Без риска быть... Николай Доля Астрология Живопись Имена Живое слово    Классика    Серебряный век    Психология    Сказки    Самиздат «Без риска быть...» проект Николая Доли

---

Эмиль Золя Дамское счастье

Предыдущее

Глава 7

Дениза постояла с минуту на мостовой, под палящими лучами солнца, в полной растерянности. Июльский зной высушил сточные канавы. Париж был залит летним беловатым светом и полон ослепительных отражений. Катастрофа произошла так внезапно, Денизу выгнали так грубо, что она машинально перебирала в кармане полученные двадцать пять франков семьдесят су и думала: куда же теперь идти и что делать?

Вереница экипажей не давала ей возможности сойти с тротуара у «:Дамского счастья»:. Отважившись, наконец пробраться между колесами, она пересекла площадь Гайон, словно намереваясь пройти по улице Луи-ле-Гран, однако передумала и спустилась по улице Сен-Рок. Впрочем, у нее еще не было никакого плана, и она остановилась на углу улицы Нев-де-Пти-Шан, по которой в конце концов и пошла, нерешительно осмотревшись вокруг. Когда перед ней оказался проезд Шуазель, она свернула в него, затем очутилась, сама не зная как, на улице Монсиньи и снова попала на улицу Нев-Сент-Огюстен. В голове у нее шумело; при виде рассыльного она вспомнила о своем сундучке; но куда же отнести его? И за что все эти муки? Ведь всего час назад у нее еще была постель, было где приклонить голову!

Она шла, присматриваясь к окнам. Перед нею поплыли наклейки с объявлениями о сдающихся комнатах. Она смутно различала их; по телу ее то и дело пробегала дрожь. Возможно ли? Она затеряна в огромном городе, она так одинока, без поддержки, без средств! А нужно ведь есть и спать. Улицы следовали одна за другой —: улица Мулен, улица Сент-Анн. Она бродила по кварталу, описывая круги и все вновь и вновь возвращаясь к единственному перекрестку, который был ей хорошо знаком. Вдруг она остолбенела: перед нею снова было «:Дамское счастье»:. Чтобы избавиться от этого наваждения, она бросилась на улицу Мишодьер.

К счастью, Бодю не было на пороге лавки, и «:Старый Эльбеф»: за темными витринами казался мертвым. Ни за что не осмелилась бы она появиться перед дядей: ведь он делает вид, что не узнает ее; ей не хотелось стать для него обузой, после того как с ней случилось то, что он предсказывал. Но на другой стороне улицы ее внимание привлекла желтая наклейка: «:Сдается меблированная комната»:. Впервые такой ярлычок не вызвал в ней страха —: до того убогим казался дом. Она узнала три его низких этажа, фасад ржавого цвета, сдавленный между «:Дамским счастьем»: и старинным особняком Дювиллара. На пороге лавки, в окне которой стояли зонты, старик Бурра, весь заросший волосами, с длинной, точно у пророка, бородой и очками на носу, разглядывал трость с набалдашником из слоновой кости. Арендуя весь этот дом, он сдавал от себя меблированные комнаты в двух верхних этажах.

—: У вас сдается комната, сударь? —: спросила Дениза, повинуясь какому-то внутреннему голосу.

Он поднял свои большие глаза и с удивлением взглянул на нее из-под густых бровей. Он хорошо знал эдаких девиц. Осмотрев ее чистенькое платье, ее скромную внешность, старик ответил:

—: Вам не подойдет.

—: А сколько? —: спросила Дениза.

—: Пятнадцать франков в месяц.

Она выразила желание посмотреть. В тесной лавке, где он все еще с удивлением рассматривал ее, она рассказала ему о своем увольнении и о том, что не хочет беспокоить дядю. В конце концов старик пошел за ключом, висевшим на стене в темной комнатке позади лавки —: комнатка освещалась зеленоватым светом, проникавшим сквозь запыленные стекла из внутреннего дворика шириною не более двух метров; в этой каморке Бурра стряпал и спал.

—: Я пойду вперед, чтобы вы не оступились, —: сказал Бурра в сырых сенях, которые тянулись вдоль лавки.

Он споткнулся о ступеньку и стал подниматься, на каждом шагу предостерегая Денизу:

—: Осторожно! Здесь перила примыкают к стене... тут на повороте дыра, а тут жильцы иной раз ставят ведра с помоями...

В полной темноте Дениза ничего не различала и только чувствовала запах старой отсыревшей штукатурки. Однако на втором этаже, благодаря окошечку, выходившему во двор, она смутно разглядела, словно на дне сонного водоема, покривившуюся лестницу, почерневшую от грязи стену, скрипучие и облезлые двери.

—: Вот если бы пустовала одна из этих комнат, вам было бы в ней хорошо... Но они постоянно заняты дамами, —: сказал Бурра.

На третьем этаже было не так темно, и в бледном свете еще резче выступало убожество дома. Первую комнатку занимал пекарь-подмастерье; свободна была другая, подальше. Когда Бурра открыл ее, ему пришлось остаться на пороге, чтобы Дениза могла войти и осмотреться: постель в углу у двери оставляла проход только для одного человека. В конце комнаты стоял ореховый комод, почерневший еловый стол и два стула. Если жильцам нужно было стряпать, они становились на колени перед камином, где имелся глиняный очаг.

—: Конечно, тут небогато, —: сказал старик, —: но у окна весело: виден народ на улице.

Заметив, что Дениза с удивлением рассматривает потолок в углу комнаты, над кроватью, где одна из случайно попавших сюда женщин начертила копотью от свечи свое имя —: «:Эрнестина»:, он добродушно прибавил:

—: Если тут отделывать заново, концы с концами не сведешь... Словом, это все, что я могу предложить.

—: Я отлично заживу здесь, —: ответила девушка.

Она заплатила за месяц вперед, попросила белья, две простыни и две наволочки, и сейчас же сделала себе постель, довольная и ободренная сознанием, что у нее есть где переночевать... Час спустя она отправила рассыльного за сундучком и водворилась окончательно.

Первые два месяца прошли в страшной нужде. Не имея больше возможности платить за пансион Пепе, она взяла его к себе, и он спал на старой кушетке, которую одолжил им Бурра. Ей нужно было по крайней мере тридцать су в день, включая сюда квартирную плату; сама она довольствовалась одним хлебом, чтобы давать хоть немного мяса ребенку. Первые две недели еще можно было кое-как прожить, —: она начала хозяйничать с десятью франками в кармане; кроме того, ей посчастливилось разыскать заказчицу галстуков, и та уплатила ей восемнадцать франков. Но затем наступила полная нищета. Дениза ходила и в магазин «:Бон-Марше»:, и в «:Лувр»:, и в «:Плас-Клиши»:, но мертвый сезон сказывался всюду, и ей предлагали наведаться осенью; свыше пяти тысяч торговых служащих, рассчитанных подобно ей, околачивались на мостовой. Тогда она принялась искать поденную работу, но в чужом для нее Париже не знала, куда обратиться, бралась за самый неблагодарный труд и иной раз даже не получала заработанных денег. Бывали вечера, когда только у Пепе был обед, да и то один суп. Дениза говорила мальчику, что уже поела, и спешила лечь в постель, а в голове у нее шумело и руки горели от лихорадки. Когда Жан попадал в эту нищенскую обстановку, он с таким неистовством и отчаянием называл себя преступником, что Денизе приходилось лгать, и она еще ухитрялась иной раз сунуть ему монету в сорок су, чтобы доказать, что у нее есть кое-какие сбережения. Она никогда не плакала при детях. По воскресеньям, когда ей удавалось сварить кусок телятины, стон на коленях перед камином, узкая комната оглашалась веселым гомоном беззаботных мальчуганов. Поев, Жан возвращался к хозяину, Пепе засыпал, а Дениза проводила ужасную ночь, с тоской ожидая завтрашнего дня.

Были и другие огорчения, не дававшие ей уснуть. Две дамы, жившие во втором этаже, принимали посетителей очень поздно; а иногда какой-нибудь мужчина ошибался дверью и начинал ломиться в комнату Денизы. Бурра спокойно посоветовал ей в таких случаях не отвечать, и девушке приходилось накрывать голову подушкой, чтобы не слышать ужасной брани. Сосед, булочник, тоже не прочь был поразвлечься: он возвращался из пекарни только под утро и обычно выжидал, когда она пойдет за водой; он даже проковырял в перегородке дырочки, чтобы подсматривать, как она моется, так что девушке пришлось завесить стену одеждой. Но еще больше страдала она от постоянных приставаний на улице, от назойливости прохожих. Стоило ей только выйти за какой-нибудь покупкой, например, за свечой, и оказаться на грязных улицах, где бродит разврат старинного квартала, как она слышала за спиной обжигающее дыхание и откровенно похотливые речи. Мужчины, ободренные угрюмым видом дома, преследовали ее в темноте до самых сеней. Почему же все-таки у нее нет любовника? Это всех удивляло, казалось нелепым. Должна же она когда-нибудь пасть! Дениза и сама не могла бы объяснить, как удается ей противиться всем этим желаниям, которыми насыщен вокруг нее воздух, —: ей, еле держащейся на ногах от голода.

Однажды вечером, когда у нее не было даже хлеба для Пеле, какой-то господин с орденской ленточкой принялся ее преследовать. У входа в сени он повел себя настолько грубо, что возмущенная Дениза перед самым его носом с отвращением захлопнула дверь. Очутившись наверху, она присела; руки у нее дрожали. Мальчуган спал. Что ответит она ему, когда он проснется и попросит есть? А ведь стоило ей только согласиться! Нужде пришел бы конец, у нее появились бы деньги, платья, хорошая комната. Это так просто, к этому, говорят, приходят все, потому что женщина в Париже не может прожить честным трудом. Но при мысли об этом все существо ее возмущалось; она не осуждала других, но сама сторонилась всякой грязи и распущенности. В ее представлении жизнь связывалась с благоразумием, последовательностью и мужеством.

Не раз Дениза задумывалась над этим. В ее памяти звучал старинный романс о невесте моряка, которую любовь ограждала от опасностей, связанных с разлукой. В Валони она напевала чувствительную мелодию этого романса, глядя на пустынную улицу. Не таится ли и в ее сердце привязанность, дающая ей силу быть мужественной? Она все еще думала о Гютене, в мысли эти смущали ее. Каждый день она видела, как он проходит мимо ее окна. Теперь, став помощником заведующего, он ходил один; простые продавцы относились к нему с почтением. Он никогда не поднимал на нее глаз, и она страдала от тщеславия этого малого; она могла провожать его взглядом, не опасаясь, что он ее заметит. Но когда ей приходилось видеть Муре, который каждый вечер тоже проходил мимо ее дома, девушку охватывал трепет; она проворно пряталась, затаив дыхание. Ему не к чему знать, где она живет; помимо стыда за свое жилище, она страдала от того, что Муре мог подумать о ней, хоть им никогда больше и не суждено встретиться.

Впрочем, Дениза все еще ощущала сотрясение машины «:Дамского счастья»:. Только стена отделяла комнатку, где она жила, от ее прежнего отдела; и по утрам она словно переживала вновь свои трудовые дни, слышала, как поднимается наверх толпа, как ширится рокот торговли. Старая лагуча, прилепившаяся к колоссу, сотрясалась от малейшего шума. Дениза жила биением этого мощного пульса. Кроме того, она не могла избежать некоторых встреч. Два раза она столкнулась лицом к лицу с Полиной, и та, сокрушаясь о ее бедственном положении, предложила ей помочь; Денизе даже пришлось солгать, чтобы избежать посещения подруги или совместного визита к Божэ. Гораздо труднее было защищаться от безнадежной любви Делоша; он подстерегал ее, знал о всех ее невзгодах, поджидал у двери. Однажды вечером он стал настаивать, чтобы она взяла у него взаймы тридцать франков, —: как от брата, говорил он, краснея. Эти встречи оживляли в ней постоянное сожаление о магазине и знакомили с его текущей жизнью, словно она и не покидала его.

Никто не бывал у Денизы. Однажды днем она с удивлением услышала стук в дверь. То был Коломбан. Она приняла его стоя. Он очень смущался, сначала что-то бессвязно лепетал, спрашивал, как она поживает, говорил о «:Старом Эльбефе»:. Быть может, его послал дядя Бодю, раскаявшись в своей суровости? Старик ведь даже не кланялся племяннице, хотя не мог не знать о ее нужде. Но когда она прямо спросила об этом приказчика, малый еще более смутился: нет, нет, хозяин и не думал его посылать; в конце концов Коломбан произнес имя Клары —: ему просто хотелось поговорить о ней. Понемногу он осмелел и стал просить советов, полагая, что Дениза может помочь ему и познакомить со своей старой сослуживицей. Напрасно она отговаривала его, упрекала в том, что из-за бессердечной девки он причиняет страдания Женевьеве. Коломбан пришел и на другой день, и наконец у него вошло в привычку заходить к ней. Это удовлетворяло его робкую любовь: он без конца, против собственной воли, начинал все тот же разговор и трепетал от радости, что разговаривает с девушкой, которая знакома с Кларой. А Дениза благодаря этому еще в большей степени жила жизнью «:Дамского счастья»:.

В последних числах сентября девушка узнала подлинную нищету. Пепе захворал: он сильно простудился, и болезнь его внушала тревогу. Его следовало бы кормить бульоном, а у нее не было даже на хлеб. Однажды вечером, когда она, окончательно обессилев и впав в полное отчаяние, которое толкает девушек в омут разврата или в Сену, горько рыдала у себя в комнатке, к ней тихонько постучался старик Бурра. Он принес хлеба и кувшин с бульоном.

—: Возьмите это для малыша, —: сказал он с обычной своей резкостью. —: Не плачьте на весь дом: это беспокоит жильцов.

Когда она принялась благодарить его, что вызвало новый поток слез, он прибавил:

—: Перестаньте!.. Заходите завтра ко мне. У меня есть для вас работа.

Со времени страшного удара, который нанесло ему «:Дамское счастье»:, открыв у себя отдел зонтов, Бурра не держал больше работниц. Чтобы уменьшить расходы, он все выполнял сам: чистку, починку, шитье. Впрочем, число заказчиков уменьшилось до того, что иной раз работы не хватало даже на него одного. Поэтому на следующий день, когда Дениза водворилась в углу его лавки, ему пришлось придумывать для нее занятие. Но не мог же он допустить, чтобы в его доме люди умирали с голоду.

—: Вы будете получать по сорок су в день, —: сказал он. —: А когда подыщете что-нибудь получше, —: уйдете.

Она боялась его и постаралась выполнить работу возможно быстрее, —: так что он был в затруднении, не зная, что дать ей еще. Надо было сшивать шелковые полотнища и чинить кружева. В первые дни она не осмеливалась поднять голову: ее смущало присутствие этого старика со львиной гривой, крючковатым носом и пронзительными глазами под жесткими пучками бровей. У него был грубый голос и жесты сумасшедшего; матери пугали им детей, как пугают полицейским, грозя, что пошлют за ним. А мальчишки, проходя мимо его лавки, вечно выкрикивали какие-нибудь гадости, которых он, казалось, не слышал. Вся ярость этого маньяка обрушивалась на негодяев, которые бесчестят его ремесло, торгуя всякой дешевкой, всякой дрянью, вещами, от которых, как он говорил, отказалась бы и собака.

Дениза трепетала, когда он бешено кричал ей:

—: Мастерство заплевано, слышите? Теперь не найдешь ни одной сносной ручки. Трости делают, но с набалдашниками кончено!.. Найдите мне хорошую ручку, и я заплачу вам двадцать франков!

В нем говорила гордость художника. Ни один мастер в Париже не мог сделать ручки, подобной тем, какие делал он, такой легкой и прочной. Особенно любил он вырезывать набалдашники и делал это с очаровательной изобретательностью, разнообразя сюжеты, изображая цветы, фрукты, животных, головы; его работа всегда отличалась изяществом и живостью. Ему достаточно было всего-навсего перочинного ножа; оседлав нос очками, он с утра до ночи резал самшит или черное дерево.

—: Стадо невежд! —: возмущался старик. —: Они довольствуются тем, что натягивают шелк на спицы. А ручки покупают оптом, в готовом виде... И продают почем вздумается! Слышите вы: мастерство заплевано!

Постепенно Дениза успокоилась. Он обожал детей и пожелал, чтобы Пепе приходил играть в лавку. Когда малыш возился на полу, в лавке уже невозможно было повернуться —: ни ей, занимавшейся в углу починкой, ни старику, резавшему у окна кусок дерева перочинным ножом. Отныне каждый день приносил с собой одну и ту же работу, один и тот же разговор. За работой Бурра постоянно обрушивался на «:Дамское счастье»: и без конца рассказывал Денизе о своей борьбе с ним не на жизнь, а на смерть. Он занимал дом с 1845 года, имел контракт на тридцать лет и платил за аренду тысячу восемьсот в год, а так как за четыре меблированные комнаты он получал тысячу франков, то лавка обходилась ему в восемьсот. Это немного; расходов у него нет никаких, поэтому он продержится еще долго. Послушать его, так не оставалось никаких сомнений в его победе: он поглотит чудовище!

Вдруг он прерывал себя:

—: Разве у них найдутся такие собачьи головы?

Он прищуривал глаза, рассматривая сквозь очки только что вырезанную голову дога; собака была запечатлена в тот полный жизни момент, когда она, рыча, приоткрыла пасть и выставила клыки. При виде собаки Пепе в восторге приподнялся, опираясь ручонками на колени старика.

—: Лишь бы сводить концы с концами, на остальное мне плевать, —: продолжал Бурра, осторожно отделывая язык дога кончиком ножа. —: Эти негодяи подрезали мои доходы, но если я больше не получаю дохода, то я еще и ничего не теряю или, во всяком случае, теряю очень мало. И, знайте, я решил скорее оставить здесь свою шкуру, чем уступить.

Он размахивал ножом в порыве охватившего его гнева, и седые волосы его развевались.

—: Однако, —: отважилась осторожно заметить Дениза, не поднимая глаз от иглы, —: если бы вам предложили хорошую сумму, было бы благоразумней ее принять.

Тут прорвалось его дикое упрямство.

—: Ни за что!.. Хоть приставьте мне нож к горлу, и я тогда скажу «:нет»:, разрази меня гром небесный! У меня аренда еще на десять лет, и они получат дом не раньше, чем через десять лет, даже если я буду подыхать с голоду в четырех пустых стенах... Они уже дважды приходили, хотели меня окрутить. Они мне предлагали двенадцать тысяч франков за мое дело и восемнадцать отступного за отказ от аренды, всего тридцать тысяч... А я им и за пятьдесят не отдам! Я держу их в руках, я еще посмотрю, как они будут передо мной на коленях ползать.

—: Тридцать тысяч —: деньги немалые, —: возражала Дениза. —: Вы могли бы устроиться где-нибудь подальше... А что, если они купят дом?

Бурра, занятый отделкой языка дога, на минуту весь ушел в работу, и на его мертвенно-бледном лице предвечного бога-отца разлилась детски наивная улыбка. Затем он продолжал:

—: Относительно дома я не боюсь... Они еще в прошлом году поговаривали о том, чтобы купить его, и давали восемьдесят тысяч, вдвое против того, что он стоит. Но старик-домовладелец, торговец фруктами, такой же пройдоха, как они сами, хотел вытянуть из них побольше. А главное, они побаиваются меня, они хорошо знают, что я ни за что не уступлю... Нет! Нет! Я —: здесь, и здесь останусь! Сам император со всеми своими пушками не выселит меня отсюда.

Дениза не осмеливалась возражать. Она продолжала шить, а старик, между двух зарубок, все выкрикивал, что это, мол, только еще начало, а потом все станут свидетелями необыкновенных событий: у него такие замыслы, что он поставит вверх дном всю торговлю зонтами. В его упрямстве клокотало возмущение мелкого частного производителя против вторжения пошлых рыночных изделий.

Тем временем Пепе вскарабкался к старику на колени. Его ручонки нетерпеливо тянулись к голове дога.

—: Дядя, дай!

—: Сейчас, голубчик! —: отвечал старик, и голос его сразу стал нежным. —: У него еще нет глаз, надо глаза ему сделать.

И, отделывая с величайшей тщательностью глаза, он снова обратился к Денизе:

—: Слышите?.. Слышите, как они тут, за стеной, грохочут? Вот это больше всего раздражает меня, честное слово! Постоянно слышать за спиной эту проклятую музыку —: точно локомотив пыхтит!

Бурра говорил, что его столик дрожит от этого столпотворения. Да и вся лавка тряслась; Бурра за все послеполуденное время не видел ни одного покупателя, зато ощущал сотрясение от толпы, ломившейся в «:Дамское счастье»:. Это давало ему повод без конца возмущаться в ворчать. Вот еще один прибыльный денек: за стеной шумят, отдел шелков, должно быть, заработал тысяч десять. Иногда старик злорадствовал: за стеной было тихо; это означало, что дождь сорвал торговлю. Малейший стук, слабейший шорох доставлял ему пищу для бесконечных рассуждений.

—: Слышите? Кто-то там поскользнулся. Ах, кабы все они переломали себе ребра!.. А это, дорогая моя, повздорили дамы. Тем лучше, тем лучше!.. А слышите, как свертки спускаются в подвал? Отвратительно!

Не дай бог было Денизе оспаривать эти замечания, ибо тогда он горько напоминал ей, как возмутительно выгнали ее оттуда. Зато ей приходилось в сотый раз рассказывать ему о том, как она поступила в отдел готового платья, как страдала в первые дни службы, о губительных для здоровья каморках, о плохой пище и вечной войне между продавщицами. И так с утра до вечера они только и говорили что о магазине и вместе с воздухом, которым дышали, впитывали в себя все, что там происходило.

—: Дядя, дай! —: упрямо приставал Пепе, все еще протягивая ручонки.

Голова дога была готова, и Бурра с громким смехом то прятал, то высовывал ее.

—: Берегись, укусит!.. На, играй, только не сломай смотри!

И тут же, снова попав во власть навязчивой мысли, он принимался потрясать кулаком, обращаясь к стене:

—: Как бы вы ни подкапывались под наш дом, он не свалится... Вам не получить его, даже если купите всю улицу!

Теперь у Денизы был кусок хлеба. Она была глубоко признательна за это старому торговцу: несмотря на все его странности и неистовства, сердце у него все-таки доброе. Однако самым ее горячим желанием было найти работу в другом месте —: она видела, как он всякий раз ломает себе голову, стараясь придумать для нее занятие, и понимала, что у него нет никакой необходимости держать работницу, раз предприятие прогорает, и что он принял ее на службу только из сострадания. Прошло полгода, и снова наступил мертвый сезон —: на тот раз зимний. Дениза уже отчаялась было найти место раньше марта, но в январе Делош, поджидавший ее вечером на пороге, дал ей совет. Почему бы ей не сходить к Робино: ему, быть может, нужны люди?

В сентябре Робино, несмотря на все опасения за судьбу шестидесяти тысяч своей жены, решился наконец купить предприятие Венсара. Ему пришлось заплатить сорок тысяч за право торговли шелками, и он приступил к делу с оставшимися двадцатью тысячами. Сумма была небольшая, но за ним стоял Гожан, который обещал поддерживать его долгосрочным кредитом. После ссоры с «:Дамским счастьем»: Гожан мечтал создать этой фирме конкуренцию: он твердо верил в победу, если по соседству с колоссом открыть несколько специализированных магазинов, где к услугам покупательниц будет большой выбор товаров. Только такие богатые лионские фабриканты, как Дюмонтейль, могут соглашаться на условия, предлагаемые большими магазинами, и довольствоваться тем, что благодаря заказам этих фирм у них не простаивают станки. Однако прибыль они получают с менее значительных предприятий. Гожан же далеко не располагал такими солидными средствами, как Дюмонтейль. Долгое время он был просто комиссионером и приобрел ткацкие станки всего лишь пять-шесть лет тому назад; на него и поясню пору работало еще много ткачей-одиночек, которым он доставлял сырье и платил сдельно. Именно эта система, повышавшая себестоимость, и не позволяла ему бороться с Дюмонтейлем за поставку «:Счастья Парижа»:. Потому-то он затаил злобу и видел в Робино орудие для решительной борьбы с магазинами новинок, которые он обвинял в разорении французской промышленности.

Явившись в магазин, Дениза застала там одну только г-жу Робино. Дочь смотрителя в ведомстве путей сообщения, абсолютно не сведущая в торговле, г-жа Робино еще сохраняла очаровательную застенчивость пансионерки, воспитанной в монастыре около Блуа. Это была жгучая брюнетка, очень хорошенькая, с кротким и веселым нравом, который придавал ей особенную прелесть. Она обожала мужа и жила только этой любовью. Робино вошел, когда Дениза собралась уже уходить, сказав г-же Робино свое имя; он тотчас же нанял девушку, так как одна из двух его продавщиц накануне перешла в «:Дамское счастье»:.

—: Они не оставляют нам ни одного дельного человека, —: сказал он. —: Но с вами я буду спокоен, потому что вы, как и я, должно быть, не очень-то их жалуете... Приходите завтра.

Вечером, с трудом преодолевая смущение, Дениза известила Бурра, что покидает его. Он действительно назвал ее неблагодарной, вышел из себя. Но когда она, оправдываясь, со слезами на глазах сказала, что прекрасно понимает, почему он нанял ее —: ведь им руководило только сострадание, —: он тоже смягчился и, запинаясь, пробормотал, что у него очень много работы, а она оставляет его в такую минуту, когда он как раз собирается пустить в ход зонтик своего изобретения.

—: Да и как же быть с Пепе? —: спросил он.

Ребенок чрезвычайно беспокоил Денизу. Она не смела снова поместить его к г-же Гра и вместе с тем не могла на целый день запирать его в комнате.

—: Ладно, я за ним присмотрю, —: решил старик. —: Малышу у меня в лавке хорошо... Мы будем вместе стряпать.

Дениза не соглашалась, боясь стеснить его. Тогда старик воскликнул:

—: Гром небесный! Да что вы, не доверяете мне, что ли?.. Не съем же я вашего карапуза!

У Робино Денизе было гораздо лучше. Он платил ей немного, всего шестьдесят франков в месяц, и кормил; она не получала процентов с продажи —: это не было принято ни в одной старой фирме. Зато обращались с нею здесь ласково, в особенности г-жа Робино, постоянно улыбавшаяся за прилавком. Сам Робино, нервный и беспокойный, иногда бывал резковат. К концу первого месяца Дениза стала, можно сказать, настоящим членом семьи, точно так же, как и другая приказчица, маленькая, чахоточная, молчаливая женщина. Хозяева при них уже не стеснялись и свободно говорили о делах за столом, в задней комнате, выходившей на большой двор. Именно здесь однажды вечером и было решено начать кампанию против «:Дамского счастья»:.

К обеду пришел Гожан. Как только подали скромное жаркое —: баранью ногу, —: он приступил к делу, заговорив характерным для лионцев тусклым голосом, хриплым от ронских туманов.

—: Это становится невыносимым, —: твердил он. —: Они, понимаете ли, приходят к Дюмонтейлю, оставляют за собой право собственности на известный рисунок и забирают сразу штук триста, требуя скидки по пятидесяти сантимов с метра. Притом они платят наличными, значит, и тут получают восемнадцать процентов скидки... Дюмонтейлю зачастую не остается и двадцати сантимов. Он работает, только чтобы занять станки, потому что если станок простаивает —: это уже мертвый станок... При таких условиях как же вы хотите, чтобы мы с менее мощным оборудованием, и в особенности с нашими ткачами-одиночками, могли выдержать борьбу?

Робино задумался, позабыв про еду.

—: Триста штук! —: прошептал он. —: А я дрожу, когда беру каких-нибудь двенадцать, да еще на три месяца... Они могут назначить на франк и на два дешевле, чем мы. Я высчитал, что цены, указанные, в их прейскуранте, по меньшей мере на пятнадцать процентов ниже наших... Это-то и убивает мелкую торговлю.

Давно уже его охватило уныние. Жена смотрела на него с нежностью и тревогой. Она ничего не смыслила в делах, от всех этих цифр у нее болела голова, она не понимала, зачем отягощать себя подобными заботами, когда так легко смеяться и любить друг друга. Тем не менее ей достаточно было знать, что муж хочет победить, она воодушевлялась вместе с ним и готова была умереть за прилавком.

—: Но почему бы фабрикантам не сговориться? —: горячо продолжал Робино. —: Ведь они могли бы предписывать законы, вместо того чтобы им подчиняться.

Гожан попросил еще кусок баранины и теперь медленно жевал.

—: Ах, почему, почему!.. Я вам уже говорил —: станки должны работать. Раз у тебя ткацкие заведения, разбросанные всюду понемногу —: в окрестностях Лиона, в Гаре, в Изере, —: то простой хотя бы в течение одного дня уже причиняет огромные убытки... Кроме того, мы пользуемся иногда услугами ткачей-одиночек, у которых десять —: пятнадцать станков, и, следовательно, чувствуем себя хозяевами производства и можем не опасаться затоваривания. А крупные фабриканты вынуждены иметь постоянный сбыт, как можно более широкий и быстрый... Вот почему им приходится кланяться в ножки большим магазинам. Я знаю трех-четырех фабрикантов, которые оспаривают их друг у друга и готовы терпеть убытки, лишь бы только получить от них заказы. Зато крупные фабриканты наверстывают свое на маленьких магазинах вроде вашего. Да, они существуют благодаря им, а зарабатывают на вас... Один бог знает, чем это кончится!

—: Какая гнусность! —: заключил Робино, дав выход своему гневу.

Дениза молча слушала. В глубине души она была за большие магазины, к этому ее побуждала инстинктивная любовь ко всему логичному и жизненному. Все умолкли, занявшись поглощением консервированных зеленых бобов. Дениза позволила себе весело заметить:

—: Зато публика не жалуется!

Госпожа Робино не могла сдержать легкого смешка, чем вызвала неудовольствие мужа и Гожана. Покупатель, конечно, доволен, потому что в конце концов покупатель-то и выигрывает от понижения цен. Но ведь жить надо каждому: до чего же дойдет дело, если под предлогом общего благополучия потребитель начнет тучнеть в ущерб производителю? Поднялся спор. Дениза под видом шутки приводила весьма серьезные аргументы: исчезнут всякие посредники —: фабричные агенты, представители, комиссионеры, это будет только содействовать снижению цен; да и фабрикант уже не может жить без больших магазинов, потому что, если он потеряет клиентуру, то неизбежно разорится; словом, налицо нормальная эволюция торговли: нельзя помешать естественному ходу вещей, поскольку все волей-неволей принимают в этом участие.

—: Так, значит, вы за тех, кто выкинул вас на улицу? —: спросил Гожан.

Дениза густо покраснела. Она сама удивлялась горячности, с какой выступила на защиту больших магазинов. Что же таится у нее на сердце, если такое воодушевление может разгореться в ее груди?

—: Конечно, нет, —: отвечала она. —: Быть может, я ошибаюсь, вам лучше знать... Я только высказала то, что думаю. Теперь цены, которые некогда устанавливались пятьюдесятью магазинами, определяются четырьмя или пятью, а последние их понижают благодаря мощи своих капиталов и обширности клиентуры... Тем лучше для публики, вот и все!

Робино не рассердился; он задумался и сосредоточенно глядел на скатерть. Ему часто приходилось ощущать это дыхание новой торговли, то развитие, о котором говорила девушка; в часы, когда он трезво думал о создавшемся положении, он спрашивал себя: зачем противиться столь мощному течению, которое все равно все унесет? Даже г-жа Робино, заметив, как задумался муж, одобрила взглядом Денизу, которая теперь скромно молчала.

—: Хорошо, —: сказал Гожан, желая переменить разговор, —: это все теории... поговорим о деле.

После сыра служанка подала варенье и груши. Положив себе варенья, Гожан начал есть его целыми ложками, с бессознательной жадностью лакомки-толстяка.

—: Дело вот в чем. Вы должны нанести удар их «:Счастью Парижа»:, которое создало им успех в этом году... Я сговорился с некоторыми лионскими собратьями и привез вам исключительное предложение —: черный шелк, фай, который вы можете пустить по пять франков пятьдесят... Они продают его по пять шестьдесят, не так ли? Ну вот, мой будет на два су дешевле, и этого вполне достаточно, чтобы их потопить.

Глаза Робино загорелись. Как человек крайне нервный, он легко переходил от страха к надежде.

—: У вас есть образец? —: спросил он.

И когда Гожан извлек из бумажника лоскуток шелка, он восторженно воскликнул:

—: Но ведь это лучше, чем «:Счастье Парижа»:! Во всяком случае, гораздо эффектнее: рубчик крупнее... Вы правы, надо попробовать. Ну, на этот раз либо они будут у моих ног, либо мне конец!

Госпожа Робино, разделяя его восторг, согласилась, что шелк превосходен. Даже Дениза начала верить в успех. Конец обеда прошел очень весело. Все говорили громко; «:Дамское счастье»: казалось, находится уже при смерти. Гожан, приканчивавший вазочку с вареньем, рассказывал, каких огромных жертв стоит ему и его коллегам выпустить такой безукоризненный шелк по столь дешевой цене, но они готовы разориться на этом шелке, лишь бы уничтожить большие магазины. Когда был подан кофе, появился Венсар, и стало еще веселее. Он забрел по пути навестить своего преемника.

—: Великолепный! —: воскликнул он, щупая шелк. —: Вы их одолеете, ручаюсь!.. Ах, как вы будете благодарить меня! Говорил же я вам, что здесь золотое дно!

Венсар только что снял ресторан в Венсенском лесу. Это было его давнишней мечтой: он втайне лелеял ее, пока бился с шелками, трепеща, что окончательно разорится, прежде чем найдет покупателя на свое предприятие; и он дал себе клятву вложить оставшиеся денежки в такое дело, где можно свободно грабить. Мысль о ресторане пришла ему в голову после свадьбы его двоюродного брата: на еду всегда будет спрос; с них содрали по десять франков за воду, в которой плавало немного лапши. И теперь при виде супругов Робино, которым он взвалил на плечи прогоравшее предприятие в такой момент, когда совсем было уж потерял надежду от него избавиться, он возблагодарил судьбу, и его пышущее здоровьем лицо с круглыми глазами и крупным прямодушным ртом еще больше расплылось от радости.

—: А как ваше недомогание? —: любезно спросила г-жа Робино.

—: Какое недомогание? —: удивился он.

—: Да ревматизм, который вас здесь мучил?

Венсар вспомнил и слегка покраснел.

—: О, все еще побаливает... Однако, знаете, деревенский воздух... Но это неважно, вы-то вот сделали отличное дельце. Если бы не, ревматизм, у меня уже лет через десять было бы десять тысяч франков ренты, даю вам слово!

Через две недели между Робино и «:Дамским счастьем»: началась война. Все только и говорили о ней, весь парижский рынок был занят только ею. Робино прибег к оружию своего соперника: поместил рекламу в газетах. Кроме того, он позаботился о выставке, загромоздил витрины огромными кипами прославленного шелка, снабдив их большими белыми ярлыками, на которых выделялась напечатанная гигантскими цифрами цена: пять франков пятьдесят. Эти цифры взбудоражили женщин: еще бы, на два су дешевле, чем в «:Дамском счастье»:, а на вид шелк даже прочнее! С первых же дней повалили покупательницы: г-жа Марти, под предлогом экономии, купила совершенно ненужную материю на платье, г-жа Бурделе нашла шелк прекрасным, но предпочла подождать, чуя, что за этим что-то кроется. И действительно, на следующей неделе Муре снизил цену на «:Счастье Парижа»: на двадцать сантимов, пустив его по пять франков сорок: ему пришлось выдержать бурный спор с Бурдонклем и другими компаньонами, но он все же убедил их, что вызов следует принять, хотя бы ценою убытка, —: эти двадцать сантимов составляли чистый убыток, потому что и без того шелк продавался по себестоимости. Но для Робино это был тяжелый удар; он не допускал мысли, что противник понизит цену, ибо подобные самоубийства конкуренции ради, подобные разорительные продажи до тех пор еще не имели места. Поток покупательниц, привлеченный дешевизной, тотчас отхлынул назад к улице Нев-Сент-Огюстен, а магазин на улице Нев-де-Пти-Шан опустел. Гожан примчался из Лиона, все растерялись, последовало несколько совещаний, и в конце концов было принято героическое решение: понизить цену шелка до пяти франков тридцати, —: спускать дену ниже никто, оставаясь в здравом уме, уже не мог. Но на следующий день Муре пустил свой шелк по пять франков двадцать. И тут началось безумие: Робино объявил пять франков пятнадцать. Муре —: пять франков десять. Потом они стали бить друг друга уже одним су, однако всякий раз, делая публике этот подарок, теряли значительные суммы. Покупательницы радовались, их восхищала эта дуэль и изумляли ужасные удары, которые обе фирмы в угоду им наносили друг другу. Наконец Муре отважился объявить цифру в пять франков; его служащие бледнели и холодели от такого вызова судьбе. Робино, сраженный, загнанный, также остановился на пяти франках, не находя мужества снизить цену еще больше. И так они стояли на своих позициях, лицом к лицу, а тем временем дешевевшие товары раскупались нарасхват.

Но если и та и другая сторона спасли свою честь, то для Робино положение становилось убийственным. «:Дамское счастье»: располагало большим кредитом и клиентурой: это позволяло ему уравновешивать доходы, в то время как Робино, поддерживаемый только Гожаном, лишен был возможности возместить убытки на продаже других товаров и, оставшись без средств, скользил по наклонной плоскости разорения. Он умирал жертвою своей безрассудной смелости, несмотря на многочисленную клиентуру, которую привлекли к нему перипетии борьбы. К остальным его треволнениям примешивалось и тайное сознание, что эта клиентура, невзирая на то, что он потратил сколько денег и столько усилий, чтобы ее завоевать, постепенно покидает его, возвращаясь в «:Счастье»:.

Однажды терпение изменило Робино. Одна покупательница, г-жа де Бов, зашла к нему взглянуть на манто, так как, не ограничиваясь шелковыми материями, он открыл и отдел готового платья. Она не решалась купить, придиралась к качеству материи. Наконец она сказала:

—: Все-таки «:Счастье Парижа»: гораздо плотнее.

Робино стал сдержанно уверять ее, что она ошибается; он говорил с обычной вежливостью, свойственной торговцам, и даже преувеличенно любезно, ибо опасался, как бы не прорвалось его возмущение.

—: Да взгляните же на шелк этой ротонды! —: возражала она. —: Ведь это просто паутина... Что ни говорите, сударь, а их пятифранковый шелк по сравнению с этим —: прямо кожа.

Робино покраснел и, стиснув зубы, перестал отвечать. Дело в том, что он придумал остроумный ход: он купил шелк для готового платья у своего же соперника! Благодаря этому не он, а Муре терял на шелке. Он же только срезал каемку.

—: Вы в самом деле находите, что «:Счастье Парижа»: плотнее? —: спросил он.

—: О, во сто раз! —: отвечала г-жа де Бов. —: Даже сравнивать нельзя.

Эта несправедливость покупательницы, желавшей во что бы то ни стало опорочить его товар, привела Робино в бешенство. Пока она с надутым видом вертела ротонду, из-под подкладки показался краешек серебристо-голубой каймы, случайно ускользнувшей от ножниц. Тут Робино не мог сдержаться; очертя голову он признался:

—: Так вот, сударыня, это и есть не что иное, как «:Счастье Парижа»:; я сам его купил, смею вас уверить!.. Вот и кайма.

Госпожа де Бов удалилась, крайне раздосадованная. Многие покупательницы также покинули его; история с шелком получила огласку. Среди надвигавшегося разорения мысли о завтрашнем дне приводили Робино в ужас, он трепетал за жену, воспитанную в счастливой, мирной обстановке и не привыкшую жить в бедности. Что-то будет с нею, если банкротство вышвырнет их, обремененных долгами, на улицу? Виноват он один; ему не следовало ни в коем случае прикасаться к шестидесяти тысячам жены. Ей приходилось утешать мужа. Разве эти деньги не принадлежат ему в такой же мере, как и ей? Он любит ее, и она не требует большего; она отдала ему все —: свое сердце, свою жизнь. Слышно было, как они целуются в комнате за магазином. Мало-помалу жизнь торгового дома вошла в колею; с каждым месяцем убытки возрастали, но медленно, и это отдаляло роковой исход. Супруги упорно надеялись на лучшее и по-прежнему предрекали близкое поражение «:Дамского счастья»:.

—: Ничего! —: говорил Робино. —: Мы еще молоды... Будущее за нами.

—: А потом, что же из того, раз ты поступил, как хотел? —: подхватывала она. —: Лишь бы ты был доволен, дорогой мой, тогда и я довольна.

Видя их привязанность друг к другу, Дениза сама полюбила их. Она трепетала, чувствуя неизбежность разорения, но уже не осмеливалась вмешиваться. Именно здесь она окончательно поняла могущество новой торговли и увлеклась этой силой, преобразующей Париж. Ее мысли приобретали зрелость, из дикой девочки-провинциалки она превращалась в обаятельную женщину. Впрочем, жизнь ее протекала довольно спокойно, несмотря на усталость и небольшой заработок. Проведя весь день на ногах, Дениза спешила домой чтобы заняться Пеле, которого старый Бурра, к счастью, продолжал кормить; но ведь были и другие заботы —: выстирать сорочку, починить курточку; а в это время малыш поднимал такой шум, что у нее трещала голова. Раньше двенадцати она никогда не ложилась. На воскресенье оставалась самая тяжелая работа: она убирала комнату, занималась починкой и была так занята, что частенько ей часов до пяти некогда было и причесаться. Между тем девушке приходилось иногда выйти с ребенком; лишь под вечер она водила его на далекую прогулку пешком в Нейи; там они позволяли себе угощение —: выпивали чашку молока у крестьянина, пристроившись где-нибудь у него на дворе. Жан презирал эти прогулки; он показывался время от времени по вечерам в будни, затем исчезал под предлогом, что ему надо еще кого-то проведать; денег он больше не просил, зато бывал всякий раз такой грустный, что сестра начинала беспокоиться и всегда для него находила припрятанную монету в сто су. Это была единственная роскошь, какую она себе позволяла.

—: Сто су! —: неизменно восклицал Жан. —: Черт возьми, до чего ты добра!.. Как раз у меня там жена бумажного фабриканта...

—: Замолчи, —: прерывала Дениза. —: Меня это ничуть не интересует.

Он думал, что она укоряет его в хвастовстве.

—: Говорю же тебе, что она жена бумажного фабриканта!.. И какая красавица!

Прошло три месяца. Наступила весна. Дениза отказалась снова поехать в Жуенвиль с Полиной и Божэ. Она иногда встречалась с ними на улице Сен-Рок, выходя от Робино. В одну из этих встреч Полина поведала ей, что, быть может, выйдет замуж за своего любовника; теперь дело только за нею, но она еще колеблется —: ведь замужних продавщиц в «:Дамском счастье»: недолюбливают. Мысль о браке удивила Денизу, она не осмелилась что-либо советовать подруге.

Однажды, когда Коломбан остановил ее у фонтана, чтобы поговорить о Кларе, та как раз переходила площадь; и Дениза поспешила ускользнуть, потому что он стал умолять, чтобы она спросила свою прежнюю сослуживицу, не согласится ли та выйти за него замуж. Что это с ними со всеми происходит? Зачем так мучиться? Она почитала себя счастливой, что ни в кого не влюблена.

—: Слыхали новость? —: спросил ее однажды торговец зонтами, когда она входила к нему в лавку.

—: Нет, господин Бурра.

—: Так вот. Негодяи купили особняк Дювиллара. Я окружен со всех сторон.

В припадке ярости он размахивал своими огромными руками, и белая грива его вставала дыбом.

—: Темное дело, ничего не поймешь! —: продолжал он. —: Оказывается, особняк принадлежал «:Ипотечному кредиту»:, а председатель этого банка, барон Гартман, перепродал его нашему проходимцу Муре... Теперь они подступили ко мне и справа, и слева, и сзади и держат меня в руках, точь-в-точь как я держу этот набалдашник!

Он говорил правду: накануне было подписано соглашение о передаче особняка. Домик Бурра, зажатый между «:Дамским счастьем»: и особняком Дювиллара, походил на ласточкино гнездо, прилепившееся в трещине стены; казалось, домик непременно рухнет в тот самый день, когда магазин вторгнется в особняк. И этот день наступил. Колосс сдавил слабое препятствие, опоясывая его грудами своих товаров, угрожая поглотить его, уничтожить одною силою своего гигантского дыхания. Бурра отлично чувствовал тиски, в которых трещала его лавка. Ему казалось, что она уменьшилась, он боялся, как бы не проглотили его самого, как бы не пришлось ему внезапно, со всеми своими зонтиками и тростями, оказаться на улице; —: до того мощно грохотал могучий механизм.

—: Слышите? —: кричал он. —: Ведь кажется, будто они грызут стены! И в погребе у меня, и на чердаке —: всюду тот же звук пилы, врезающейся в известку... Но что из того, —: им не удастся расплющить меня, как лист бумаги! Я не тронусь с места, даже если они взломают крышу и ливень затопит мою постель!

Как раз в эти дни Муре приказал сделать Бурра новое предложение: цифру увеличили, за его предприятие и за отказ от договора готовы были дать пятьдесят тысяч франков. Предложение это еще больше обозлило старика, и он с бранью отказался. До чего же, значит, эти мошенники разбогатели от грабежей, если готовы заплатить пятьдесят тысяч за имущество, которое не стоит и десяти! Он защищал свою лавку, как целомудренная девушка защищает свою добродетель, —: во имя чести, из уважения к самому себе.

Дениза замечала, что последние две недели Бурра чрезвычайно озабочен. Он лихорадочно метался по дому, обмеривал стены, отходил на средину улицы и смотрел на домик, словно архитектор. Наконец как-то утром явились рабочие. Начиналась решительная схватка; у Бурра возникла безрассудная мысль сразиться с «:Дамским счастьем»: на его же собственной почве: сделать уступку современной роскоши. Покупательницы, упрекавшие его за то, что его лавка слишком мрачна, несомненно, появятся опять, когда увидят ее сияющей, отделанной заново. Прежде всего заштукатурили все щели и поправили фасад; затем окрасили в зеленый цвет витрину; роскошь была доведена до того, что даже позолотили вывеску. Три тысячи франков, которые Бурра отложил на крайний случай, были истрачены. И правда, весь квартал всполошился; на лавку Бурра приходили глядеть, а он среди такого великолепия окончательно терял голову и никак не мог войти в обычную колею. В этой сияющей раме, на этом нежном фоне причудливый старик с большущей бородой и длинными волосами был словно уже не у себя дома. Прохожие, шедшие по противоположному тротуару, удивлялись, видя, как он размахивает руками, как вырезает набалдашники. Сам он суетился, словно в лихорадке, боялся что-нибудь запачкать и все глубже зарывался в эту нарядную коммерцию, в которой ровно ничего не понимал.

Теперь и Бурра, подобно Робино, открыл кампанию против «:Дамского счастья»:. Он выпустил свое изобретение —: плиссированный зонтик, которому впоследствии суждено было получить широкое распространение. Впрочем, «:Счастье»: немедленно усовершенствовало это изобретение. Тогда началась борьба на почве цен. Бурра производил зонты стоимостью в один франк девяносто пять сантимов, со стальными спицами; зонты, которым износа нет, как гласила этикетка. Но он рассчитывал бить конкурента главным образом ручками —: ручками из бамбука, кизила, оливкового дерева, испанского тростника, миртового дерева, самыми разнообразными ручками, какие только можно вообразить. «:Счастье»:, менее заботившееся о художественной стороне, уделяло зато больше внимания материи и восхваляло свои альпага и могэры, саржу и тафту. И победа осталась за «:Счастьем»:, а старик в отчаянии твердил, что на искусство теперь всем наплевать, что остается вырезывать ручки только для собственного удовольствия, не рассчитывая продать их.

—: Я сам виноват! —: кричал он Денизе. —: Зачем было мне торговать этой дрянью по франку девяносто пять?.. Вот куда могут завести новые идеи. Вздумал следовать примеру этих разбойников, ну и поделом мне, если я на этом прогорю!

Июль выдался очень знойный. Дениза задыхалась в своей узкой каморке под шиферной крышей. Поэтому, вернувшись из магазина, она брала Пепе у Бурра и, вместо того чтобы подняться с ним наверх, отправлялась подышать воздухом в Тюильрийский сад до тех пор, пока его не запирали. Однажды вечером, направляясь к каштановой аллее, она вдруг остановилась как вкопанная: в нескольких шагах от себя она увидела человека, который шел ей навстречу, и ей показалось, что это Гютен. Потом ее сердце забилось еще сильней: это был сам Муре. Он обедал на левом берегу, а теперь пешком направлялся к г-же Дефорж. Девушка так порывисто метнулась в сторону, чтобы уклониться от встречи, что он взглянул на нее. Уже смеркалось, но он ее узнал.

—: Это вы, мадемуазель?

Она не ответила, смущенная тем, что он соблаговолил остановиться. А он глядел на нее с улыбкой, скрывая свое волнение под маской любезного покровительства.

—: Вы по-прежнему в Париже?

—: Да, сударь, —: промолвила она наконец.

Она поклонилась и медленно отступила, намереваясь продолжать прогулку. Но он повернул вслед за нею под темную тень больших каштанов. Начинало свежеть, вдали смеялись дети, катавшие обручи.

—: Это ваш брат, не так ли? —: спросил он, взглянув на Пепе.

Мальчик оробел от присутствия чужого человека и чинно шел рядом с сестрой, держа ее за руку.

—: Да, сударь, —: ответила она снова.

Дениза покраснела, вспомнив об отвратительных выдумках Клары и Маргариты. Муре, по-видимому, понял причину ее смущения и с живостью прибавил:

—: Послушайте, мадемуазель, я должен перед вами извиниться... Да, я давно уже хотел сказать вам, что очень сожалею о происшедшей ошибке. Вас слишком опрометчиво обвинили... Но зло сделано, и я только хочу вас уверить, что все у нас знают теперь, как-нежно вы относитесь к своим братьям...

Он продолжал говорить, с почтительной вежливостью, к какой продавщицы «:Дамского счастья»: совсем не были им приучены. Смущение Денизы возрастало, но сердце ее полнилось радостью. Значит, ему известно, что она никому не принадлежала? Они замолчали; он шел рядом с нею, соразмеряя свои шаги с крошечными детскими шажками Пепе. Отдаленный гул Парижа замирал под темной сенью раскидистых деревьев.

—: Я могу только предложить вам, мадемуазель, вернуться в нашу фирму, —: сказал он. —: Разумеется, если вы сами пожелаете...

—: Я не могу, сударь... —: с лихорадочной поспешностью перебила она его. —: Я вам очень благодарна, но я уже поступила на другое место.

Он знал это, ему недавно сказали, что она служит у Робино. Спокойно беседуя с нею, как с равной, он заговорил о Робино; он воздавал ему должное: это человек очень способный, только слишком нервный. Он кончит катастрофой. Гожан взвалил на него крайне тяжелое дело, и оба они разорятся. Подкупленная этой непринужденностью, Дениза осмелела и дала понять, что сама она на стороне больших магазинов в той борьбе, которая завязалась между ними и мелкой торговлей; воодушевившись, она привела несколько примеров и выказала себя при этом знатоком дела и сторонницей новых широких идей. Муре слушал ее с удивлением и восторгом. Он обернулся к ней, стараясь в сгущающихся сумерках различить ее черты. С виду она была все та же, в простом платье, с кротким лицом; но от этой скромности исходило пленительное благоухание, могущество которого он остро ощущал. По-видимому, парижский воздух благотворно повлиял на малютку: она превращалась в женщину, и в женщину волнующую. Как рассудительна! Что за волосы, что за избыток нежности!

—: Но если вы наша сторонница, —: сказал он, смеясь, —: зачем же вы служите у моих противников?.. Кстати, мне говорили, что вы снимаете комнату у Бурра?

—: Бурра —: человек вполне достойный, —: прошептала Дениза.

—: Ну, оставьте! Это старый дурак, сумасшедший; он вынудит меня пустить его по миру, в то время как я хотел бы избавиться от него, дав ему целое состояние!.. Кроме того, вам у Бурра совсем не место, его дом пользуется дурной славой, он сдает комнаты таким особам... —: Но, почувствовав ее смущение, он поспешил прибавить: —: Впрочем, можно остаться честной везде; в этом даже еще больше заслуги, если человек не богат.

Они снова прошли несколько шагов молча. Пепе слушал их внимательно, как преждевременно развившийся ребенок. Иногда он поднимал глаза на сестру, удивляясь, что ее пылающая рука слегка дрожит.

—: Послушайте, —: весело сказал Муре, —: не хотите ли быть моим посланником? Я готов еще увеличить сумму и намереваюсь завтра предложить Бурра восемьдесят тысяч франков... Заговорите с ним об этом первая, объясните ему, что он совершает самоубийство... Быть может, он вас послушается, раз он расположен к вам; вы же окажете ему этим настоящую услугу.

—: Хорошо! —: ответила Дениза, тоже улыбаясь. —: Я выполню поручение, только сомневаюсь в успехе.

Снова наступило молчание. Ни тот, ни другая не знали, что бы еще сказать. Он попытался было спросить ее о дяде Бодю, но замолчал, заметив, что это ей неприятно. Продолжая идти друг подле друга, они вышли наконец к улице Риволи, в аллею, где было еще светло. Выйдя из мрака, царившего под деревьями, они словно внезапно проснулись. Он понял, что не следует ее больше задерживать.

—: Прощайте, мадемуазель.

—: Прощайте, сударь.

Но он не уходил. Подняв глаза. Муре увидел перед собой угол улицы Альже и освещенные окна ожидавшей его г-жи Дефорж. И он перевел взгляд на Денизу; теперь в бледных сумерках он отлично видел ее: она казалась положительно жалкой по сравнению с Анриеттой; почему же так воспламенились его сердце? Это просто глупый каприз.

—: Мальчик устал, —: заметил он, чтобы сказать еще что-нибудь. —: Так запомните хорошенько: двери нашей фирмы для Вас всегда открыты. Вам достаточно только обратиться к нам, и все ваши пожелания будут удовлетворены... Прощайте, мадемуазель.

—: Прощайте, сударь.

Когда Муре отошел, Дениза вернулась под каштаны, в густой мрак. Она долго шла без цели среди громадных стволов; щеки ее пылали, в голове стоял беспорядочный шум. Пепе, все еще держась за ее руку, семенил крохотными ножками, изо всех сил стараясь поспеть за нею. Она забыла о малыше. Наконец он сказал:

—: Ты идешь слишком шибко, мамочка.

Тогда она села на скамью, и уставший мальчуган заснул у нее на коленях. Она держала ребенка, прижимая его к девственной груди, а глаза ее блуждали в бездонном мраке. Когда час спустя она тихонько возвратилась с ним на улицу Мишодьер, она казалась спокойной и рассудительной, как всегда.

—: Гром небесные —: закричал ей еще издали Бурра. —: Удар нанесен... Мерзавец Муре купил мой дом.

Он был, вне себя, он бесновался в своей лавке, жестикулировал как сумасшедший, и думалось, вот-вот разобьет витрину.

—: Ах, негодяй!.. Мне об этом написал фруктовщик. И знаете, за сколько этот подлец продал мой дом? За полтораста тысяч, вчетверо дороже того, что он стоит!.. Вот тоже жулик!.. Представьте, он козырнул моей отделкой; да, он упирал на то, что дом заново отремонтирован... Долго ли они будут надо мной издеваться?

Мысль, что деньги, израсходованные им на ремонт и окраску, принесли доход фруктовщику, приводила его в отчаяние. А теперь его хозяином стал Муре; ему он должен будет платить деньги, у него, у этого, ненавистного конкурента, должен отныне жить! От этой мысли старик окончательно приходил в бешенство.

—: Я слышу, как они буравят стену... Теперь они уже здесь и едят чуть ли не из моей тарелки!

Он так колотил кулаком по прилавку, что пол сотрясался, а зонты и трости ходили ходуном.

Испуганная Дениза не смела вымолвить ни слова. Она стояла, не шевелясь, ожидая конца припадка, а Пепе от усталости задремал на стуле. Наконец, когда Бурра чуточку успокоился, она решилась выполнить поручение Муре; конечно, старик сейчас взбешен, но самое неистовство его и безвыходное положение, в котором он оказался, могут привести его к внезапной сговорчивости.

—: Я как раз встретила одного человека... —: начала она. —: Да, одного человека из «:Счастья»:, человека, очень хорошо осведомленного... Кажется, они собираются предложить вам завтра восемьдесят тысяч...

—: Восемьдесят тысяч! —: прервал ее громовым возгласом Бурра. —: Восемьдесят тысяч! Да я теперь и за миллион не сдамся!

Она хотела было урезонить его. Но дверь лавки отворилась, и Дениза отступила, побледнев и лишившись речи. То был дядюшка Бодю, сильно постаревший, с желтым лицом. Бурра схватил соседа за пуговицу пальто и закричал ему в лицо, не давая вымолвить ни слова и только еще больше горячась от его присутствия:

—: Вы знаете, что им взбрело на ум предложить мне? Восемьдесят тысяч! Вот до чего дошли, разбойники! Они воображают, что меня можно купить, как уличную девку. Они купили дом! Думают, что я в их руках! Нет, дудки, ничего не получат! Конечно, я, может быть, и уступил бы, но раз дом уже принадлежит им, пусть-ка попробуют его взять!

—: Так, значит, это правда? —: спросил Бодю как всегда тягучим голосом. —: Меня уверяли в этом, но я пришел сам удостовериться.

—: Восемьдесят тысяч франков! —: повторял Бурра. —: Почему не все сто? Эта сумма меня прямо-таки выводит из себя! Уж не думают ли они, что я пойду на мошенничество ради их денег?.. Нет, гром небесный, они его не получат! Никогда, слышите, никогда!

Дениза решила вмешаться и спокойно промолвила:

—: Они получат его через девять лет, когда истечет срок вашей аренды.

И, несмотря на присутствие дяди, она принялась убеждать старика принять предложение. Дальше продолжать борьбу немыслимо, он бьется против неодолимой силы и не должен, если он не безумец, пренебрегать состоянием, которое ему предлагают. Но старик по-прежнему отвечал отказом. Он рассчитывает, что за девять лет успеет умереть и не увидит торжества своих врагов.

—: Слышите, господин Бодю? —: продолжал он. —: Ваша племянница заодно с ними, они поручили ей сломить меня... Клянусь, она заодно с этими разбойниками!

До ста пор дядя, казалось, не замечал Денизы. Он поднял голову так же угрюмо, как и всегда, когда Дениза заставала его на пороге лавки. Только теперь он медленно повернулся и взглянул на нее. Толстые губы его дрогнули.

—: Я это знаю, —: сказал он чуть слышно.

Он продолжал смотреть на нее. Дениза была взволнована до слез: она заметила, что горе сильно его изменило. А старик, глухо раскаиваясь в том, что не пришел ей на помощь, думал, быть может, о нищенской жизни, которою она живет. При виде Пепе, уснувшего на стуле под крик спорящих, он, видимо, совсем смягчился.

—: Дениза, —: сказал он просто, —: приходи завтра с малышом обедать... Жана и Женевьева просили меня пригласить тебя, когда мы встретимся.

Она сильно покраснела и обняла его. А когда он вышел, Бурра, радуясь их примирению, крикнул ему вслед:

—: Вразумите ее, она не плохая... Что же касается меня, то пусть мой дом хоть рухнет —: меня найдут под развалинами!..

—: Наши дока уже рушатся, сосед, —: мрачно ответил Бодю. —: Все мы окажемся под развалинами.

Следующее