|
|||||||||||
|
Вы здесь: Живое слово >> Классика >> Марина и Сергей Дяченко. Vita Nostra >> - 7 - |
Марина и Сергей ДьяченкоVita nostra |
| Предыдущее |
- 7 -
===========
Она ждала, что он поведет ее в кабинет. Но вместо этого горбун взял пальто и шляпу, велел одеться Сашке, и они вместе вышли на улицу. Был ясный день. Над Торпой куполом стояло голубое небо.
—Вы ведь еще не обедали?
—Н-нет...
—Вот и хорошо. Поздравляю вас, Саша, с успешным окончанием сессии... Нам сейчас налево. Туда, где вывеска. Там, на втором этаже, замечательный ресторан.
—У меня родился брат,— сказала она неожиданно для себя.
—Тем более есть повод для праздника.
Рестораны, столы под бархатными скатертями, швейцары и гардеробщики всегда стесняли Сашку. Их с горбуном проводили в отдельный закоулок, и Сашка сразу же забилась под окно — оттуда была видна улица, голуби на карнизе и кусочек неба.
—Вот меню, Саша. Что вы будете есть?
—Это,— Сашка наугад ткнула пальцем.— И вот это. И грибы.
Принесли закуски.
—Как вы себя чувствуете?
—Более-менее... ничего. Я хотела спросить... как там третий курс? Они... у них все в порядке, они сдали... все?
Стерх покачал головой:
—Еще не было итогового заседания экзаменационной комиссии. Ничего не могу сказать.
—Хотя бы приблизительно?
—После каникул, Саша, вы приедете и все узнаете. Экзамен прошел нервно, неровно, вот что я вам скажу. Но они молодцы... почти все. Их ждет сейчас новая жизнь, новые задачи... новые успехи... Это потрясающе интересно, Саша. Это гораздо интереснее, чем у вас теперь. Вы увидите — после переводного экзамена учеба только начинается... Ну да ладно. У вас-то теперь каникулы, вам надо отвлечься и отдохнуть. Никаких книг по специальности, никаких занятий... Никаких эмоциональных потрясений... И вот еще, Саша. На вашем месте я бы никуда не ездил.
Сашка поперхнулась ломтиком помидора.
—Я не могу! У меня ведь брат родился... Маму на днях выпишут, ей нужна помощь... И кроме того — она же меня ждет!
—Понимаю. Но — Саша... Помните, что случилось на прошлых каникулах, зимой?
—Я себя контролирую,— горячо сказала Сашка.— Гораздо лучше. И потом — ведь то был несчастный случай. В первый раз в моей жизни кого-то били... грабили... на моих глазах. Ни раньше этого не было, ни потом, надеюсь, не будет. Я за себя отвечаю!
—Нет, Сашенька,— Стерх покачал головой,— это я за вас отвечаю. Сейчас вы повзрослели, и проблемы могут быть другие... Что это у вас с ногтями?
Сашка быстро спрятала руки под стол. Когда она нервничала, ногти темнели и начинали расти с немыслимой скоростью. Дорастив на экзамене миллиметра три, сейчас они снова стали удлиняться — твердые, блестящие, похожие на хитиновые спины коричневых жуков.
Горбун потер острый подбородок:
—Саша, я ведь не буду вам приказывать. Я и не могу, если честно. Каникулы — ваше право, сессию вы сдали... Но подумайте, что скажут ваши близкие, если вы на их глазах впадете в метаморфозу.
Сашка молчала.
—Самоконтроль... конечно, вы многому научились. Но представьте: нервы, экстремальная ситуация, маленький ребенок... Я боюсь за вас. Вы слишком ценны, чтобы... вести себя легкомысленно.
—Николай Валерьевич...
—Да?
—Я уже не человек?
—А почему это для вас так важно?
Сашка подняла глаза. Стерх сидел за столом напротив, спокойный, доброжелательный. Пепельные волосы двумя параллельными линиями обрамляли бледное треугольное лицо.
—Почему для вас так важно быть именно человеком, Саша? Уж не потому ли, что другого вы просто ничего не знаете?
—Я привыкла,— Сашка потупилась.
—Вот-вот. Сила привычки в вас — необычайная, из-за этого так тяжело нам дался ваш прорыв... Но теперь дело пойдет веселее... Ого, вот и парная телятина.
Перед Сашкой оказалась на столе огромная, как поле, тарелка. Поднимался пар над озерцами белого соуса, над густыми укропными зарослями.
—Я не могу не поехать,— Сашка судорожно проглотила слюну.— Они не поймут... Особенно мама. Я ведь полгода ее не видела. И то, на летних каникулах — я ведь была не совсем... Не в себе, короче. Я соскучилась! Хотя бы на несколько дней!
—На несколько дней...— плечи Стерха опустились.— Эх, Саша, а я так надеялся вас уговорить!
Теперь он казался сокрушенным и подавленным. Сашка смутилась.
—Я... Я там нужна, понимаете?
—Понимаю... Дело ваше, Сашенька. Но я вам этого не советовал.
===========
Она уехала не сразу. Потянула еще несколько дней, но не потому, что в кассе, как обычно, не было билетов. И не потому, что мама все еще была в роддоме, а Валентин взял отпуск. Сашке важно было убедиться: она, хотя бы внешне, походит на человека. Без перьев и коросты. Без лишних суставов. Она прекрасно понимала правоту Стерха: маме, пережившей роды, не нужна дочь, покрытая чешуей.
Она вышла из общежития, когда только начало темнеть. Протащилась с чемоданом по Сакко и Ванцетти и на автобусной остановке увидела Егора.
Споткнулась и замедлила шаг.
Егор смотрел в сторону. Будто не видел ее. А может, в самом деле не видел; рядом на утоптанном снегу стояла большая спортивная сумка.
Сашка остановилась чуть в стороне. Она сама не знала, чего ей сильнее хочется — чтобы Егор заметил ее или чтобы тут не было никакого Егора.
Подошел автобус. Егор с сумкой вошел через переднюю дверь, Сашка с чемоданом — через заднюю. Прошлась кондукторша, проверяя билеты, щелкая компостером. Автобус тронулся.
Сашка смотрела в окно. Впереди, среди чужих шапок, лысин, капюшонов светлел коротко стриженый затылок Егора.
Он так и не оглянулся за все время пути.
Автобус пришел на станцию. Сашке повезло: она почти сразу купила очень хороший билет, нижнее место в середине вагона. Открыт был станционный буфет, Сашка взяла два пирожка и теплый чай в пластиковом стаканчике. Села в зале ожидания и через окно увидела, как Егор, по-прежнему не оглядываясь, садится в электричку.
Она заставила себя доесть пирожки. Потом пошла в станционный сортир, мокрый, вонючий, закатала рукав и отодрала с локтя наклейку-рожицу — порядком покоробившуюся, зеленую, как трава.
И утопила в унитазе.
===========
Ночью в поезде Сашке стало плохо. Знобило, тошнило; хватаясь на ходу за поручни, она пробралась в туалет, заперлась, и здесь, в крохотной вонючей комнатушке среди лязга и грохота, у нее прорезались крылья.
Было холодно. Из сточной дыры тянуло морозом. Сашка видела свое отражение одновременно в зеркале — и в темном окне. Видела, как китайская спортивная курточка, бирюзовая с белыми полосками, напрягается на спине, вздувается, пульсируя, как будто у Сашки между лопаток мечется под курткой живое существо. Ей почти не было больно, и тошнота прошла, но что делать дальше, она решительно не знала.
Она сняла куртку. Стянула футболку. На покрытой мурашками спине судорожно подергивались два розовых, едва покрытых пухом крылышка. Поезд несся, как носятся в чистом поле ночные поезда. Под тонким железным полом гремели колеса — совсем рядом. Сашка стояла, голая до пояса, медленно замерзая, глядя, как крылья понемногу успокаиваются, перестают трястись, прижимаются к спине, будто выбирая наиболее удобное положение.
В дверь постучали. Потом постучали еще, решительнее, и голос проводника спросил громко:
—Эй, вы там не умерли? Санитарная зона, я запираю туалет!
—Запирайте,— сказала Сашка.
—Что?!
—Погодите,— она закашлялась.— Я сейчас выйду.
Она торопливо оделась. Несколько маленьких перьев, пестрых, нежных, разлетелись по туалету. Одно опустилось на раковину. Сашка, не думая, смыла его водой.
Вышла, сгорбившись, в полутьму коридора. Проводник поглядел сочувственно:
—Прихватило? Живот?
—Да,— сказала Сашка и пошла к своему месту — очень хорошему, нижнему, не боковому, в середине вагона. Первым делом вытащила из косметички ножницы и остригла ногти — украдкой, чтобы никто не увидел. Обрезки запихала под коврик; поезд подкатил к ночному перрону и встал, кто-то прошел по коридору, протащил чемоданы, кто-то заворочался на верхней полке. Вдоль состава брел рабочий, постукивая железом о железо, будто играя на огромном металлофоне.
Сашка нашла в сумке плеер. Поставила «реабилитационный» диск. И нырнула в абсолютную, умиротворенную тишину.
===========
На вокзале ее встретил Валентин — исхудавший и веселый. При нем был мобильный телефон; Валентин продемонстрировал его Сашка с гордостью:
—Теперь на связи ежесекундно! Все-таки Оля одна дома с ребенком, мало ли что может понадобиться... А ты чего так горбишься? Не сутулься, выпрями спину!
—Я устала,— сказала Сашка невпопад.— Трудная сессия... И в поезде было душно.
—Пар костей не ломит... Я вот ездил в ноябре в командировку... Такой стоял колотун...
Валентин говорил и говорил, волоча Сашкин чемодан к метро. Сашка уже успела отвыкнуть от такого количества людей; на эскалаторе у нее закружилась голова. К счастью, она быстро успела взять себя в руки, и Валентин ничего не заметил.
Крылья никуда не делись.
Это ничего не значит, говорила себе Сашка. И раньше бывало, что «реабилитационный» диск Стерха помогал не сразу. Помнится, однажды вдоль позвоночника у нее выросли шипы, не особенно острые, не очень длинные, костяные. И торчали до вечера, а потом сами втянулись. Наверное, и на этот раз будет то же самое... Одно только плохо: среди массы нормальных людей, переполнявших утреннее метро, Сашка с потными крыльями, прилипшими к спине, чувствовала себя ужасно.
В прихожей их встретил отчаянный плач новорожденного. В дверях комнаты стояла мама в халате, радостная и растерянная одновременно:
—Не спит... Второй час убалтываю... Санечка, наконец-то! Смотри, вот твой брат!
Сашка вытянула шею. На руках в мамы возился, надрываясь от крика, краснолицый младенчик в белоснежном памперсе. Вопил, водя по сторонам бессмысленными голубыми глазенками.
«Свидание» длилось одну секунду: Валентин что-то пробормотал про сквозняки и микробов, мама прикрыла дверь комнаты, Валентин, сунув ноги в тапки, побежал мыть руки, а Сашка осталась стоять в прихожей, прислонившись спиной к входной двери.
Крылья зудели и ныли. Сашка повела плечами, как будто у нее затекла спина, и, упершись носком правой ноги в пятку левой, начала снимать сапоги.
===========
—Почему ты горбишься? Выпрями спину!
Они сидели втроем за кухонным столом. Младенец наконец-то уснул; мама выглядела усталой, Валентин — замотанным. Сашка не снимала толстой вязаной кофты, хотя на кухне было тепло, даже жарко.
—Меня продуло в поезде. Тянет... мышца, наверное.
—Надо растереть мазью,— сказала мама.— Забыла название... эта, на пчелином яде... Валь, у нас есть в аптечке?
—Не надо,— сказала Сашка.— Само пройдет.
—Что-то ты мне не нравишься,— сказала мама.— У тебя нет температуры?
И она приложила ладонь к Сашкиному лбу давно знакомым, естественным жестом:
—Вроде бы нет... Ты вся взмокла. Сними кофту, зачем ты кутаешься?
Крылья, прилипшие к спине, дернулись. Мама, почувствовав неладное, протянула руку к ее плечу — но в этот момент Сашкин брат заверещал, как резаный, и мама, отвлекшись, быстро ушла в комнату.
—Первый месяц самый тяжелый, теперь будет полегче,— пробормотал Валентин.— Кстати, учись менять памперсы — скоро пригодится!
Он улыбнулся, дружески, искренне,— но Сашка не ответила на его улыбку.
===========
Узор на запотевшей кафельной стенке помнился ей до мельчайших деталей, она знала его с детства — с тех самых пор, когда эту плитку положил мрачноватый усатый мастер. Сделано было добротно, вот уже почти восемь лет плитка держалась, радуя глаз, и Сашка, оказавшись в мире привычных вещей, на секунду растерялась.
Она стояла в своей родной ванне, поливая себя из душа, она, Сашка Самохина, вернувшаяся домой. Эта ванная помнила все ее дни; здесь она сонно чистила зубы, собираясь в школу. Здесь она плакала из-за случайной тройки. Здесь она, помнится, мечтала, чтобы Ваня Конев ей позвонил...
Она прикрыла глаза и направила струю прямо себе на макушку. Вспомнился Конев, вспомнилась их единственная пробежка — вместе — по парку, в пять утра. Все могло быть по-другому... Если бы тогда, год назад, она не кинулась на помощь неизвестному прохожему... И не изувечила ненароком троих здоровенных мужиков...
И если бы Конев не убежал, как заяц, увидев эту схватку.
Можно ли его осуждать? Кто из парней остался бы? Кто продолжил бы с ней дружбу, или хотя бы потребовал объяснений?
Теплая вода струйками бежала по лицу. Мелкие перышки, черные и серые, уносились в водосток. Их было немного, но Сашка все равно боялась, что забьется канализация. Пробовала ловить их, но они выскальзывали и все равно утягивались вниз, в воронку, и Сашка отрешенно думала, что надо купить «Флуп» и на всякий случай почистить трубы...
Она не знала, как мыть крылья. Перьев на них было всего ничего, нежная розовая кожа собиралась складочками. Они были совершенно бесполезны. Не годились, чтобы летать. Белый пар окутал ванную, запотело зеркало; Сашку беспокоило и мучило не столько само наличие крыльев, сколько вот этот парадокс: ее ванна, ее дом. Она — обыкновенная. И — все, что случилось, и что ее ждет. Переводной экзамен будущей зимой...
Мама стукнула в дверь:
—Санечка, ты там долго? Малой укакался, мне его надо помыть!
—Сейчас,— сказала Сашка.
Крылья было больно и неудобно вытирать полотенцем. По идее, их следовало просушить феном или просто расправить у батареи; но у Сашки больше не было отдельной собственной комнаты. Не было места, где можно было бы высушить без помех дрожащие мокрые крылья. Она пыталась представить себе, что будет, если мама или Валентин застанут ее за этим занятием... И не могла.
—Саш, ну скорее!
—Иду.
Она надела халат и накинула сверху полотенце. Вышла, сгорбившись. В комнате плакал младенец. Мама улыбалась:
—Идем, я тебя научу его мыть. У тебя ногти... Что это за ногти?!
Сашка сунула ладони под мышки.
—Это что, накладные?— в ужасе спросила мама.— Слушай, это же безвкусица полная... почему черные?
—Я смою,— сказала Сашка.— Это... так.
===========
На следующее утро крылья остались на месте и, кажется, чуть подросли. Сашка усилием воли подавила панику.
Мама чувствовала себя неважно. Сашка вызвалась погулять с коляской. Был теплый, почти весенний день, светило солнце, а малышу уже было десять дней от роду. Полчаса, сказал Валентин. Больше нельзя.
Ветки мокрых тополей блестели на солнце, и с них падали капли. Сашка шла, толкая перед собой коляску, удивляясь непривычному ощущению. Брат утопал среди одеял и матрасов, только маленький нос выглядывал наружу — розовый нос спокойно спящего младенца. И весь этот день был удивительно спокойным: тихий двор. Застывшие в безветрии деревья. Солнце.
Чуть не доехав до места, где в прошлом году случилось побоище, Сашка развернула коляску. Разумеется, никаких следов не осталось — и снег лежал другой, чистый, хотя и подтаявший. Сашка вытащила плеер, надела наушники и погрузилась в тишину.
Напряженное молчание, будто в ожидании приговора. Оно может длиться часами, но Сашка уже знала: в ее силах изменить запись на диске. Молчание станет другим. Наблюдатель влияет на наблюдаемый процесс, так когда-то говорил Портнов.
Чтобы управлять этой силой, нужно впустить ее в себя. Сделать частью себя, присвоить. И только тогда — от ее имени — плести узор Молчания.
Тишина перед бурей. Тишина на кладбище. Тишина, когда нет слов. Беззвучие космоса. Бесконечное повествование, и тот, кто слушает — одновременно и рассказчик, и действующее лицо, и ухо, и воздух, и слуховой нерв...
Тысячи людей одновременно задержали дыхание. Что-то случится; Сашка медленно шла вдоль строя влажных кустов, мимо тополей и берез, мимо старой ивы, мимо рябины с остатками ягод на ветках. А справа от Сашки шла по снегу ее тень, держась за тень коляски, ее проекция на мир слежавшихся водяных кристаллов, длинная, голубоватая, включившая в себе цвет неба.
Предмет и его проекция соединены обоюдной связью. Так когда-то сказал Портнов. Он говорил — «набрасывал», по его собственному выражению,— слова и фразы, порой лишенные смысла, порой банальные донельзя или просто непонятные, Сашка слушала — и забывала...
А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно — включила в себя, сделала своей частью,— все свои проекции.
Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.
Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.
В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.
Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась — неожиданно ярко — в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека — своего отца, который жил на другом конце города.
И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново; когда она открыла глаза, прямо перед ней стоял Валентин в расстегнутом пальто, удивленный и злой.
Сашка сняла наушники.
—Сорок минут прошло! Я что, должен за тобой бегать? Его же кормить пора!
Младенец по-прежнему спал, выставив из груды одеял розовый носик. Валентин взял у Сашки коляску и повез к подъезду — торопливо, так что брызги летели из-под колес.
—Только о себе думают, лишь бы плеер послушать,— сказала старушка на скамейке.
Сашка постояла, грея дыханием замерзшие руки. Потом вздохнула, расправила плечи — и поняла вдруг, что крыльев на спине больше нет.
===========
Каждый день она ходила в магазин со списком продуктов. Гладила пеленки. Помогала маме готовить молочную смесь; брат был «искусственником», мама очень сокрушалась по этому поводу, Сашка не понимала, из-за чего сыр-бор. Ну, нет молока, и не надо. Возни не оберешься с этими бутылочками-сосками, но зато кормить ребенка может кто угодно. Валентин, например. Или даже она, Сашка.
Брат не вызывал у нее никаких чувств. Ни умиления, ни раздражения. Она научилась не просыпаться ночью от плача: мама и Валентин «дежурили» по очереди, а вставать к ребенку приходилось каждые три-четыре часа. Это был мир, вращающийся вокруг одного светила, полностью подчиненный младенцу. Мама, не вполне здоровая, ослабевшая, могла думать только о нем. Валентин по макушку ушел в домашнее хозяйство, лишал себя сна и отдыха ради купаний, уборок и стирки; соседки считали, что о таком муже любая женщина может только мечтать.
Сашка была, как астероид на временной орбите. Она по-прежнему гуляла с коляской, ловя на себе заинтересованные взгляды проходящих женщин, старушек, редко — мужчин. Она кипятила бутылочки, готовила и убирала, иногда меняла памперсы. Раз или два брат улыбнулся ей; это была бессмысленная, хотя и очень милая, почти человеческая улыбка.
Однажды, в очень солнечный день, Сашка рискнула прикатить коляску в знакомый парк. И там, выхаживая по кругу, по вычищенным и посыпанным солью аллеям, подумала — впервые со времени экзаменов — о Фарите Коженникове. И о том, что могло случиться, если бы она, Сашка, не сдала бы зачет по специальности.
Брат спал под пуховым одеялом, укрытый, закутанный, как крохотное зернышко в толстой скорлупе. Его могло бы не быть. Все живое очень хрупко. «С вами совсем-совсем нельзя договориться?» — спросила Сашка на берегу реки, по которой плыли осенние листья. И он ответил: «Саш, в мире полным-полно сущностей, с которыми нельзя договориться. Но люди как-то живут, верно?»
Но как же хрупко они живут!
Под солнцем подтаивал снег. Близилась весна. По парку расхаживали бабушки с внуками, мамаши с колясками. На месте катка остался изношенный, исцарапанный ледовый пятачок, и три пацана играли на нем в хоккей — на коньках из них был только один, и он все время проигрывал.
Брат завозился. Сашка испуганно качнула коляску: пора было разворачиваться к дому. Однажды маленький Валечка заплакал во время прогулки, и орал, не переставая, всю дорогу обратно — тогда Сашка бежала с дикими глазами, распугивая прохожих, проклиная себя за то, что ушла от дома так далеко...
Валечка чмокнул губами и затих. Сашка перевела дыхание, развернула коляску и почти сразу столкнулась с Ваней Коневым.
Делать вид, что они друг друга не узнали или не заметили, было поздно. Первой опомнилась Сашка:
—Привет,— и небрежно покачала коляску.
—Привет,— пробормотал Конев.— Твой?
—Ага,— ответила Сашка прежде, чем успела подумать.
—Поздравляю... Мальчик?
—Ну да,— Сашка безмятежно улыбнулась.— А у тебя как дела?
—Хорошо,— Иван облизнул губы, чего на морозе делать не следует.— Отлично.
—Ну, пока,— равнодушно сказала Сашка.— А то его кормить пора.
—Пока.
Сашка зашагала к выходу из парка. Не оглядываясь.
===========
Ночью накануне отъезда в Торпу она не спала совсем. Лежала в темноте и слушала часы, тикавшие по всему дому. Проснулся ребенок, заплакал, затих. Заплакал снова. Сашка слушала, как в соседней комнате мама бормочет колыбельную. Она вдруг узнала песню, вернее, напевный речитатив: это был кусочек ее собственного младенчества. Короткий обрывок информации. Слово, унесенное сквозняком.
Ребенок уснул. Мама, как видно, отключилась моментально; поворочался Валентин, и снова сделалось тихо. Тикали часы.
Сашка поднялась. Споткнулась о наполовину собранный чемодан. Шторы были задернуты не до конца, сквозь щели пробивался свет уличных фонарей. Проехала машина, мазнула фарами по потолку.
Босиком, по ледяному полу, Сашка прошла в соседнюю комнату.
Здесь было тесно. Детская кроватка стояла вплотную к большой кровати, так чтобы мама могла, протянув руку, коснуться ребенка. Сейчас она спала, подложив ладонь под щеку, почти уткнувшись лицом в прутья кроватки.
Стараясь не смотреть на спящего рядом Валентина, Сашка подошла ближе и остановилась над кроваткой. Луч света с улицы перечеркивал одеяльце косой чертой. Младенец лежал на спине, закинув на подушку сжатые кулачки, слепив ресницы, полуоткрыв крохотный рот.
Он тоже был словом. Отзвуком. Материальным воплощением чьей-то короткой просьбы. Сашка не отдавала себе отчет, откуда в ней взялось такое знание; она сделала еще шаг и взяла ребенка на руки.
Мотнулась головка; Сашка успела ее придержать. Ребенок был не до конца оформившейся волей, подвижным сгустком информации; он был частью Сашки. Частью ее мира. Он был ее.
Два слова слились в один звук.
Ребенок открыл сонные голубые глаза. Казалось, он сейчас закричит. Тикали часы. Беспокойно дышала мама, измученная постоянным недосыпом.
Сашка смотрела на себя. И снова смотрела на себя; это было похоже на два зеркала, установленные друг против друга. Ребенок, ставший частью ее личности, молчал. Его глаза медленно темнели. Взгляд был почти осмысленным.
Сашка едва удержала крик.
Так же молча, прижимая ребенка к груди, она вышла на кухню. Еще не понимая, что произошло, но уже мокрая с головы до ног от холодного пота. Положила Валечку на стол; согнулась, прижимая руку ко рту. Ее вырвало золотыми монетами — впервые за много месяцев. Монеты звенели, раскатываясь по полу, и каждый звук, каждый ничтожный шорох мог разбудить чутко спящую маму.
Мальчик на столе лежал неподвижно. Кулачки сжимались и разжимались. Глаза, сделавшиеся теперь карими, смотрели напряженно. Неотрывно. Смысл — сумма смыслов — составлявших это человеческое существо, растворялись в Сашке стремительно, как мыло в воде. Колыбельная связывала их, будто общая кожа.
Сашка забилась, пытаясь разорвать эту связь. Пытаясь снова выделить младенца в особый «пакет информации». В какой-то момент ей казалось, что вот, она понимает и контролирует все: два их тела, как отражения двух схожих смыслов, два прозвучавших слова, одно из которых — приказ, повеление, сгусток воли...
И этот сгусток окончательно вырвался из-под контроля. И втянул в себя безволие младенца, как большая капля ртути поглощает мелкую.
Валечка на столе устало расслабился. Закрыл глаза. В ту же минуту в комнате скрипнули пружины кровати — заворочалась мама. Сейчас она привычно протянет руку сквозь перекладины кровати, нащупает вместо спящего сына холодную простыню...
Не сводя глаз с ребенка, Сашка отошла к двери. Закрыла; заперла. К счастью, дверь кухни изнутри снабжена была задвижкой — на случай сквозняков.
Трясущимися руками сняла телефонную трубку. Набрала номер мобильного телефона; этот номер был в ее памяти таким экстренным, таким аварийным, что вспоминался только в крайних случаях — как будто написанный алыми буквами на бетонной стене.
На часах было полчетвертого утра.
«Абонент находится вне зоны досягаемости».
Не может быть! Сашка, закусив губу, набрала номер снова. Ответь! Пожалуйста!
Гудки.
—Алло,— сказал негромкий голос. Не сонный. Непохоже, чтобы этого человека разбудили в глухую ночь.
—Фарит,— пробормотала Сашка, впервые называя его по имени.— Я что-то сделала... я что-то такое... пожалуйста, помогите мне связаться с Николаем Валерьевичем!
—Что ты сделала?
—Я не понимаю. С ребенком... Пожалуйста, помогите мне!
—Погоди,— сказал Коженников. Последовала длинная пауза; Сашка услышала шаги в коридоре и неуверенный голос мамы:
—Саня? Эй, ты взяла малого?
—Да,— сказала Сашка, глядя на ребенка, безжизненно лежащего поперек стола.— Спи. Не волнуйся. Я его укачиваю.
Дернулась дверь.
—Сань, ты заперлась? Открой!
—Спи,— повторила Сашка, прижимая трубку к уху.— Не волнуйся. Я за ним слежу.
—Что за ерунда! Открой дверь! Зачем ты заперлась!
—Я сейчас. Ты спи.
—Александра!
Мама окончательно проснулась. Теперь в ее голосе был гнев — и страх. Что-то творилось, что-то происходило, случилась беда, она это чувствовала — но не могла распознать природу опасности.
—Саша,— очень сухо сказал Коженников в телефонной трубке.— Проверь, жив ли ребенок.
—Что?— пролепетала Сашка.
—Проверь пульс.
—Открой немедленно!— мама ударила в дверь кулаком.— Валя! Валя!!
Сашка схватила младенца за ручку. Она была такая крохотная, на ней невозможно было нащупать пульс; уже уверенная, что ребенок мертв, Сашка вспомнила вдруг уроки Дим Димыча («Считаем пульс за шесть секунд, умножаем на десять») и прижала пальцы к тонкой шейке ребенка.
Шейка была теплая. Пульс нашелся.
—Жив,— прошелестела Сашка в трубку.
—Открой дверь!— ревел теперь уже Валентин, грозя снести дверь с петель.
—Сейчас!— крикнула Сашка, в голосе ее были слезы.— Чего вы орете? Чего вы кричите? Я сейчас открою!
—Положи трубку,— сказал Коженников.— Сейчас перезвонит Стерх.
Сашка нажала «отбой».
В дверь на секунду перестали ломиться. Мама плакала, Валентин ее утешал:
—Ну что за истерика... что случилось, я не могу понять... Сейчас все будет... сейчас... Александра, открой немедленно. Я считаю до трех. Раз...
Зазвонил телефон.
—Алло!
—Слушайте,— без долгих предисловий сказал Стерх.— И работайте, хорошо, внимательно, у вас три минуты на обратный переход! Начали!
И все затопила тишина.
| Следующее
|