и криво улыбнулся.

—Теперь уже и слова употреблять нельзя. Только тебе можно, да? Что-то ты меня совсем притесняешь, рыжая.

Я вздохнула. Все-таки по большому счету все мужики одинаковы, и нужно им от нас только одно. И еще хорошо, если нужно, сказал один из моих внутренних голосов.

—Ладно, включай кино. Только не с начала, а с третьего трека...

Как всегда, после безумного и бесстыдного гонконгского рандеву мы долго отдыхали. Я глядела в потолок, на щербатый бетон, казавшийся в резком электрическом свете поверхностью древнего небесного тела. Он лежал рядом. Лапочка, думала я, какой он трогательный в любви. Для него ведь все это такое новое. Если сравнивать со мной, конечно. Надо только следить, чтобы случайно не назвать его лапочкой вслух, а то не так поймет, обидится. Да, не повезло парню с этими когтями. А я ведь слышала про собаку с пятой лапой... Только вот что именно? Забыла.

—Эй,— позвал он.— Ты как?

—Нормально,— ответила я.— Тебе понравилось?

Он поглядел на меня.

—Честно?

—Честно.

—Это просто пиздец. Я так и села.

—Слушай, я вспомнила!

—Что вспомнила?

—Вспомнила, кто ты.

—И кто я?

—Я читала про такую собаку с пятью лапами. Пес Пиздец. Он спит среди снегов, а когда на Русь слетаются супостаты, просыпается и всем им наступает... Точно. И еще вроде бы в северных мифах его называют «Гарм». Ты не слышал? Нордический проект — это твой профиль.

—Нет,— сказал он.— Не слышал. Интересно. Говори.

—Такой жуткий пес, двойник волка Фенрира. Ярко себя проявит во время Рагнарека. А пока сторожит дом мертвых.

—Какая еще информация?

—Что-то такое смутное... Типа он должен подглядеть, как мужчины делают огонь, и передать секрет женщинам...

—Отказать,— буркнул он.— Что еще?

—Это все, что я помню.

—И какие здесь практические следствия?

—Насчет Гарма не знаю. Это тебе надо в Исландию ехать консультироваться. А вот насчет Пиздеца... Попробуй чему-нибудь наступить.

Я сказала это в шутку, но он отнесся к моим словам совершенно серьезно.

—Чему?

Его серьезность вдруг передалась мне. Я обвела глазами окружающее пространство. Ноутбук? Нет. Электрочайник? Нет. Лампочка?

—Попробуй наступить лампочке,— сказала я.

Прошла секунда. Вдруг лампочка ярко вспыхнула голубоватым огоньком и погасла. Наступила темнота, но сфотографированная сетчаткой спираль еще несколько секунд освещала мой внутренний мир эхом угасшего света. Когда этот отпечаток стерся, темнота сделалась полной. Я встала, нашарила фонарик на деревянном ящике, который служил нам вместо стола, и включила его. Кроме меня, в комнате никого не было.

==========

Следующее