Николай Доля, Юля Миронова
Без риска быть... / «Живое Слово» / Юля Миронова / Николай Доля
Свет Черного Солнца
—Почему Вы хотели покончить жизнь самоубийством?
—Мне скучно жить.
—А Вы думали, что самоубийство Вас развеселит?
Наверное, устала Женя от забот прошедшей недели. И мелькнувшая мысль, что начинать новую жизнь приходится в пятницу в 17-10, все-таки порадовала и даже придала сил. А как вот интересно получается. Закончилась неделя, такая сложная, такая неестественно длинная, закончилась предвыборная гонка, не надо будет сидеть сутками и выходными на работе. И в пятницу, 17 декабря, в 17-12 можно... а, скорее всего, даже нужно, начинать новую жизнь.
Ира с Женей вышли к Привозу. Дождь хоть и не закончился, но уже не напрягал. Женя посмотрела на автобусную остановку, посмотрела на стоянку такси. И взяв Иру за руку, потащила к машинам.
—До Соборной доедем?— открыв дверь, спросила Женька у таксиста.
—Сто пятьдесят,— равнодушно сказал водитель.
Женя хоть и присвистнула в душе, про себя, но кивнула, открыла заднюю дверь, пропустила вперед Иру, сама тоже села рядом с ней на заднем сидении. Ира хоть и не возмущалась, но, кажется, не понимала Женю, а может, и понимала, но, все равно, ничего не говорила.
—Помнишь, Ир, ты в среду сказала, чтобы я взяла такси,— говорила Женя почти шепотом.— Я не смогла, о чем сильно пожалела, когда бежала с трассы до БСМП-2. Я потом поняла, что было уже без разницы, на автобусе туда ехать или на машине — не успела бы по любому. А сегодня, как озарение, тогда было все равно, а сейчас я не хочу терять лишних полчаса. Мне еще столько надо сделать на этой неделе, чтобы уравновесить.
—Энергию надо переработать?— Ира подсказывала, догадываясь, что творится у Жени сейчас.
—Да, я так хочу сделать. Пусть не успею даже за все выходные, но хочу ведь рисовать! А ты знаешь, вчера ночью я так и не смогла заснуть, пока не написала. Жаль, что тут темно.
Ира только пожала руку Женечки нежно, ласково. Юность, молодость. И несмотря ни на какие события, жить надо! И этим она так нравилась Ире, так зажигала жизнь в самой Ире.
Доехали гораздо быстрее, и не к площади, а чуть ли не к Иришкиному подъезду. Женя расплатилась сама, не позволив Ире даже кошелек достать. И к шести часам они уже были в квартире. Ира включала комп. Женька переодевалась в рабочий халат, доставала краски. А когда Женя увидела свою картину, поправленную Ирой в фотошопе, она застыла в восхищении. Она сама бы не смогла так.
—Ирочка, спасибо! Я так и не смогла добиться этого, а ты как будто увидела, что у меня в голове нарисовалось. А это напечатать можно?
—Конечно же, можно. Ты именно это хочешь видеть на картине?
—Да. Можно включить печать?
—Ага. Только поставь размер побольше. Женя, скажи, а тут голой Иры не слишком много?
—Ира, ты себя стесняешься? Своей красоты?
—Мне показалось, что я слишком узнаваема получаюсь.
—Как я и хотела. Ты смотри, сколько у тебя пустого места на стенах. А дальше ведь эта картина никуда не пойдет. Я персональную выставку еще не устраиваю,— улыбнулась Женька.
—Художница ты моя!— тоже улыбалась Ира.
Но Женька уже была занята другим, она внимательно-внимательно рассматривала распечатанную картину. Да, цвета немного поплыли, но это нормальные издержки. Значит, надо будет сделать даже лучше, чем на экране. А на бумаге, как получилось.
—Ирочка, вот. Я тебе хотела весь день сегодня показать. Это стихотворение тебе. То, что ночью написалось.
Пока Ира читала, Женя приспособила распечатку рядом с холстом, взяла в руки кисти, краски, и снова остановилась. Не хватало!
—Ирочка, мне стыдно. Мне ужасно стыдно тебя просить об этом. Эта картинка дает только цвет, а мне нужна ты — живая. Ты мне можешь сегодня позировать?
Ира только улыбнулась и начала раздеваться. Но сегодня было не так, как в тот первый раз, когда все произошло естественно. Сегодня смущались обе. Но смущаться можно хоть до бесконечности, а дело делать-то надо. Вот Ира уже посажена в нужном положении, вот и кисть быстро забегала по холсту — процесс пошел. И можно было не только писать, но и разговаривать, продолжить то, что не закончили в прошлый раз.
—Ира, я вот все думаю про маму и про себя. Вот правильно ли она сделала, что меня забрала из роддома? Да, для меня, наверное, правильно. И я не скиталась по приютам и детским домам. А вот ей? Ведь со мной столько нервов, столько забот и затрат. Может быть, она бы еще жила?
—Жень, есть такое сослагательное наклонение в русском языке: что было бы, если бы было так, а не иначе. Есть так, как есть. Быть по-другому, конечно, могло. Но ведь получилось именно так, как есть сейчас.
—А может, ты и права. Четыре года назад у нее тоже был инфаркт, но я ведь была совсем маленькая. Может, она только поэтому и выжила в тот раз. А в этот... не смогла.
—Поэтому давай не будем это сослагательное наклонение использовать хотя бы между собой. Что я делала бы сегодня утром, если бы солнце не встало? Оно встало. Значит, все мои размышления по этому вопросу — пустая трата времени.
—Замечательно,— задумчиво произнесла Женька.— Давай не будем,— сказала и замолчала. Задавать новые глупые вопросы не хотелось, а умные в голову не приходили.
А вопросы все крутились и крутились в голове. И требовали своего разрешения. И все они как-то были связаны с ними обеими, с их отношениями. И все как-то нельзя было про это спрашивать, ведь неправильно звучит любое слово: принижает, опошляет... непонятно как и зачем. Но почему Ира, если и рассказывала про любовь, то говорила только про Аню и Алину, что одну она любила, а второй только призналась. Почему ни разу за все это время, что Женя знакома с нею, она не слышала ни о каких мужчинах в жизни Иры? И ни одного свидания, все свободное время Ира или с Женей, или одна. И правильно ли это?
—Ира, а у тебя были романы с мальчиками?
—Были... то есть был... один. Но он уехал в Казахстан, а я осталась. Я, конечно, люблю путешествовать, но переезжать с одной стройки на другую, с одного совершенно дикого места в новое, лишь только обживешься, наверное, это не мое. Мне всегда хотелось, как путешествовать, так и возвращаться домой. Ну, вот такая я.
—А он и замуж звал?
—Звал, конечно, но мне было все равно. К тому времени я поняла, что большей любви у меня никогда не будет. А тут Гоша ходит, ухаживает, разговаривает. Я не знаю, что должно было произойти, чтобы я за него пошла. Скорее всего, если был бы у нас еще год, вышла бы. Но поехать... Не знаю. Тем более, был бы ребенок. Не знаю, наверное, не было любви, просто хорошие отношения.
—А не страшно с мужиком в первый раз?
—Страшно было, пока это не произошло. Потом вспоминаешь и думаешь, что же это было? Ничего, терпимо.
—И больше никого не было?
—Мужиков? Нет,— Ира понимала, к чему ведет Женя, она понимала, что та и спросить не может. Но зачем слова, если и так все видно. Как у нее горят глаза, как иногда пересыхают губы.— Женя, наверное, тебе рассказать про моих девушек?
Женя только кивнула. А сама подумала, что вот если бы она тоже была как на ладошках Бога, она и сама бы смогла спросить. А не такими окольными путями добиваться откровенности от Иры.
—Жень, дай, пожалуйста, мой рюкзак.
Когда рюкзак был предоставлен Ире, она вытащила оттуда несколько листочков, сложенных вчетверо. Вернула рюкзак Женьке, сама села, как положено, и начала:
—Это письмо. Письмо тебе. Но отправить его или подсунуть, как обычно, я бы не смогла. Но оно писалось, дописывалось, правилось. Я сейчас его хочу тебе прочитать. Можно?
Женя чуть покраснела от такого начала, но снова кивнула.
«Доброе время суток, Женечка!
Сегодня ты сказала, что я тебе снилась, и что ты меня собираешься нарисовать на своей картине. Ты знаешь, Женя, что ты меня совсем не знаешь. Я сегодня тебе начала рассказывать про Алинку. Нет, все, конечно, нормально, и я нисколечки об этом не жалею. Может, только потому, что я не успела тебе рассказать многого, я и пишу это письмо.
Когда Гоша уехал, я, не скажу, что сильно горевала или страдала, но для себя решила, что, раз не сложилось, значит, так тому и быть. Да и куда я поеду? У меня последний курс, а тут взять и бросить все. И ради чего? Ради комнаты в семейном общежитии где-то в горах, где приход цивилизации ожидается лет через пять после того, как мы оттуда уедем?
Чем жила в то время? Все теми же вопросами жизни и смерти, с Гошей обсудить их было невозможно. Я несколько раз пыталась рассказать о смерти Ани, поговорить, разобраться. Но если сначала он выдерживал минут десять-двадцать моих размышлений, то потом, стоило мне только начать, как он сразу же обрывал с недовольным видом: «Завела заупокойные песни. Сколько же можно? Бог дал, Бог взял». Я обижалась, он успокаивал, и до следующего раза. Так вот, потерянное с ним время, я наверстывала, гуляя по кладбищам, чаще всего, по Братскому.
Там и познакомилась с Алиной. Подобное притягивается к подобному. Мой интерес к смерти и загробной жизни по сравнению с ее интересом был детским лепетом. На этом и сошлись, на этом и подружились, этим и занимались несколько первых месяцев. Куда мы только не ездили, как мы только не смаковали все эти вопросы, связанные с переходом от живого человека... в неизвестность. Она таскала книги, статьи, даже что-то было перепечатанное на машинке, а потом перефотографированное. Нашими увлечениями никто не восторгался. Но зачем нам нужны были их восторги, если мы сами себе были и интересны, и самодостаточны. Ты можешь представить меня в длинной черной почти до пят юбке, с длинными, до лопаток черными волосами, и в какой-нибудь водолазке, конечно, тоже черной. Мы обе насаемся по городу в поисках литературы или похорон, или просто тихо бродим среди могил, задушевно беседуя. Наверное, дико было на нас смотреть со стороны, но мы не замечали в себе ничего такого неестественного. Я на свою память не жалуюсь, но она помнила столько всего и про обряды, и про обычаи. И на все у нее было объяснение. Ну, конечно, кроме одного: что там нас ждет? На этот вопрос даже она не знала ответа.
Сначала мы встречались достаточно редко, примерно раз в неделю, назначая свидания одна другой возле какой-нибудь могилы или памятника на кладбище. Когда стало прохладнее, стали встречаться чаще, и уже в библиотеке или в каком-нибудь Интернет-салоне. Как-то я попала к ней в гости. Ее соседка по комнате в общежитии посмотрела на меня, как на придурошную, к Алине она уже привыкла за столько времени, но чтобы и я тем же самым интересовалась, и была такой же. Она послушала наши разговоры несколько минут и свинтила куда-то. И каждый раз исчезала, когда я приходила к Алине.
Вот, точно не помню, как это началось, когда, тем более, но почти всю зиму мы проходили, держась за руки. Страхи в голове от всех речей, а в руке теплая живая рука, и это было приятно и волнительно. Да, дальше моя фантазия не шла, да и незачем было. Но началась весна, стало тепло. Как-то в полночь мы забрели на ту злополучную могилу колдуна-чернокнижника. Сердце колотилось, как бешеное, адреналин бил через край. Алинка обняла меня и поцеловала... так нежно. Ой, не могу тебе передать словами, как у меня задрожали ноги, я чуть не упала там же, но она не отпускала, целовала и целовала... в губы. Куда там Гоше до этого поцелуя. Потом, держала меня двумя руками за талию, чтобы я не упала или чтобы не сбежала, а сама ругалась с этим чернокнижником. Я стояла, ни жива, ни мертва от всего этого. И лишь когда уходили с этой могилы, очень быстрым шагом, я в первый раз заметила, что я ее тащила, а не она меня. Наверное, я все же испугалась больше, а она, как специально, притормаживала меня, чтобы нас догнали.
Я не помню, говорила ли я ей что-нибудь, приглашала ли ее к себе в эту ночь, но я пришла в себя только дома, а она рядом. Алина рассказывала все, что знала про эту могилу, что творил этот колдун при жизни, а потом и после смерти. И вдруг, неожиданно сказала:
—Либо мне не ту могилу указали, либо это не грех. Я сегодня остаюсь у тебя,— заявила она совершенно безапелляционно.— И будем учиться спать вдвоем.
Полночи мы целовались до боли, обнимались до умопомрачения. Стыдно не было, было очень приятно, было так ново и так хорошо. А утром, я проснулась и сразу же наткнулась на ее внимательный взгляд, мол, как я? Жива ли я после всего этого? — Жива и счастлива! Я ей доверяла, можно сказать, даже верила. Вообще, она сама все предлагала, я могла только повторять то, что уже попробовала она. Нет, наши ласки не были основными в нашей жизни — так, для разнообразия, чтобы отвлечься. Она узнавала что-то новое и предлагала, чаще всего молча. То есть, начинала и делала до тех пор, пока я не просила пощады или не говорила, что мне тоже хочется. А кроме разговоров о смерти и похоронах добавились разговоры о преимуществах секса между двумя девушками, по сравнению с сексом с мужиками. Но, в любом случае, это для Алины была игра, и, причем менее интересная, чем игра со смертью. Как потом оказалось, мы до многого так и не дошли, хотя в тот момент я считала себя такой продвинутой и умелой. По крайней мере, я могла довести ее до оргазма каждый раз, она тоже. Но часто бывало, что, встречаясь, даже наедине, мы не каждый раз себе позволяли этим заниматься. Алинка предпочитала взять книгу стихов Надсона и почитать про белый гроб, белый крест, белый покров. А еще хуже — целует, я уже улетаю, и тут она останавливается и низким голосом читает из того же Надсона наизусть:
Спи спокойно моя дорогая,
только в смерти желанный покой...
только в смерти ресница густая
Не блеснет безнадежной слезой...
только там не коснется сомненье
милой русой головки твоей,
Только там — ни тревог ни волненья,
Ни раздумья бессонных ночей...
И я, как из ушата холодной водой облитая, начинаю настраиваться снова, а она тащится, ей прикольно видеть, как я реагирую. Неправильно ведь реагирую.
Ой, ты, наверное, не помнишь тот год — 1999-й. На 11 августа обещали затмение и конец света. Сколько было разговоров, сколько статей! А может быть, это мы с Алинкой жили только этим, не знаю. Но на мой день рождения она подарила мне самое ценное, что было у нее: серебряный перстень со специальным местом для хранения цианистого калия и магические обсидиановые бусы с небольшим таким черепом. А за последний месяц до моего дня рождения она потихоньку перетащила ко мне все свои книги — все, что были связаны со смертью.
Вообще, я долго думала, не стала ли я причиной ее смерти? Только потом я поняла, что она готовилась к этому концу света, и даже если бы случилось такое, что он не состоится, она была готова привести свой приговор в исполнение. А почему, я так поняла? 11 августа она в первый раз пришла ко мне в белом наряде. Я прикололась: сменила имидж, что ли? Она так странно посмотрела на меня. Она поняла, что во мне ошиблась. Нет, она не сказала этого вслух, это потом я поняла, но не сразу. Не поняла и через неделю, когда в первый раз призналась, что люблю ее, и снова я увидела тот же ее взгляд. А через три дня ее не стало.
Понимаешь, Женя, если ей нужно было все то же общение все про ту же смерть, то мне нужно было не просто общение. Мне нужно было решение, любое, по этому вопросу, а от Алины оно не приходило. И даже наши эротические игры, они только во мне будили жизнь, а ей, как оказалось, были в тягость. Знаешь чем? Именно моим пробуждением. Может быть, она этим только хотела приблизить меня настолько, чтобы я тоже ушла вместе с нею, за нею. А я не пошла. На ее похоронах я чуть ожила. Я поняла, что переела этого пирога — разговоров о смерти. И не хочу разбираться в этом вопросе, решение которого станет известно только после смерти. Алина узнала, а мне так и не передала эту тайну. А может, и нет ее, тайны этой».
—Женя, давай передохнем, чаю выпьем,— Ира отложила листочки в сторону.
—Я давно хотела тебе предложить, но боялась перебивать. Пошли.
Ира встала, подошла к картине, да, она себе нравилась, уже нравилась. Показала Жене, как можно улучшить, провела один мазок, и увидела, как внимательно смотрит Женечка, не натворит ли что Ира. Хоть она и доверяла ей, как художнику, хоть Ира была одновременно и моделью, и учителем, но вот этот ревностный взгляд, не дай Бог, испортит что! Поэтому Ира сразу положила кисточку, и, накинув рубашку, но, не застегиваясь, пошла на кухню, поставила чайник. Женька пришла следом, только успела вытереть руки.
—Ирочка, а ты думаешь, там ничего нет?
—Там, это где?
—За той чертой? За смертью.
—Я могу думать, что угодно. Но правильно ли это? Истина ли? Никто тебе не скажет. Вот там полочка с Алинкиными книгами, захочешь, посмотришь. Я не знаю.
—А может, и правда, нет ничего. Вот пока я маму помню, она жива во мне. А там — не знаю. Все можно придумать и хорошо, и красиво. Был бы смысл.
—Угу, это ты точно заметила. Смысл... Какой же смысл был в моей встрече с Алинкой? Только бегство... Бегство от мужского равнодушия, примитивизма, грубости, толстокожести и потребность нежности, ласки, единения интересов и душ. Бегство.
—А что, это... секс... лучше, если с девушкой?
—Совсем по-другому, кажется. Не знаю. Может, меньше страхов, поэтому лучше получается.
—А мне не с чем сравнивать,— вздохнула Женя.
—Сейчас попьем чайку, я дочитаю, и продолжим этот разговор. Я сейчас даже не знаю, что тебе сказать. Там еще две части. Еще две моих любви.
Женька смутилась, ведь она только что предложила попробовать, а Ира отказала. Она, наверное, сомневается, что Жене это нужно. Может, она и права, а может, и нет. Женя ведь тоже хочет пройти это. Ей нужен опыт. Или даже не опыт. Какая чушь! Она просто хочет погладить Иру по вот этой ножке, поцеловать ее в губы.
Замечтавшись, Женька даже не заметила, как Ира заварила чай, достала две чашки, маленький поднос. «Так, срочно гоним прочь все посторонние мысли. Сейчас нужно только слушать. Выслушать все, что Ира сможет рассказать о себе. Ведь она не хотела отдавать мне это письмо, но сейчас ей необходимо высказаться». Женька прихватила сахарницу и вазочку с сухариками, и они вернулись в комнату. Ира, взяв свою чашку, плюхнулась на диван и снова взяла в руки исписанные листки.
—Жень, тут дальше, знаешь, про кого написано? Помнишь ту девчонку, что мы с тобой встретили на набережной. Ты, наверное, уже тогда догадалась, что это не просто знакомая была.
—Девушку помню, конечно. Но тогда я так и не поняла, почему эта встреча тебя сильно расстроила.
—Сейчас я прочитаю тебе про эту полосу моей жизни, и ты, может, поймешь, почему я тогда так рассыпалась.
«После Алинкиных похорон было такое чувство, как будто я вдруг освободилась. Как будто с ее уходом все размышления о смерти как-то перестали быть актуальными. Я снова рисовала вечерами Анин портрет, зато днем ходила по городу и будто снова знакомилась с ним. Я увидела красоту не только на кладбище в тишине и покое, я вдруг заметила, что за его воротами красоты не меньше. Здесь есть люди. Пусть они мне незнакомы, но вот я потерялась на время и вдруг вернулась, а тут столько всего нового и интересного. Полка с Алинкиными книгами была надолго забыта. Я сменила имидж, сделала вот эту стрижку. Черные блузки и длинные юбки раздражали. Нашла самый подходящий наряд для себя — ковбойский: джинсы и рубашки — главное, удобно. Ну и кроссовки с рюкзаком.
Да, в то же лето купила велик. По большому счету, надо уже было выходить на работу, но в связи с концом света я на нее и не собиралась устраиваться, а потом вдруг поняла, что придется. Но куда и зачем? Ответа на эти вопросы не было. Села на велик, родителям сказала, что еду на Кавказ с группой единомышленников-туристов. Обещала приехать через месяц. А сама села и уехала на север. Путешествие было само по себе тяжелым. В первый раз крутить педали по 8-10 часов в сутки, и каждый день, перебиваясь, чем попало. В том смысле, что питалась тем, что найду или чем угостят. Денег много не было, тем более, я экономила на обратный проезд. Вернуться назад снова на велике, я не знала, смогу ли.
Сначала только ехала, сутками, ехала, смотрела и думала. Потом стала останавливаться в интересных местах, потом, наверное, устала, и уже больше рассматривала достопримечательности. Страха не было, скорее всего потому, что решила вопрос со смертью: если мне суждено умереть, то какая разница, как это произойдет. Как заслужила, так и будет. А если не суждено, то придется как-то жить. Как? Я не знаю, не умею. Но этот поход был на пользу, нашлось ведь что-то у меня в голове, что позволило выжить, не сломаться. Я даже врать научилась без зазрения совести. Особенно, когда спрашивали, чего это я одна еду? Чего я только не плела, что отстала, и меня ждут через сорок километров в центре поселка, название которого я видела последним на дорожном указателе. Или говорила, что вырвалась вперед забронировать гостиницу на всю группу. Но, однажды тот же вопрос задал священник, который подошел ко мне, когда я возле какой-то забегаловки покупала пирожки на перекус и на ночь. И я не смогла соврать. Я сказала, что еду одна. Он покачал головой и сказал:
—Ты не одна, Бог ведь всегда с тобой.
Может, ради этой двухминутной встречи и ездила, а может, и нет. Но проехала еще километров сто пятьдесят и на электричках отправилась домой. Иногда пересаживалась на велик и день-два крутила педали. Вернулась домой через три недели, выслушала лекцию о своей неприспособленности к жизни, о неумении жить. Но это даже не раздражало. Я ведь захотела жить. Даже за неделю устроилась на работу в рекламное агентство менеджером, с перспективой перейти в дизайнеры, образование-то позволяло. Ладно, что-то я отвлеклась. Но, прости меня, все оно одно к одному. Работала, было интересно. Осваивать новое всегда интересно, пока не освоишь, или пока не надоест.
Так прошла вся осень. Наступал 2000-й год. Это был как рубеж, в жизни должно было что-то измениться. И одной оставаться каждую ночь было все сложнее. Я, правда, хотела. И хотела найти именно девушку. Несмотря на то, что Алина была так сильно заморочена смертью, с нею все же было гораздо легче и лучше, чем с Гошей. Поэтому на мужиков я и не смотрела, а ждала только знака, любого, от любой, чтобы броситься, как в омут.
Что просишь, то и дают. Новый год. На работе уже существовал свой спаянный коллектив, полу-родственный, полу-производственный. Меня тоже пригласили, я пошла. Там я с нею и познакомилась. Людмила. Знаешь, когда попадаешь в любую компанию, особенно новую, первое, на что обращаешь внимание, кто тут заводила? Кто тут самая яркая и неординарная личность? Та, какой она предстала перед тобой на набережной, ни в какое сравнение не идет с той Людой, с которой я познакомилась на встрече этого Нового года, нового тысячелетия. Яркая блондинка, волосы распущенные чуть ли не ниже талии, да еще посыпанные блесками. Коротенькое платье все в цветах до такой степени бросалось в глаза, что взгляд отвести нельзя. Бусы, по несколько браслетов на каждой руке, кольца, чуть ли не каждом пальце. Уверенная в себе красавица, и, несмотря на то, что блондинка — веселая, живая, заводная. Да, она пришла на вечеринку не одна, со своим воздыхателем, тоже вполне симпатичным представительным парнем, но это не мешало ей и шептаться с кем угодно, и о чем-то смеяться, спрятавшись с кем-нибудь в уголке. Я тоже пыталась быть в коллективе, веселиться и праздновать. Может, у меня это плохо получалось, но я старалась. Я, наверное, все глаза проглядела, наблюдая за нею. Часа в четыре ее ухажер удобно разместился на столе рядом с тарелкой салата и негромко похрапывал. Но когда его храп стал заглушать разговоры, его разбудили, налили еще грамм сто и отвели спать. Это происшествие не испортило настроения Люде. Она будто и не заметила этого. Зато заметила меня. Она чуть угомонилась и присела на несколько минут. Наши взгляды встретились, и долго-долго мы смотрели одна на другую, будто договаривались, будто устанавливали мост. Не надо было слов, чтобы понять, что она — это и есть она. У меня закружилась голова, но не от выпивки. Хмель проходил через несколько секунд после принятия очередной дозы спиртного. Скорее всего, от предчувствия. А тут она поднимается, подходит ко мне, протягивает руку:
—Пойдем, погуляем.
Я только кивнула и бросилась в этот омут. «Как все просто, оказывается. Вот тебе и встреча, где не ожидаешь». Мы по-тихому вышли в прихожую, оделись и через несколько минут со смехом выбежали из подъезда. Смылись! Потом, гораздо позже я решилась спросить, что же случилось в ту новогоднюю ночь, почему она решила уйти со мной? Знаешь, что она мне сказала:
—Всю ночь хожу под прицелом чужого похотливого взгляда. Не просто раздевает, а сдирает одежду чуть ли не с мясом, чтобы тут на столе, раздвинув салаты и рюмки, меня разложить и трахнуть. Ищу мужика. Нету! Но взгляд ведь не исчезает. А как увидела тебя... Я же женщина слабая, и силе всегда подчиняюсь. И если бы ты сказала: «На стол! Или в койку!» Я бы там была, не обращая ни на кого внимания. Такая страсть в глазах, такое неимоверное желание, что мне ничего не оставалось делать, как поддаться.
Но это она мне сказала потом, по весне. А в то утро мы ходили по городу, смеялись, и мне казалось, что я счастлива. Такая, супер-такая девушка хочет быть со мной. Она уже со мной! Я даже мечтать не могла о таком еще прошлым вечером. Но то был прошлый год, прошлое тысячелетие, прошлая жизнь. А сейчас моя рука на ее талии, она пьяненькая, радостная, заведенная. Жизнь продолжается! Жизнь начинается!
Я оживала! Рядом с нею, вместе с нею. Я проводила ее домой и хотела даже поцеловать на прощание, но она только чмокнула меня в щеку и убежала. Я долго стояла, пыталась вычислить окно, в котором появится она, но она не появилась, хоть окна ее квартиры выходили на эту сторону. Домой я не шла — летела. Влюбилась! Наконец-то! Любовь с первого взгляда и до гробовой доски! И только дома, стоя под теплым душем, я захотела ее. Не так, как она сказала, только в тот момент я поняла, что хочу ее.
Выскочила из ванной, позвонила, разбудила.
—Люда. Я хочу к тебе!
—Иришок, пожалуйста, я так сладко спала. И мне такое снилось... Давай вечерком встретимся, давай?— мурлыкала она в трубку.
Я наскоро вытерлась и завалилась спать. Это я, конечно, только собиралась спать, но куда там! Я ведь была уже не одна. Вот там, есть человечек, девочка-красавица, которой я снюсь. Снилась ли я ей, я и сейчас не знаю, но тогда я была уверена в этом на сто процентов. Я заснула, ласкаемая ее взглядами. Она все время стояла перед глазами и так нежно на меня смотрела, что я таяла. Проснулась я, конечно же, от ее звонка. Она спрашивала, куда я ее вечером приглашаю? А куда я могла ее пригласить? Долго я думала, пока не решилась пригласить на городскую елку. Она согласилась с радостью.
Сейчас немножко отвлекусь, чтобы дальше было понятно. Не так давно, в этом году, прочитала такое высказывание: «Романтика — это когда лучше всего ДО, страсть — это когда лучше ВО ВРЕМЯ, лирика — когда лучше ПОСЛЕ». Если бы я раньше это знала, сколько бы нервных клеток сэкономила. Но самое романтическое приключение у меня получилось именно с Людкой, самое классическое, со всем набором заморочек и траблов, и соответствующим результатом. Но не буду забегать вперед.
Можно было и не считать той новогодней ночи, и того, что произошло в то утро — мои обнимания и ее чмокание в щеку — за что-то серьезное. Вечером мы начали заново. Тут и получилось настоящее реальное знакомство. Гулять в толпе нам не понравилось, зашли в кафешку, тут тоже было шумно и многолюдно, но нам удалось занять самый дальний столик в углу, где мы могли спокойно сидеть и впитывать одна другую. Видеть одно и то же вокруг, чувствовать примерно одно и то же. Жить одними и теми же желаниями. Просто наслаждаться присутствием человека рядом с тобой. Не нужны слова про то, что внутри, что в голове крутится и не формулируется. А те слова, что изредка произносятся, они только подтверждают единство, единение, близость, которая уже есть между нами. Мы просидели там так долго, что уже наступило переполнение эмоциями, мыслями. Не в силах больше находиться в этом шумном месте, где с каждым громким возгласом, как-то напрягалось у нас что-то, пугалось и пряталось. Мы сбежали и оттуда, но радость этого бегства была не та, что утром, она была тихая и нежная. Я не то, что обнять ее не могла, я даже ее за руку не могла взять. Боялась спугнуть, опошлить, принизить свое чувство к ней.
Она сразу же стала кумиром, идеалом, который обычно находится где-то высоко, а тут снизошел ко мне. А пьедестал, на котором она стоит, на такой недосягаемой высоте, что и чувства к ней должны быть только возвышенными. Да, Люда была не Алина. Алина была такая же, как я, и замороченная на своей смерти. Тем более, Люда была не похожа на Гошу. И самое главное, что мы вместе! Сейчас вместе! И каждое мгновение я ощущала приливы счастья, даже когда встречные мужики бросали восхищенные взгляды на Люду, я только гордилась ею, и чуть ли не умирала от осознания того, что не они, а я рядом с нею. Я отвела ее домой, проводила.
Следующие три недели мы гуляли, разговаривали. Как много оказалось у нас общего! Вот этой жизни оказалось во мне столько, что я и подумать не могла. Тут и привычки одинаковые, и вещи нравились нам одни и те же. И это ощущение, что она меня понимает. Однажды она даже выслушала мои истории про Алину и Гошу. И не ругала, не корила, хотя я думала, что она прогонит меня из ревности. Но ведь у меня не было ревности, даже когда она рассказывала, о том, что вчера, например, когда мы с ней не смогли встретиться, она совсем случайно, встретилась с одним из своих предыдущих поклонников. Подробности она не рассказывала, а вот выводы о примитивности мужиков, о грубости, о небритых подбородках, которые так отличаются от нежной женской щечки, делала. Она легонько касалась моей щеки холодными пальцами, а я чуть не падала в обморок от такого счастья. Руки я ей всегда грела. Она такая нежная, поэтому долго не могла быть на холоде. И ручки, и ножки у нее так быстро замерзали, что я не могла не прийти ей на помощь. А вот когда она начинала замерзать, мы стали заходить сначала к ней, потом и ко мне. Потихоньку я добивалась, чего хотела. Сначала я просто грела ей руки, потом она меня поцеловала. Это было даже приятнее, чем в первый раз с Алинкой на могиле чернокнижника. Если в тот раз поцелуй был пополам со страхом, то теперь больше было восхищения, чем прикосновения губ, движения ее языка в моем рту. Но поцелуи долго были редкостью. Она не позволяла мне просто так. Я должна была добиться, сделать ей что-то такое хорошее.
Вот долго вспоминала, за что чаще всего я получала эти поцелуи, и до сих пор не знаю. Все было как-то стохастически, никогда не укладывалось ни в какую мою схему. Что еще больше заставляло меня думать. Но, награды были редкостью. Чаще были все же наказания: бывало, она пропадала на день-два или просто обижалась и молчала, могла неделю со мной не разговаривать. Я мучилась, терзалась, пыталась найти причину этого. И при этом мы были вместе, как обычно, но были заняты поиском моей ошибки. Я искала, а она только слушала, что же я смогу еще придумать, за что себя истерзать, за что попросить у нее прощения. Было напряжно, но, тем более, хотелось добиться ее расположения, чтобы она только позволила поцеловать, погладить ее такое красивое тело.
Но в то же время, моя жизнь изменилась, и интересы сдвинулись. Теперь я больше читала тематическое, все, что могли найти: Цветаеву, Парнок, Яшку Казанову. Диски «Ночных снайперов» все время крутились в проигрывателе. На работе я нашла все форумы по этой тематике и активно участвовала в их работе, искала единомышленниц. Мы собирались бороться за свои права, придумывали, как должны нам разрешить любить своих любимых, таких, неправильно любимых с пуританской точки зрения. Жизнь — борьба! Борьба с внешними проявлениями неприятия нашей любви, борьба за свою любовь, даже с Людой. Иногда у нее портилось настроение. Она говорила, что я ее не люблю, иначе бы не позволила себе сделать такого по отношению к ней. А мне было нестерпимо больно слышать это. Я сама себя ругала, просила у нее прощения, даже когда у нас, вроде бы, все было нормально.
А еще ей нравилось, что меня иногда принимали за мальчика на улице. Она так восхищалась этим. Да и я постепенно привыкла к такому стилю одежды, что до сих пор отвыкнуть никак не могу. И все же я не дотягивала до нее, я сама это понимала. Да еще та моя работа, она так мешала нам, но вечера почти всегда были нашими. И самое главное, я знала, что она тоже меня хочет, как я ее, но... я же такая, неправильная, что и позволить мне нельзя.
Но однажды, я как раз получила зарплату и напросилась к ней в гости. Принесла букет роз. Семь огромных красных роз. Она чуть не упала там же у порога.
—Малыш, счастье мое, спасибо!
Она целовала, она обнимала меня, она... позволила. Но я уже ничего не понимала. Я уже была в таком состоянии, что если бы и сегодня я не добилась от нее, то сошла бы с ума. Зачем же она столько себя сдерживала раньше? А как она вспыхивала, когда я в самом начале наших встреч касалась ее. И сейчас я, как безумная, ничего не видя, ничего не понимая, раздевала ее. А ее слабые попытки сопротивления и стеснение только заводили меня сильнее. Она оказалась на своей огромной кровати, а я дорвалась, крутилась вокруг нее, на ней, целовала все, что попадалось под губы, ласкала везде, где могли при этом дотянуться руки. Она металась по кровати, она кричала, она с совершенно счастливой улыбкой отдыхала, когда я чуть оставляла ее. А как она благодарила потом меня, каялась, что не могла себе этого позволить раньше. Ведь она тоже боялась этого. Маленькая, миленькая! Но все же получилось! Меня она только гладила и целовала только в губы, и в тот раз, и потом.
Но как мне показалось, хоть ей понравилось, но она этого тоже испугалась, потому что мы поссорились. Даже не так... Она пришла ко мне, и все было нормально, но через минут пять она увидела что-то не то, или я что-то ляпнула. Этого мы так и не выяснили потом. Но у нее резко испортилось настроение, она так глянула на меня, что я, как парализованная, застыла. Я почувствовала, как страх расплавленным металлом заполняет тело. Сейчас произойдет что-то непоправимое, и если случится то, что никогда не должно произойти — я умру. А она своим самым страшным тоном сказала, как отрезала: «До свидания», накинула свою дубленку и, на ходу застегиваясь, оглушительно хлопнула дверью и исчезла. Она должна была остаться! Надо вернуть! Ничего не думая, ни на что не обращая внимания, я всунула ноги в тапочки и бегом за ней. Одеваться было некогда. В тапочках, трусах и майке я выскочила на улицу, она уже была у соседнего дома. Как быстро она уходит! Я кинулась за ней бегом по снегу и, догнав, захватила ее в объятия.
—Людочка, милая, прости. Вернись, я прошу тебя, хочешь, я на колени перед тобой встану, только вернись, пожалуйста... Только не уходи сейчас, пожалуйста....
Она смотрела на меня, не вру ли я, и можно ли мне поверить. Потом обняла, прижалась ко мне. Она даже расстегнула дубленку, прикрыв чуть-чуть меня, потому как у меня зуб на зуб не попадал. Ветер был жутко холодный, и тапочки полные снега. Она отвела меня домой и даже осталась.
А я все же слегла. И пока я болела, она была со мной, растирала меня водкой, ставила горчичники. Наутро вызвала врача и всю неделю она не отходила от меня. И даже в первый раз просила прощения. Вообще, она больше никогда не была со мной такой ласковой, как в то время. Наверное, считала себя виноватой. А я?.. Я была горда, что смогла сделать это. Броситься за нею, спасти свою, или нашу любовь, даже такой ценой. Романтика! Любовь, как в самых лучших романах. В ту неделю мы очень много разговаривали про нас, про нашу первую встречу. А я так и не поняла, как же мне с нею вести себя, и правду ли она говорила или ей только хотелось, чтобы было так. Ведь в реале получались так, как получилось.
Потом, я выздоровела, а она уже по привычке жила у меня. Но недолго. Дней через десять ко мне пришла ее мама, надавала ей пощечин. Мне тоже досталось и по лицу, и словами, которые я и повторить не решусь никогда. Люда ушла. На этот раз я не решилась бежать за ней. И в наших отношениях что-то раскололось, сломалось. Да, мы все также встречались и довольно часто. Но вместо нормальных разговоров, чаще выясняли отношения. Она все убеждала меня, что я сильно изменилась. И что она, Люда, была неправа, когда позволила мне так приблизиться к ней. И что я не люблю ее. Вот раньше я бы никогда не позволила себе, то, се, пятое, десятое. И в последнее время я все делаю совершенно не так, и раньше я такого никогда бы не сделала, а теперь, когда я видела ее слабость, я специально выкидываю разные фортели, чтобы только сделать ей больно. Я оправдывалась, пыталась доказать, что я совершенно не то думала, что все совершенно не так, но она цеплялась к словам и накручивала еще сильнее.
А еще вино. Она и раньше любила выпить, но в этот период она стала пить все чаще и чаще, и становилась злой и раздражительной, ругалась на меня не хуже ее мамы. Я как-то старалась не давать ей пить, но она страдала еще больше, требовала ласки, смотрела такими глазами, что хотелось раствориться и уползти. Но бывало, она и пьяная требовала ласки — это было совсем страшно. Особенно, знаешь, когда она требовала такой ласки, той, которой я столько добивалась. Теперь она просто сдвигалась на кресле и кивком показывала: иди, мол, удовлетвори. Мои ласки ей — мне же в наказание. И что я могла сделать? Я опускалась на колени, стаскивала с нее трусики... И пока ей не надоест или пока не заснет.
Перечитала. Нет, все неправильно. Да, было несколько раз такое, но было ведь и хорошо, и ласковой она была со мной иногда. Даже не знаю. Нет, если взять в целом, конечно, было гораздо больше боли, чем приятных моментов. Ведь был еще и телефон. Она могла позвонить и два-три часа выяснять отношения. А потом, сказав какую-нибудь страшную гадость, бросить трубку и выключить телефон. Я срывалась и бежала к ней, часа по три стояла перед подъездом.
Ты спросишь, зачем мне это было нужно? Не знаю, скорее всего, я считала, что такая и должна быть любовь. И чем больше я страдаю, тем сильнее наша любовь. Иногда, правда, хотелось послать все, забыть, как страшный сон, но она, как почувствовав это, приближала меня к себе. Немного ласки, нежности, и я снова готова терпеть и то же, что было, и то, что придумается еще страшнее.
А расстались аж летом. Я почему-то осталась одна. То ли Людка сказала, что у нее важные дела, то ли ничего не говорила. Просто я знала, что в эту субботу я не увижу ее. Я решила развеяться. Надела черную юбку, пошла в Вознесенскую церковь, заодно зашла на Братское кладбище. И мне почему-то показалось, что тут, на кладбище, жизни больше, чем у меня сейчас. Странное ощущение. На кладбище ощущать жизнь, больше чем в себе. С этими мыслями я пошла пешком домой. Иду через парк Горького, и совершенно случайно обратила внимание на парочку девушек. Издали увидела и сразу поняла, что девки — наши — тематические. Но когда подошла чуть ближе, я узнала Людку. Перед глазами все поплыло, я развернулась и пошла другой дорогой, чтобы не встретиться с ними. Мои действия были бы неадекватными. А еще и юбка...
На следующий день она пришла. Я сказала, что вчера видела ее с новой. Она, улыбнулась, и говорит:
—Ну и хорошо. Все проблемы сняты. Да, я полюбила другую,— даже не стала проходить в комнату, развернулась, помахала на прощание ручкой и ушла.
Если бы насовсем. Месяца два не появлялась, но потом примерно раз в месяц стала звонить и говорить, что, на самом деле, я ее единственная настоящая любовь, и как жаль, что так все закончилось, и как жаль, что не вернуть, и что какие же все сволочи, те, которые были после меня. Причем, это все в таких подробностях. Она даже пришла и в красках описала, какая та, с которой я ее случайно увидела, дура оказалась. Второго визита я не выдержала бы, поэтому как только она пришла снова, я быстро оделась и убежала, сославшись на неотложное дело. Потом просто не разрешала приходить, потом трубку бросала.
А как все закончилось? Случай. Как всегда, вовремя. Был такой же февраль. Ночью выпал снег, ветер гудел так, что на подоконнике снег надуло. В начале седьмого утра звонок в дверь. Открываю, стоит Верка, алкашка из соседнего дома, в одной ночной рубашке, босиком. Я понимаю, что она шла по этому снегу, на этом холоде через двор, через улицу шла. Она, с трудом произнося слова — не от холода, а с похмелья, пытается продать мне замороженную утку. И утку эту — всю в инее — прижимает к груди. И точно не чувствует холода и не думает, что про нее скажут, и воспаления легких получить не боится. Потому что есть цель — нужны деньги на опохмел. Я послала ее куда подальше — с ними нельзя по-другому, нельзя ни давать, ни покупать, иначе, не отстанут. Она и пошла, и не домой — точно. Цель выполнять!
Но меня потрясла эта картина. Я, бегущая за Людкой, и Верка. Уж очень наложились эти два события. Ее цель, и моя. Если этих целей можно добиться одинаковыми действиями, значит, и цели примерно одинаковы — одного порядка. Ее пол-литра и моя романтическая любовь — борьба с возникающими препятствиями, которые мне необходимо преодолевать. Безумства и играние на нервах. Не любовь это, а действия против любви. И когда в следующий раз позвонила Людка, я сказала все. Все, что к тому времени придумала: и что ее затягивание сближения — сатанинские пляски — потому как дальше она ничего не может, потому как не знает, что делать, когда добилась. Страсти ведь нет. А страсть и страх однокоренные. А дальше — надо бросать, искать новую или нового, которого тоже придется мурыжить до бесконечности, но сама же не выдерживает — приближает и гонит. Нет, это было конечно не так стройно, и не так коротко. Я ругалась, приводила примеры, высказала все, что накопилось за год мучений, бессонных ночей.
Больше она не звонила, но я всегда знала, что при встрече она обязательно скажет какую-нибудь гадость. Все никак не простит того последнего разговора. Я слишком по больным местам прошлась. Поэтому, когда мы с тобой встретились с нею на набережной, я вдруг представила, что она может тебе сказать, какая я, что я из-под тебя хочу. И все, рассыпалась. Да так сильно, как давно-давно не было. Да что я пишу? Сама ведь видела.
Ладно, продолжаю. Была у меня еще одна девушка. Когда с Людкой рассталась, я с работы ушла. Она предупредила, что если сама не уйду, то она сделает мою жизнь там невыносимой. Там у нее родственник какой-то работал или хозяином был. Я ушла, помыкалась без работы с месяц, устроилась в киоск кранами торговать, розетками, проводами. Это — точно не мое. Но что делать, жить надо. Рисовала дома. Сделала в свободное время портфолио: задумки невоплощенные. Пошла по разным конторам, хотела устроиться дизайнером. Попала в «Реал-Тайм». Борис посмотрел, сказал, что где-то видел такое, но не в нашем городе. Позвал Андрея, Наталью. Они посмотрели, оценили, спросили про знание программ. И решили, что надо брать. Так я и попала к нам.
Наташа, 34 года, непосредственная начальница, наставница, в любую минуту можно подойти, спросить. Она терпеливо объяснит, все покажет. Работаю, работа нравится. Наташа красивая сумасшедшее, хочется смотреть и смотреть: на движения, на одежду, на фигуру. Ужасно банально, но глаз оторвать невозможно. Понимаю, что влюбляюсь в Наташу. Боюсь этого страшно. Любовь — игра, как с Алинкой, да еще на такой теме помешанность, — этого больше не хочется. Любовь — не развлекушки — это сложнее. Любовь, замешанная на сексе, на желании тела, нежности, ласки, с «романтическим уклоном» — тоже не годится. Людка привила иммунитет. Полное неприятие физических ласк.
Но когда 8 часов сидишь в одной комнате и постоянно косишь глазом, и даже когда спиной сидишь — чувствуешь, что это она вошла. Ну, а еще она такая самостоятельная очень дама, решительная. Она умеет любой вопрос взять в свои руки и решить. Красиво это у нее получается. А как разговаривает с людьми! Приятно им с нею. Всегда все может четко узнать, уточнить буквально за минуты. Я же по натуре человек такой созерцательный, медленный, я бы полдня выясняла, а Наташа решит это же за две минуты по телефону. И неважно, а может быть, даже лучше, что у нее есть муж, есть дочь.
Ой, как она мне нравилась!
Так началась эта любовь, как бегство из реала в супер-виртуал, из-за страха чем-то что-то нарушить, помешать. Ощущение было такое, что от меня только одни проблемы могут быть. Ничего хорошего я принести не могу даже себе, а другим — только трудности ненужные. Я решила не-трогать собою мир, выключить себя из него, потому что одни разрушения приношу.
Но это мысли, а в реале, все равно, общение какое-никакое получается. Наташа всегда может подойти, попросить остаться, сделать что-нибудь очень срочное или даже совета спросить, она и такое может. Говорит: «Заклинило. Мысль нужна». Она ценит меня, как хорошего работника. И так приятно было от нее услышать: «Что бы я без тебя делала?» И этого хватает на месяц полета, и я готова все сделать, чтобы только поймать улыбку, мне адресованную. А иногда, после работы, когда мы вместе доделываем самые срочные заказы, Наташа может просто пожаловаться на сложности по работе, что приходится организовывать, обеспечивать, а оборудование старое, хорошие специалисты на такой напряженный график работы не соглашаются. За просьбы о дополнительной работе я никогда на нее не в обиде, скорее, наоборот, я всегда стараюсь быть таким незаметным ее телохранителем. Если позвонит противный клиент, как Дмитрич, а у нее и так настроение не очень, то я разбираюсь сама. И вообще, делаю все, чтобы оградить, уберечь от всех неприятностей. Ну и по мелочам, то кусок подсуну хороший деньрожденческого торта, пока Наташа заканчивает разговор с клиентом или последние штрихи делает в заказе. Но такое я редко себе позволяю, мне всегда кажется, что она догадывается о моей любви к ней. И по ночам я особенно переживаю по этому поводу. Ведь нельзя допустить перевода этой любви в реал! Только хуже будет всем.
А еще у Наташи дочка есть. И она так к ней относится, что мне иногда хотелось быть ее ребенком, чтобы хоть раз она со мной так поговорила. А Наташа в течение дня раз пять звонит домой. «Солнышко, как у тебя дела? Да? А бабушка что сказала? А Катя звонила? Когда придешь? Обязательно позвони мне. Целую тебя, цветочек мой». Вообще, как сейчас, так и раньше, разговоры по рабочему телефону по личным делам не приветствовались, и однажды получился скандал. Наташина дочь заболела, а в этом случае все таблетки пьются по телефону вместе, температура мерится «в онлайне». Наташа уже минут пятнадцать висела на телефоне, как из своего кабинета вышел Борис Иванович:
—Наташа! Я же просил, личными делами телефон не занимать.
—Борис Иванович, это моя дочь!— она произнесла это слово «дочь» так, как будто это президент был на проводе. И сама поняла, что перебрала, поэтому добавила:— Она заболела.
И только один раз я слышала, как Наташа отругала дочь за что-то, кажется, за позднее возвращение. Бабушка подняла на уши всех — ребенок из школы задержался на два часа — у подружки была. Но, это надо было слышать: строгое, очень лаконичное отчитывание, буквально несколько слов. И после долгой паузы:
—Цветочек мой, ты плачешь? Ну не надо. Я же не наезжаю, просто прошу: не делай так больше. Целую тебя.
А я сидела и чуть не плакала сама. Таких отношений у меня с мамой никогда не было. А хочется, чтобы тебя ждали, о тебе заботились, тебя ругали и тут же прощали. Даже этого хочется.
А Наташа жила своей жизнью, и приходила иногда такая смурная. И в такие минуты хотелось подойти, сказать теплое ласковое слово, а нельзя! Я сама себе это запретила. Поэтому приходилось как-то косвенно помогать: настроение поднимала хотя бы непрямыми методами. Можно было болтать с Антоном или Ленкой, прикалываться, шутить так, что всем было смешно, и Наташе тоже. Так сложно это бывало. Такая раздвоенность: снаружи шутила и смеялась, а внутри все стремилась к ней.
А еще, знаешь, как она к цветам комнатным относится? Очень трепетно. Я принесла на работу мимозу стыдливую, знаешь, если ее погладить, она сворачивает листики. И Наташа так за ней ухаживает: поливает, землю рыхлит, обрызгивает. Иногда работает, работает, потом плюнет на все, идет цветами заниматься. Как сейчас картинка перед глазами: Наташа стоит, поливает мимозу, по листочкам ее гладит, та сворачивается, прячется, а Наташа ей:
—Ты моя умная. Ты моя хорошая. Скромница моя, нежная.
А я, вот никогда бы не подумала, что захочу быть растением. И, конечно же, с цветочками ласкаться безопаснее — они не отвечают.
А однажды мы возвращались домой вдвоем, и так получилось, что Наташе надо было выговориться. Она жаловалась на мужа, на его бездуховность, на разные интересы. На то, что похоже, нашел любовницу молодую, и что-то никак не получается с ним жить, как раньше. Может быть, мне только показалось, что она спрашивала моего совета, или как-то хотела разговорить. А у меня в голове только одна мысль: «Как же хочется ее сейчас взять за руку!!!» А весь этот разговор был такой доверительный и направлен навстречу ко мне, на сближение, на сближение в реале. А следовательно, на повторение истории Алины или Людки. Но повторений больше не хотелось — а как по-другому можно — неизвестно. Поэтому лучше пусть будет никак. Пусть все остается по-прежнему. Я молчала. И с тех пор я стала бояться, что такое повторится, вот и избегала оставаться с ней тет-а-тет.
В то время у меня был период телевизионный. Я ощущала себя каким-то зрителем, наблюдающим за происходящим со стороны, а не участником событий. Не знаю, чем бы это все закончилось, но Наташа ушла, а я через пару месяцев вдруг с удивлением обнаружила, что могу и без нее. Потом привыкла и поняла, что могу жить не только без Наташи, но и без никого. Привыкла к одиночеству. Наташа просто была переходным звеном».